предосторожности  и  за  тем  меньше  следят;  и  с  большей
решимостью можно  отважиться  на  то,  на  что,  по  общему  мнению,  вы  не
отважитесь и что становится легким вследствие своей трудности.
     Никто никогда не занимался любовью так несуразно, как  я.  Этот  способ
любить более добропорядочен, но кому, как не мне, знать, насколько он смешон
для моих соотечественников и как малоуспешен. И все же я нисколько  и  ни  в
чем не раскаиваюсь; да и терять мне теперь больше нечего:

                                   me tabula  sacer
                              Votiva  paries  indicat uvida
                                   Suspendisse  potenti
                              Vestimenta maris deo.

     {Эта вотивная табличка на священной стене указывает, что я посвятил мои
влажные одежды могущественному богу моря [183] (лат.).}

     Пришла пора сказать об этом открыто. Но совсем так же, как я сказал  бы
при случае всякому: "Друг мой, ты бредишь; в твое время  любовь  имеет  мало
общего с искренностью и честностью".

                            haec si tu postules
             Ratione certa facere, nihilo plus agas,
             Quam  si  des  operam,  ut  cum ratione insanias;

     {Если ты стремиться делать это обдуманно, то добьешься только того, что
будешь обдуманно безумствовать [184] (лат.).}

     если бы мне пришлось начинать сызнова, я бы пошел, наперекор всему, той
же походкой и по той же дороге, сколь бы бесплодным это для  меня  ни  было.
Бездарность и глупость в том, что непохвально, -  похвальны.  Чем  дальше  я
отхожу от общего взгляда на эти вещи, тем ближе я подхожу к своему.
     И все же я не позволял себе погружаться в подобные дела  с  головой;  я
получал удовольствие, но не забывался; я полностью сохранял в себе ту  малую
толику здравого смысла и рассудительности, которыми меня  наделила  природа,
чтобы они всегда могли быть к услугам  как  женщин,  так  и  моим;  я  бывал
немного взволнован, но не впадал в  беспамятство.  Бывало,  что  я  поступал
вопреки своей совести и  доходил  до  излишеств  и  до  распутства,  но  что
касается неблагодарности, предательства, злобы и жестокости - нет, в этом  я
неповинен. Я не покупал наслаждения любой ценой; я платил за него не больше,
чем оно действительно стоило. Nullum intra se vitium est {Ничто не  является
пороком само по себе [185] (лат.).}. В почти равной мере мне ненавистны  как
сонная и оцепеневшая праздность, так и усеянная шипами, докучная  занятость.
Одна меня усыпляет, другая держит в тисках. По мне все равно - что раны, что
побои; что порезы, что синяки. Когда я был пригоднее к этим  делам,  я  умел
держаться  должной  умеренности,   пребывающей   посередине   между   обеими
крайностями. Любовь - бодрое, оживленное, веселое возбуждение;  она  никогда
не вселяла в меня тревогу, и я никогда  от  нее  не  терзался;  я  бывал  ею
разгорячен,  и  она  вызывала  у  меня  жажду:  на  этой  черте  и   следует
останавливаться; любовь вредна лишь глупцам.
     Один юноша спросил у философа Панэция, пристойно ли мудрецу влюбляться.
Тот ответил: "Оставим мудреца; а вот ты да я, отнюдь  не  мудрецы,  давай-ка
лучше остережемся столь  беспокойной  и  буйной  страсти,  порабощающей  нас
другому и внушающей нам презрение к себе" [186]. Он был прав, утверждая, что
столь неукротимую по своей сущности страсть нельзя доверять душе, бессильной
устоять перед ее натиском и лишенной средств  опровергнуть  на  деле  мнение
Агесилая, считавшего, что благоразумие и любовь несовместимы [187]. Любовь -
и вправду занятие  непристойное,  постыдное  и  недозволенное;  но  если  не
выходить из указанных  мною  рамок,  она,  по-моему,  делается  целительною,
способной расшевелить отяжелевшие ум и тело; и будь я врачом, я бы  с  такой
же готовностью, как и всякие другие лекарства,  прописывал  ее  людям  моего
сложения и образа  жизни,  дабы  возбуждать  и  поддерживать  их  в  пожилом
возрасте и тем самым замедлить  наступление  старости.  И  пока  мы  еще  на
окраине, пока у нас бьется пульс,

              Dum nova canities, dum prima et recta senectus,
              Dum  superest  Lachesi quod torqucat, et pedibus me
              Porto meis, nullo dextram subcunte bacillo,

     {Пока седина лишь начинает у меня проступать, пока  я  в  самом  начале
старости и еще не сгорбился, пока у Лахесис есть еще из чего прясть мою нить
и я держусь на ногах, не опираясь рукою о палку [188] (лат.).}

     необходимо, чтобы нас будоражило и  подстегивало  какое-нибудь  сильное
возбуждение, а его-то и  приносит  с  собою  любовь.  Взгляните-ка,  сколько
молодости, мощи и бодрости вернула она мудрому Анакреонту! [189]  А  Сократ,
когда он был старше меня, говоря о том, к кому его влекло любовное  чувство,
рассказывает: "Опершись плечом о его плечо и приблизив голову к  его  голове
так, чтобы нам  обоим  можно  было  смотреть  в  ту  же  книгу,  я  внезапно
почувствовал - ив этом нет ни капельки лжи, -  как  в  мое  плечо  вонзилось
острое жало, точно меня укусил какой-нибудь зверь; после этого я  в  течение
пяти дней ощущал в том же  месте  резкое  жжение,  вливавшее  в  мое  сердце
непрерывно  мучившее  меня  желание"  [190].  Прикосновение,  и  к  тому  же
случайное, и не более чем плечом, разгорячило и  опалило  душу,  успевшую  с
годами охладеть и увянуть, и притом душу, намного опередившую все  остальные
на стезе самоусовершенствования! А почему бы и нет? Сократ был человек и  не
хотел ни быть, ни казаться чем-либо иным.
     Философия нисколько не ополчается против страстей естественных, лишь бы
они знали меру, и она проповедует умеренность в них, а не бегство от них; ее
усилие в борьбе с ними направлены лишь против тех  страстей,  которые  чужды
нашей природе и привносимы извне. Она говорит, что побуждения нашего тела не
должно усиливать измышлениями ума, и мудро  предостерегает  нас  от  желания
возбуждать в себе голод пресыщением, от желания  набить  свой  живот  вместо
того, чтобы его  наполнить;  она  увещевает  избегать  всякого  наслаждения,
заставляющего нас алкать еще больше, избегать еды и питья, обостряющих  наши
голод и жажду; так и в любви она предписывает нам избирать для себя предмет,
утоляющий потребность нашей плоти, но  не  задевающий  нашей  души,  которая
должна оставаться невозмутимой, и единственное, что ей надлежит делать,  это
- следовать по пятам за плотью и ей соприсутствовать [191].
     Но разве у меня нет достаточных оснований считать, что эти  предписания
философии, - к тому же, по-моему, слишком суровые, - относятся лишь к  такой
плоти, которая безотказно выполняет свои обязанности, и что,  следовательно,
изнуренную плоть, так же как  и  вялый  желудок,  извинительно  согревать  и
поддерживать искусственно,  усилием  воображения  возвращая  ей  бодрость  и
чувственное влечение, раз она их утратила? Не можем ли  мы  сказать,  что  в
нас, пока мы пребываем в этой земной темнице, нет ничего ни чисто плотского,
ни чисто духовного и что мы беспощадно разрываем на части живого человека; и
разве, как мне  кажется,  не  было  бы  гораздо  справедливее,  если  бы  мы
относились к принятым среди нас любовным утехам по крайней мере с  таким  же
сочувствием, какое испытываем к страданию? Оно, например, доходило в душе  у
святых, всем своим  существом  предававшихся  покаянию,  можно  сказать,  до
крайних пределов; и вследствие тесных уз, связывающих плоть с душою,  плоть,
разумеется, тоже несла при этом свою  долю  страдания,  хотя  могла  быть  и
непричастной к причине, его породившей; и все  же  этим  святым  было  мало,
чтобы плоть лишь следовала за скорбящей душой  и  ей  соприсутствовала;  они
подвергали ее жестоким и только ей одной предназначенным истязаниям, дабы  и
душа и плоть, соревнуясь друг с другом, погружали человека в страдание,  тем
более благотворное, чем оно было мучительней.
     Подобным же образом справедливо ли отвращать нашу душу от плотских утех
и говорить, что она должна вовлекаться в них как бы по обязанности,  в  силу
неизбежной  и  рабской  необходимости?  Но  ведь  именно  душе  и   подобает
вынашивать их и пестовать, влечься к ним и управлять ими, ибо всем руководит
только она; ведь как раз она и присущие ей наслаждения и  должны,  по-моему,
внушать  и  передавать  плоти  все  свойственные  их  сущности  ощущения   и
заботиться о том, чтобы они были для нее сладостными и благодетельными.  Ибо
если разумно утверждение тех, кто говорит, что плоть не должна удовлетворять
свои желания и стремления в ущерб духу, то  почему  не  разумно  и  обратное
утверждение, то  есть  что  дух  не  должен  удовлетворять  свои  желания  и
стремления в ущерб плоти?
     У меня нет другой страсти, которая могла бы  меня  захватить.  То,  что
людям, не имеющим, как и я, постоянных занятий, дают  алчность,  честолюбие,
ссоры, судебные тяжбы, - все это - и с большей приятностью  -  дала  бы  мне
любовь;  она  вернула  бы  мне  проницательность,   трезвость,   любезность,
стремление заботиться  о  своей  особе;  она  придала  бы  уверенность  моей
внешности,  так  что  ее  не  искажали  бы  гримасы   старости,   жалкие   и
отвратительные черты; она побудила бы меня к занятиям здравым и мудрым, и  я
стал бы и более уважаемым и более любезным;  она  избавила  бы  мой  дух  от
отчаянья в себе и своем одиночестве и примирила бы его с  самим  собою;  она
отвлекла бы меня от тысячи тягостных мыслей и тысячи  печалей  и  огорчений,
насылаемых на нас в пожилом возрасте праздностью  и  плохим  здоровьем;  она
согрела бы по крайней мере во сне эту кровь, уже  забываемую  природой,  она
заставила бы меня выше держать голову и продлила бы  хоть  немного  силу,  и
крепость, и бодрость  души  в  том  несчастном,  который  стремительно  идет
навстречу своему концу. Но я хорошо знаю, что вновь обрести подобное счастье
- редкостная удача. Из-за немощности и чрезмерной опытности  наш  вкус  стал
более нежным и изысканным; мы требуем  большего,  тогда  как  сами  приносим
меньше, чем прежде; мы становимся прихотливее, тогда  как  возможностей  для
завоевания благосклонности у нас меньше, чем когда бы то ни  было;  зная  за
собой слабости, мы делаемся менее смелыми и более недоверчивыми: никто не  в
состоянии убедить нас, что мы, и в самом деле, любимы, -  ведь  нам  отлично
известно, каковы мы и каковы женщины. Я стыжусь бывать в обществе зеленой  и
кипучей молодежи,

               Cuius in indomito constantior inguine nervus,
               Quam nova collibus  arbor inhaeret [192].

     К чему среди такой жизнерадостности выставлять наше убожество?

                    Possint ut iuvenes visere fervidi,
                         Multo non sine risu
                    Dilapsam in cineres facem?

     {Могут  ли  пылкие  и  полные  жизни  юноши  видеть   без   смеха   наш
превратившийся в пепел факел? [193] (лат.).}

     На их стороне сила и справедливость; им честь и место; нам же только  и
остается, что потесниться.
     К тому же этот росток  расцветающей  красоты  не  терпит  прикосновения
наших закоченевших рук; да и обладание им не достигается  при  помощи  одних
материальных средств. Ибо, как ответил  некий  древний  философ  насмешнику,
подтрунивавшему над ним за то, что он не сумел пленить сердце  юной  девицы,
которую преследовал своими ухаживаниями: "За столь  свежий  сыр,  друг  мой,
крючок не цепляется" [194].
     Ведь это отношения, требующие взаимной приязни и сродства;  все  прочие
доступные нам удовольствия можно испытывать за то или  иное  вознаграждение.
Но это - оплачивается только той  же  монетой.  И  в  самом  деле,  когда  я
предаюсь любовным восторгам, наслаждение,  которое  я  дарю,  представляется
моему воображению более сладостным, нежели испытываемое  мною  самим.  Таким
образом, кто может срывать цветы удовольствия, ничего не давая взамен, в том
нет ни капли благородства: это возможно только для человека с низкой  душой,
всегда берущего в  долг,  никогда  не  отдавая;  ему  нравится  поддерживать
отношения с теми, кому он  в  тягость.  Нет  такой  чарующей  и  совершенной
красоты,  прелести,  близости,  которых  порядочный  человек  домогался   бы
подобной ценой. Если женщины не могут оказывать нам благоволение иначе,  как
только из жалости, то, по мне, лучше вовсе не жить, чем  жить  подаянием.  Я
хотел бы иметь право требовать их любви, делая это, скажем, по образцу нищих
в Италии: "Fate ben per voi" {Сделайте доброе дело ради  себя  самого  [195]
(ит.).}; или так, как делал Кир, обращавшийся к  своим  воинам  со  словами:
"Кто хочет себе добра, пусть идет за мной" [196].
     - Раз так, - могут мне на это сказать, - сходитесь с  женщинами  вашего
возраста; благодаря общности их и вашей судьбы вы с ними скорее поладите.  О
нелепая и жалкая связь!

                                               Nolo
                        Barbam vellere mortuo leoni;

     {Я не хочу дергать за бороду мертвого льва [197] (лат.).}

     Ксенофонт, понося и обвиняя Менона, выставляет в качестве довода и  его
исключительное пристрастие к перезревшим возлюбленным [198].
     Я нахожу несравненно большее наслаждение в  том,  чтобы  присутствовать
как простой свидетель при естественном  сближении  двух  юных  и  прекрасных
существ или даже представлять себе  его  в  моем  воображении,  нежели  быть
участником сближения грустного и безобразного. Я уступаю эту  причудливую  и
дикую склонность императору  Гальбе,  который  признавал  только  жесткое  и
старое мясо [199], и еще этому несчастному горемике,

                  O ego di faciant talem te cernere possim
                       Caraque mutatis oscula  ferre comis,
                  Amplectique meis corpus non pingue lacertis.

     {О если бы боги дозволили мне увидеть тебя такой, какова ты  теперь,  о
если бы они мне дозволили поцеловать твои поседевшие волосы  и  обнять  твое
высохшее тело [200] (лат.).}

     Но самое большое уродство в моих глазах  -  это  красота  поддельная  и
достигнутая насилием над природой. Эмон, юноша с Хиоса, считая, что  ловкими
ухищрениями ему удалось заменить природную красоту, которой он был  обделен,
пришел к философу Аркесилаю и спросил его, может ли мудрец ощутить  в  своем
сердце влюбленность. "Почему же, - ответил  Аркесилай,  -  лишь  бы  его  не
пленила красота искусственная и  лживая,  вроде  твоей"  [201].  Откровенное
уродство, по-моему, не так уродливо и откровенная старость не так стара, как
они же, нарумяненные и молодящиеся.
     Могу ли я сказать то, что хочу, не боясь, что меня  огреют  за  это  по
голове? Естественная истинная пора любви, как мне кажется,  -  это  возраст,
непосредственно следующий за детством.

                    Quem si puellarum  insereres  choro
                    Mille  sagaces  falleret  hospites
                         Discrimen obscurum, solutis
                         Crinibus ambiguoque vultu.

     {Если ты поместишь его в хоре девушек переодетым в женское платье,  его
распущенные  волосы,  неопределившиеся  черты,  скрывая  различие,   обманут
проницательность целой толпы гостей [202] (лат.).}

     И то же самое относится к красоте.
     Если Гомер удлиняет время ее цветения вплоть до того момента, когда  на
подбородке начинает проступать первый пушок, то зато сам Платон находил, что
об эту пору она - величайшая редкость.
     Хорошо известна причина,  по  которой  софист  Дион  остроумно  прозвал
непокорные вихры отрочества Аристогитонами  и  Гармодиями  [203].  В  зрелом
возрасте любовь, по-моему, уже не та; ну, а про старость и говорить нечего:

                     Importunus enim transvolat aridas
                     Quercus.

     {Он [Купидон], несносный, пролетает мимо иссохших дубов [204] (лат.).}

     И Маргарита, королева Наваррская, сама женщина, намного  преувеличивает
к выгоде своего пола продолжительность женского века,  заявляя,  что  только
после тридцати лет  им  пора  менять  свой  эпитет  "прекрасная"  на  эпитет
"добрая" [205].
     Чем короче срок, отводимый нами владычеству любви над нашею жизнью, тем
лучше  для  нас.  Взгляните-ка  на  отличительную  черту  ее   облика:   это
мальчишеский подбородок. Кто не знает, до  чего  же  все  в  ее  школе  идет
кувырком? Наше усердие в любовных делах, наш опыт, наша привычка -  все  это
пути, ведущие нас к бессилию;  властители  любви  -  новички.  Amor  ordinem
nescit {Любовь не знает порядка [206] (лат.).}. Конечно, она для  нас  более
обольстительна, когда к ней примешиваются  волнения  и  неожиданности;  наши
промахи и неудачи придают ей остроту и прелесть; лишь бы она была горячей  и
жадной, а благоразумна  ли  она,  это  неважно.  Взгляните  на  ее  поступь,
взгляните, как она пошатывается, спотыкается и проказничает;  наставлять  ее
уму-разуму и во всяческих ухищрениях  -  означает  налагать  на  нее  оковы;
отдать ее в эти волосатые и грубые руки - значит  стеснить  ее  божественную
свободу.
     Кстати, мне частенько приходится слышать, как  женщины  расписывают  на
все лады духовную связь, забывая при этом о чувствах и  их  доле  участия  в
отношениях  этого  рода.  Ведь  здесь  все  идет  в  дело.  Однако  я   могу
засвидетельствовать, что нередко видел, как мы прощали  женщинам  немощность
духа ради телесной их красоты; но я еще ни разу не видел, чтобы ради красоты
духа, сколь бы возвышенным и совершенным он ни был, они пожелали снизойти  к
телу, которое хотя бы немного начало увядать.  Почему  ни  одну  из  них  не
охватывает желание совершить тот благородный обмен тела на дух, который  так
превозносил Сократ, и купить ценой своих бедер, самой высокой  ценой,  какую
они могут за  них  получить,  философскую  и  духовную  связь,  а  заодно  и
наделенное теми же качествами потомство? Платон в своих законах велит [207],
чтобы,  пока  длится  война,  совершивший  выдающийся  и  полезный   подвиг,
независимо от внешности этого человека и от его возраста, не получал  отказа
в поцелуе или какой-либо другой любовной усладе, от кого бы он ни захотел их
вкусить. Почему бы то, что Платон считает  столь  справедливой  наградой  за
воинские заслуги, не стало также наградою  и  за  заслуги  другого  рода?  И
почему  ни  одной  из  женщин  не  вознестись  над  своими  товарками   этой
целомудренной славой? Да, я умышленно говорю - целомудренной,

                         nam si quando ad proelia ventum est,
                    Ut quondam in stipulis magnus sine vinbus ignis
                    Incassum furit.

     {Ибо, когда дело  доходит  до  битвы,  впустую  неистовствует  яркий  и
бессильный огонь, как от горящей соломы [208] (лат.).}

     Пороки, которые не идут дальше мыслей, - не из числа наихудших.
     Чтобы заключить эти пространные рассуждения, схожие с потоком болтовни,
потоком стремительным и порой вредоносным,

                   Ut missum sponsi furtivo munere malum
                        Procurrit casto virginis e gremio,
                   Quod miserae oblitae molli sub veste locatum,
                        Dum adventu matris prosilit,  excutitur,
                   Atque  illud  prono  praeceps agitur decursu;
                   Huic manat tristi conscius ore rubor,

     {Словно яблоко, тайный дар милого, соскользнувшее с целомудренной груди
девушки, где оно было скрыто ею под мягкой одеждой, и упавшее,  стремительно
катясь, к ногам ее матери, при появлении которой поднялась со  своего  места
забывчивая бедняжка, на чьем печальном лице разливается теперь краска  стыда
[209] (лат.).}

     я скажу,  что  мужчины  и  женщины  вылеплены  из  одного  теста;  если
отбросить воспитание и обычаи, то разница между ними невелика.
     Платон в своем "Государстве" [210] призывает безо  всякого  различия  и
тех и других к занятиям всеми науками, всеми телесными упражнениями, ко всем
видам  деятельности  на  военном  и  мирном  поприщах