другой стороны, он полагал, что для общества будет  полезно,  если  каждый
будет тщательно охранять свое добро; поэтому он решил, что воспитание  обоих
этих качеств - умения нападать и умения защищаться - принесет богатые  плоды
при обучении военному  делу  (являвшемуся  главной  наукой  и  добродетелью,
которые он хотел привить своему народу) и что это возместит тот ущерб  и  ту
несправедливость, которые вызываются присвоением чужой вещи.
     Тиран Дионисий [606] захотел подарить  Платону  сшитое  по  персидскому
образцу, длинное, пестро окрашенное одеяние,  пропитанное  благовониями,  но
Платон отказался принять его, говоря, что,  будучи  мужчиной,  он  не  хочет
одеваться в женское платье. Аристипп же принял  этот  подарок,  заявив,  что
никакой наряд не в состоянии затмить неподдельное мужество. Друзья Аристиппа
упрекали его в трусости за то, что, когда Дионисий плюнул  ему  в  лицо,  он
очень легко отнесся к этому. "Ведь терпят же рыбаки, - ответил он  им,  -  и
допускают, чтобы морские волны окатывали их с  головы  до  ног,  ради  того,
чтобы выловить какого-нибудь пескаря". Однажды, когда Диоген  мыл  для  себя
зелень к обеду, он увидел проходящего мимо Аристиппа и сказал ему: "Если  бы
ты умел довольствоваться зеленью, то не пресмыкался бы  перед  тираном",  на
что Аристипп ему ответил: "А если бы ты умел  водиться  с  людьми,  тебе  не
приходилось бы мыть себе зелень" [607].  Вот  как  разум  оправдывает  самые
различные действия! Это - котелок с двумя ручками, который можно ухватить  и
с одной и с другой стороны:

                         Bellum, о terra hospita, portas;
     Bello armantur equi, bellum haec armenta minantur.
     Sed tamen iidem olim curru succedere sueti
     Quadrupedes, et frena iugo concordia ferre;
     Spes est pacis.

     {Гостеприимный край, ты несешь нам войну. Коней приучают к сражениям, и
эти табуны сулят войну. Но ведь  иной  раз  эти  же  самые  животные  влекут
колесницы и ходят под одним ярмом. Будем же надеяться на мир [608] (лат. ).}

     Солона уговаривали не проливать слез по поводу смерти его сына, ибо они
бесполезны и бессильны помочь горю;  на  что  он  ответил:  "Потому-то  я  и
проливаю их, что они бесполезны и бессильны" [609]. Жена Сократа растравляла
свою скорбь, восклицая: "О, как несправедливо  эти  злые  судьи  приговорили
тебя к смерти!" - "А ты предпочла бы, чтобы они осудили меня заслуженно?", -
ответил ей на это Сократ [610]. У нас прокалывают себе ушные мочки; греки же
считали это признаком рабства. Мы таимся  во  время  сношений  с  женщинами;
индийцы же делают это открыто. Скифы приносили в жертву чужестранцев в своих
храмах; в других же местах, наоборот, храмы служили местом убежища.

     Inde furor vulgi quod numina vicinorum
     Odit uterque locus, cum solos credat habendos
     Esse deos, quos ipse colit.

     {Отсюда возникает вражда между народами, ибо  повсюду  ненавидят  богов
соседей и находят, что должны быть только те боги, которых почитают они сами
[611] (лат. ).}

     Мне  рассказывали  об  одном  судье,  что  когда  он  наталкивался   на
какой-нибудь вопрос, являвшийся предметом ожесточенных споров между  Бартоло
и  Бальдом  [612],  или  на  какой-нибудь  вопрос,  по  которому  существует
несколько различных мнений, то делал следующую пометку на полях своей книги:
"по-приятельски". Это значило, что истина так темна и спорна, что в подобном
случае он мог решить дело в пользу любой из спорящих сторон. Он считал,  что
только из-за недостатка остроумия и учености  он  не  во  всех  случаях  мог
сделать свою пометку: "по-приятельски". Современные адвокаты и судьи во всех
спорных случаях  находят  достаточно  уверток,  чтобы  решить  дело  как  им
заблагорассудится.  В  такой  запутанной  науке,  как   юриспруденция,   где
сталкиваются столько авторитетов  и  столько  мнений  и  где  самый  предмет
исследования столь произволен, разнобой в  суждениях  совершенно  неизбежен.
Вот почему нет такого судебного дела, которое было бы настолько ясно, что не
вызывало бы разногласий. Одна судебная инстанция решает дело в одном смысле,
другая - в прямо противоположном, а бывает и так, что одна и та же инстанция
во второй раз принимает противоположное  решение.  Отсюда  наблюдаемые  нами
повседневно примеры того произвола, когда один за  другим  выносятся  разные
приговоры и когда для решения одного и того же  дела  перебегают  от  одного
судьи к другому. Все это сильно  подрывает  авторитет  нашего  правосудия  и
лишает его всякого блеска.
     Что  касается  разброда  философских  мнений  по  вопросу  о  пороке  и
добродетели, то об этом нет  нужды  распространяться,  ибо  есть  среди  них
немало таких взглядов, что лучше о них промолчать, чем делать их  достоянием
неискушенных умов. Аркесилай утверждал, что в делах  сладострастия  неважно,
что именно и как делается: Et obscoenas voluptates, si natura requirit,  non
genere, aut loco, aut ordine, sed forma, aetate, figura  metiendas  Epicurus
putat {Эпикур полагает, что о запретных видах наслаждения, когда природа  их
требует, следует судить не по месту, полу и способу, а по возрасту,  степени
красоты и сложению возлюбленного [613] (лат ).}.
     Ne amores quidem sanctos  a  sapiente  alienos  esse  arbitrantur  {Они
[стоики] считают, что чистые способы любви  не  возбраняются  мудрецу  [614]
(лат.  ).}.  -  Quaeramus  ad  quam  usque  aetatem  iuvenes   amandi   sint
{Рассмотрим, до какого возраста отроков можно  их  любить  [615]  (лат.  )}.
Приведенные два  положения  стоиков  и  упрек,  брошенный  по  этому  поводу
Дикеархом самому Платону, показывают, сколько вольностей и излишеств, идущих
вразрез с общепринятым обычаем, допускает самая здравая философия.
     Законы  приобретают  тем  большую  силу,  чем  они  древнее  и   дольше
применяются. Опасно  их  ограничивать  первоначальным  их  назначением.  Они
подобны рекам, которые становятся более мощными и  величественными  по  мере
своего движения вперед; если пройти вверх по течению до  истоков,  то  можно
убедиться, что вначале это едва заметный  ручеек,  который  по  мере  своего
роста набирается сил и становится полноводной  рекой.  Приглядитесь,  каковы
были первоначальные  воззрения,  положившие  начало  этому  могучему  потоку
мнений, которые ныне внушают почтение и ужас; тогда вы  убедитесь,  что  они
были весьма шаткими и легковесными,  и  вы  не  удивитесь  тому,  что  люди,
которые все взвешивают и оценивают разумом, ничего не принимая на веру и  не
полагаясь  на  авторитет,  придерживаются  суждений,   весьма   далеких   от
общепринятых. Неудивительно,  что  взгляды  людей,  которые  берут  себе  за
образец природу, в большинстве случаев весьма уклоняются от  общепризнанных;
так, например, лишь очень немногие  из  них  одобрили  бы  строгость  нашего
брака, а большинство из них разрешало  общность  жен  и  свободу  от  всяких
ограничений. Они отвергали также наши приличия: так, Хрисипп утверждал,  что
за десяток маслин философ готов десять раз перекувырнуться перед  зрителями,
даже без штанов [616]. Он вряд ли посоветовал бы Клисфену отказаться  выдать
свою дочь, прекрасную Агаристу, за  Гиппоклида,  увидев  однажды,  как  тот,
вскочив на стол, встал на голову и растопырил в воздухе ноги [617].
     Метрокл  [618]  однажды  во  время  спора  нечаянно  выпустил  газы   в
присутствии своих учеников. Он спрятался со стыда и не выходил из дому, пока
его не навестил Кратет, который стал приводить ему в утешение разные  доводы
и наконец, желая  показать  ему  пример  своей  полнейшей  непринужденности,
принялся наперебой с ним выпускать  ветры.  Ему  удалось  таким  образом  не
только рассеять сомнения Метрокла, но и склонить его к  стоическому  учению,
более свободному в вопросах о нравах, чем перипатетическое, которое  Метрокл
разделял раньше и которое больше придерживалось правил вежливости.
     То, что мы называем непристойностью,  а  именно  вещи,  которые  мы  не
решаемся делать явно, а делаем тайно, люди раньше называли глупостью, считая
пороком замалчивать и как бы осуждать  то,  чего  от  нас  требуют  природа,
обычай и наши желания. Им казалось, что лишить таинства Венеры их священного
убежища в ее храме и выставить их перед  толпой,  значило  унизить  их;  что
показать  ее  игры  без  занавеса  значило  осквернить   их.   Ведь   всякая
стыдливость, по их мнению, есть вещь относительная, и решение вопроса о том,
следует ли такие вещи скрывать, утаивать и обходить  молчанием,  зависит  от
точки зрения.  Они  считали,  что  отличным  примером  этого  может  служить
сладострастие под  маской  добродетели,  которому  выгоднее,  чтобы  его  не
выставляли напоказ толпе на улицах и площадях, подвергая публичному  позору,
а  предлагали  ему  ютиться  в  укромных  уголках.  Вот   почему   некоторые
утверждают, что уничтожить  публичные  дома  значит  не  только  повсеместно
распространить разврат, который до этого  сосредоточен  был  в  определенных
местах, но что это еще значит способствовать разжиганию у мужчин влечения  к
пороку с помощью создания на их пути препон:

     Moechus es Aufidiae, qui vir,  Scaevine,  fuisti;  Rivalis  fuerat  qui
tuus, ille vir est.
     Cur aliena placet tibi, quae tua non placet uxor?
     Numquid securus non potes arrigere?

     {Ныне ты, Сцепим, стал возлюбленным  Авфидии,  -  ты,  который  был  ее
мужем, меж тем как она стала женой твоего  соперника.  Почему  она  нравится
тебе, став женой другого, и не нравилась тебе, когда была твоей?  Не  потому
ли, что ты теряешь мужскую силу, когда тебе нечего опасаться [619] (лат. ).}

     Тысячи примеров подтверждают это:

     Nullus in urbe fuit tota qui tangere vellet Uxorem gratis,  Caeciliane,
tuam,
     Dum licuit; sed nunc, positis custodibus, ingens Turba  fututorum  est:
ingeniosus homo es.

     {Не было во всем городе никого, кто польстился на твою жену,  Цецилиан,
пока она гуляла на свободе. Но с тех пор, как ты  приставил  к  ней  стражу,
толпы охотников осаждают ее. Ах, ты, умная голова [620] (лат. ).}

     Одного  философа,  который  был  застигнут  в  момент  любовного  акта,
спросили,  что  он  делает.  "Порождаю  человека",  -  ответил   он   весьма
хладнокровно, нисколько не покраснев, как если бы его  застали  за  посадкой
чеснока [621].
     Я полагаю, что великий писатель-богослов  [622]  одушевлен  был  весьма
трогательными и почтенными чувствами, когда считал, что этот акт обязательно
должен совершаться стыдливо и втайне и что разнузданные объятия  циников  не
могут удовлетворить  эту  потребность  до  конца;  он  полагал,  что  циники
выставляли  напоказ  свои  сладострастные  движения  лишь  для  того,  чтобы
подтвердить, что их школа не признает стыда, но что в  действительности  они
удовлетворяли свою потребность в уединении.
     Наш  мыслитель,  однако,  недостаточно  оценивал   степень   распутства
циников. Ибо, например, Диоген, открыто предававшийся  мастурбации,  выражал
перед присутствовавшими свою полную готовность, с помощью растирания живота,
также удовлетворить  и  другую  свою  потребность  [623].  А  тем,  кто  его
спрашивал, неужели он не может найти, чтобы поесть, более подходящего места,
чем людная улица, он отвечал: "Я на улице почувствовал голод, потому и ем на
улице" [624]. Женщины-философы, принадлежавшие к цинической школе,  открыто,
без стыда, отдавались философам;  Гиппархия  [625]  была  принята  в  кружок
Кратета только с условием, что она во всем будет подчиняться  его  правилам.
Эти философы выше всего ценили добродетель  и  отказывались  признавать  все
другие дисциплины, кроме морали; вот почему они приписывали высший авторитет
во всех делах выбранному ими мудрецу, который считался стоящим выше законов.
Они не ставили  сладострастию  никаких  иных  границ,  кроме  умеренности  и
соблюдения свободы другого.
     На основании  того,  что  вино  кажется  горьким  больному  и  приятным
здоровому, что весло кажется изогнутым в воде и прямым, когда оно вынуто  из
воды, и тому подобных видимых противоречий Гераклит и  Протагор  доказывали,
что все вещи заключают в себе причины таких явлений; по их  мнению,  в  вине
содержится некая горечь, которая проявляется в ощущении больного, в весле  -
некое качество изогнутости, которое открывается тому, кто рассматривает  его
в воде, и так далее [626]. Но это означает, что все  находится  во  всем,  а
следовательно, ничто - ни в чем; ибо ничто не может быть там, где есть все.
     Это мнение напоминает мне то, в чем мы постоянно убеждаемся на опыте, а
именно: что нет такого смысла и значения - прямого или косвенного, приятного
или  неприятного,  -  которых  наш  ум  не  обнаружил  бы  в  читаемых  нами
произведениях. Сколько ошибок и заблуждений  рождается  из  самого  точного,
ясного  и  совершенного  слова!  Какая  только  ересь  ни  находила  в   нем
достаточных оснований для своего возникновения и распространения! Вот почему
виновники таких заблуждений ни за что не желают отказаться от этого  способа
доказательства, покоящегося на истолковании слов.  Один  почтенный  человек,
всецело погруженный в поиски философского камня, недавно хотел доказать  мне
законность этого занятия, ссылаясь на авторитет Библии; он привел  мне  пять
или шесть мест из Библии,  на  которые  он,  по  его  словам,  прежде  всего
опирался, чтобы успокоить свою совесть (ибо он был лицом духовного  звания);
и действительно, это не была просто смешная выдумка:  приведенные  им  места
были поистине весьма пригодны для защиты этой пресловутой науки.
     Путем подобного же столкновения слов  получают  распространение  разные
пророческие вымыслы. Ведь  всякого  прорицателя,  который  пользуется  таким
влиянием, что к  нему  часто  обращаются  и  старательно  истолковывают  все
оттенки его слов и выражений, можно заставить говорить все, что угодно,  как
это и делают с  сивиллами  [627].  Ведь  имеется  такое  множество  способов
толкования, что изобретательный ум всякими правдами и неправдами обязательно
найдет в любом изречении тот смысл, который ему на руку.
     Вот почему туманная и двусмысленная манера выражаться издавна приобрела
широкое распространение. Пусть только автор сумеет привлечь к себе  внимание
потомства и заинтересовать его (что зависит не только от его  дарования,  но
часто, или даже еще чаще, от интереса, вызываемого данным предметом),  пусть
он даже по простоте своей или  из  хитрости  выражается  несколько  темно  и
двусмысленно - не беда! Найдется ряд истолкователей,  которые,  перелагая  и
переиначивая  его  сочинения,  припишут  ему  множество  воззрений  -   либо
соответствующих, либо  подобных,  либо  противоречащих  его  собственным,  -
которые окружат его имя почетом.  Он  обогатится  за  счет  своих  учеников,
подобно учителям в день ярмарки Сен-Дени [628].
     По этой причине  стали  ценить  некоторые  пустяковые  вещи,  приобрели
популярность разные писания и во многие произведения стали вкладывать  самое
разнообразное содержание - кому какое вздумается, - вследствие чего  одна  и
та же вещь  приобрела  тысячу  смыслов  и  сколько  угодно  самых  различных
значений и толкований. Возможно ли, чтобы Гомер хотел сказать  все  то,  что
ему приписывают, чтобы он придерживался  всех  тех  разноречивых  воззрений,
какие вычитывают у него богословы, законодатели, полководцы, философы,  люди
самых различных профессий, причастных к самым различным  областям  знания  и
человеческой деятельности? Все они на него опираются и ссылаются на него! Он
мастер на все руки, вдохновитель всех творений, всех создателей! Он  главный
советник во всех начинаниях! Всякий, кому нужны были оракулы и предсказания,
находил у него все, что ему нужно. Один ученый человек из числа моих  друзей
нашел  у  Гомера  столько  поразительных  совпадений  и  превосходных  мест,
говорящих в пользу нашей религии, что ему нелегко было отказаться от  мысли,
будто именно таково было намерение Гомера (тем более что Гомер был ему столь
же близок, как и человек нашего времени). Беда только в том, что те  доводы,
которые, по его мнению, были свидетельством в пользу нашей религии,  многими
древними исследователями считались свидетельством в пользу их религий.
     А посмотрите, что только выделывают с Платоном! Так как всякий почитает
за честь иметь его на своей стороне, то и истолковывает  его  в  желательном
для себя смысле. Платону приписывают и у него находят все новейшие  взгляды,
какие только существуют на свете, и, если потребуется, его противопоставляют
ему же самому. Его заставляют отвергать нравы, принятые в  его  время,  если
только они неприемлемы в наши дни. Все эти истолкования тем  убедительнее  и
ярче, чем изощреннее и острее ум толкователя.
     Из того самого основания, из которого исходил Гераклит, утверждая,  что
каждая вещь содержит в себе все  те  свойства,  какие  в  ней  обнаруживают,
Демокрит делал противоположное заключение, говоря, что вещи  не  содержат  в
себе ничего из того, что мы в них обнаруживаем; а из  того  факта,  что  мед
сладок для одного и горек для другого, он делал вывод, что мед не  сладок  и
не горек [629]. Пирронисты сказали бы, что они не знают, сладок ли  мед  или
горек, или - что он ни то, ни другое, или - что он и то, и другое;  ибо  они
всегда и во всем стоят на позициях крайнего сомнения.
     Киренаики считали, что нельзя ничего  познать  извне  и  что  мы  можем
познать только то, что постигается нами  путем  внутреннего  ощущения,  как,
например, боль или наслаждение; по их мнению, мы не  познаем  ни  звука,  ни
цвета,  а  лишь  известные,  вызываемые  ими  ощущения,  которые  и   служат
единственным основанием  для  нашего  суждения.  Протагор  считал,  что  для
каждого истинно  то,  что  ему  кажется.  Эпикурейцы  полагали,  что  всякое
суждение покоится на чувствах, на них  покоится  познание  вещей  и  они  же
составляют основу наслаждения. Платон же  утверждал,  что  как  суждение  об
истине, так и сама истина, в отличие от мнений и чувств, принадлежат  уму  и
мышлению.
     Это приводит  меня  к  рассмотрению  вопроса  о  роли  чувств,  которые
составляют главное основание и доказательство  нашего  неведения.  Все,  что
познается, без сомнения  познается  благодаря  способности  познающего;  ибо
поскольку суждение получается в результате  действия  того,  кто  судит,  то
естественно, что он производит это действие своими  средствами  и  по  своей
воле, а не по принуждению, как это происходило бы в том случае, если  бы  мы
познавали вещи принудительно и согласно закону их сущности. Всякое  познание
пролагает себе путь в нас через чувства - они наши господа [630]:

                              via qua munita fidei
     Proxima fert humanum in pectus templaque mentis.

     {Это ближайший  путь,  по  которому  убеждение  проникает  в  сердце  и
сознание человека [631] (лат. ).}

     Знание начинается с них и ими же завершается. В конце концов  мы  знали
бы не больше, чем какой-нибудь камень, если бы мы не знали,  что  существует
звук, запах, свет, вкус,  мера,  вес,  мягкость,  твердость,  шероховатость,
цвет, гладкость, ширина и глубина. Такова основа, таков принцип всего здания
нашей науки. По мнению некоторых философов, знание есть  не  что  иное,  как
чувство [632]. Тот, кто смог бы меня  заставить  пойти  наперекор  чувствам,
взял бы меня за горло, и я  не  мог  бы  сделать  больше  ни  шагу.  Чувства
являются началом и венцом человеческого познания.

     Invenies primis ab sensibus esse creatam
     Notitiam veri, neque sensus posse refelli...
     Quid maiore fide porro quam sensus haberi
     Debet?

     {Ты сейчас убедишься, что познание истины порождается в нас  чувствами,
и их показания нельзя опровергнуть... Что может  возбуждать  в  нас  большее
доверие, чем чувства [633]? (лат. )}

     Какую бы скромную роль ни отводить чувствам, необходимо  признать,