доводы в пользу и против нее, то  легче  воздержаться  от  всякого  суждения
[260] (лат.).}.
     Для них важнее доказать вам, что данная вещь неверна, чем то,  что  она
верна; или доказать, что она не является тем-то, чем то,  что  она  является
этим; они охотнее скажут вам, чего они не думают, чем то, что они думают.
     Пирронисты обычно выражались так: "Я ничего не утверждаю; он ни то,  ни
другое; я не понимаю этого; и то и другое одинаково вероятно; можно с равным
основанием говорить и за и против любого утверждения. Нет ничего  истинного,
что не могло бы казаться ложным" [261]. Их излюбленное  слово  -  это  epecw
[262], т. е. я воздерживаюсь, я не склоняюсь ни в ту, ни в  другую  сторону.
Они постоянно повторяли его или что-нибудь в этом  роде.  Их  целью  являлся
ясный, полный и совершенный отказ от суждения или воздержание от  него.  Они
пользовались своим разумом для поисков истины и споров  о  ней,  но  не  для
того,  чтобы  что-нибудь  решать  и  производить  выбор.  Тот,   кто   может
представить себе постоянное признание неведения, кто может представить  себе
суждение, не склоняющееся ни в ту, ни в  другую  сторону,  чего  бы  это  ни
касалось, тот поймет, что такое пирронизм. Я излагаю воззрения  пирронистов,
как умею; но многие находят, что  взгляды  их  трудно  понять  и  даже  сами
пирронисты излагают их не совсем ясно и по-разному.
     В обыденной жизни пирронисты  ведут  себя,  как  все  люди  [263].  Они
подчиняются естественным склонностям и влечениям, голосу страстей,  велениям
законов и обычаев, требованиям житейской деятельности.  Non  enim  nos  Deus
ista scire, sed tantum modo uti voluit {Бог  наделил  нас  не  знанием  этих
вещей, а умением пользоваться ими [264](лат. )}. Они  руководствуются  этими
вещами в своем практическом поведении, не рассуждая о них, не  критикуя  их.
Но я никак не могу согласовать с этим то, что рассказывают  о  Пирроне.  Его
изображают человеком тяжеловесным и упрямым, жившим нелюдимо и необщительно,
легко  переносившим  все  неудобства,  любившим  все  дикое   и   сумрачное,
отказывавшимся повиноваться законам. Это значило бы идти дальше его системы.
Он не желал превратиться в камень или пень; он хотел быть  живым  человеком,
думающим  и  рассуждающим,  наслаждающимся  всеми  естественными  благами  и
удовольствиями, правильно и по назначению  применяющим  и  использующим  все
свои физические и  духовные  силы.  А  что  касается  ложных  вымышленных  и
фантастических   привилегий,   присвоенных   себе   человеком,   а    именно
предписывать, устанавливать истину и поучать ей,  то  он  с  легким  сердцем
отверг их и отрекся от них.
     Да и  нет  такой  философской  школы,  которая  не  была  бы  вынуждена
разрешить своим приверженцам, если только они  хотят  участвовать  в  жизни,
выполнять множество вещей, для них непонятных,  необъяснимых  и  неприятных.
Так, когда  мудрец  предпринимает  морское  путешествие,  он  следует  этому
принципу, не зная, пойдет ли он ему на пользу: он рассчитывает  на  то,  что
судно в порядке, что его ведет опытный кормчий, что погода благоприятна,  то
есть полагается на обстоятельства лишь возможные, но не обязательные;  после
чего он отдается на волю случая, если только нет явных признаков  опасности.
Он обладает телом и душой, чувства толкают его  на  те  или  иные  действия,
разум побуждает к тому или иному. Хотя он  и  не  признает  у  себя  наличия
особой способности суждения и  помнит,  что  не  должен  ничего  утверждать,
поскольку вместо безусловной истины может столкнуться с ложным ее  подобием,
тем не менее он целиком и полностью выполняет свои житейские обязанности.  А
сколько есть разных наук, которые в гораздо  большей  степени  опираются  на
догадки, чем на знание, которые не судят о том, что истинно и что  ложно,  а
следуют  лишь  тому,  что  представляется  вероятным.  Существует,   говорят
пирронисты, и истинное, и ложное, и мы обладаем  способностью  доискиваться,
но не способностью в точности определять. Мы  предпочитаем  без  размышления
следовать  установленному  в  мире  порядку.  Душе,  свободной   от   всякой
предвзятости, гораздо легче  достичь  спокойствия.  Люди,  которые  судят  и
проверяют суждения других  людей,  никогда  его  не  обретут.  Насколько  же
простые  и  нелюбопытные  умы  более   послушны   политическим   законам   и
установлениям религии и легче  поддаются  руководству,  чем  умы,  кичащиеся
знанием человеческих и божественных причин и поучающие им [265].
     Среди человеческих измышлений нет ничего более истинного  и  полезного,
чем пирронизм. Он рисует человека нагим и пустым; признающим свою  природную
слабость; готовым принять некую помощь свыше; лишенным человеческого  знания
и тем более способным вместить в себя божественное знание; отказывающимся от
собственного суждения, чтобы уделить больше места вере;  ни  неверующим,  ни
устанавливающим  какую-либо   догму,   противоречащую   принятым   взглядам;
смиренным,  послушным,  уступчивым,   усердным;   заклятым   врагом   ереси;
свободным, следовательно, от пустых и нечестивых взглядов, введенных ложными
сектами; это - чистая доска, готовая принять от перста  божия  те  письмена,
которые ему угодно будет начертать на ней. Чем больше мы  отдаемся  на  волю
божию и поручаем себя ей, отказываясь от собственной воли, тем достойнее  ее
становимся. Принимай, говорит Екклезиаст, за  благо  вещи  такими,  как  они
представляются тебе и видом и вкусом своим повседневно, все  остальное  выше
твоих познаний [266]. Dominus novit cogitationes hominum, quoniam vanae sunt
{Господь знает мысли человеческие, что они суетны [267] (лат. ).}.
     Таким образом, из трех основных философских школ две открыто исповедуют
сомнение  и  неведение;  что  же  касается  приверженцев  третьей  школы   -
догматиков,  то  нетрудно  убедиться,  что   большинство   их   прикрывалось
уверенностью лишь из желания придать себе лучший вид.  Они  заняты  были  не
столько тем, чтобы установить какую-то  достоверность,  сколько  стремлением
показать, как далеко они зашли в поисках истины: quam docti  fingunt,  magis
quam norunt {Что ученые скорее предполагают, чем знают [268] (лат. )}.
     Тимей, желая поведать Сократу все то, что ему известно о богах, о  мире
и о людях, намерен говорить об этом как человек с  человеком,  полагая,  что
достаточно, если его мнения будут столь же достоверны, как и мнения  всякого
другого человека; ибо он не имеет точных доказательств, как не имеет  их  ни
один смертный [269]. Подражая этому, один из последователей  Платона  [270],
касаясь вопроса о презрении к смерти,  вопроса  естественного  и  доступного
всякому, формулировал эту мысль следующим образом: Ut potero, explicado; nec
tamen, ut Pythius Apollo, certa  ut  sint  et  fixa,  quae  dixero;  sed  ut
homunculus probabilia coniectura sequens {Объясню, как  смогу:  но  не  буду
говорить  ничего  окончательного  и  определенного,  словно  я   -   Аполлон
Пифийский,  а,  будучи  всего  лишь  человеком,  обращусь  к  правдоподобным
предположениям [271] (лат. ).}.
     В другом месте Цицерон даже перевел дословно  мысль  Платона  по  этому
поводу: Si forte, de deorum natura ortuque mundi disserentes, minus id  quod
habemus animo consequimur, haud erit mirum, Aequum est enim meminisse et  me
qui disseram,  hominem  esse,  et  vos  qui  iudicetis;  ut,  si  probabilia
dicentur,  nihil  ultra  requiratis  {Если,  рассуждая  о  природе  богов  и
происхождении вселенной, мы не достигнем желанной нашему уму цели, то в этом
нет ничего удивительного. Ведь следует помнить, что и я,  говорящий,  и  вы,
судьи - всего лишь люди; так что, если наши соображения будут правдоподобны,
не следует стремиться ни к чему большему [272] (лат. ).}.
     Аристотель обычно приводит множество чужих мнений и взглядов для  того,
чтобы, сопоставив с ними свою точку зрения, показать нам, насколько он пошел
дальше и в какой мере он приблизился к правдоподобию,  -  об  истине  нельзя
судить на основании чужого свидетельства или полагаясь на авторитет  другого
человека. Поэтому Эпикур тщательнейшим образом избегал  в  своих  сочинениях
ссылаться на них. Аристотель - царь догматиков, и тем не менее мы узнаем  от
него, что чем больше знаешь, тем больше у тебя поводов к сомнению [273].  Он
часто умышленно прикрывается до того темными и запутанными выражениями,  что
совершенно  невозможно  разобраться  в  его  точке  зрения.  Его  учение   в
действительности - пирронизм, только скрытый под видом утверждений.
     Послушаем заявление Цицерона, который разъясняет нам  чужие  взгляды  с
помощью своей точки зрения: Qui requirunt quid de quaque re ipsi  sentiamus,
curiosius id faciunt quam necesse est.  Haec  in  philosophia  ratio  contra
omnia  disserendi  nullamque  rem  aperte  iudicandi,  profecta  а  Socrate,
repetita ab Arcesila, confirmata a Carneade, usque ad nostram viget aetatem.
Hi sumus qui omnibus  veris  falsa  quaedam  adiuncta  esse  dicamus,  tanta
similitudine ut in iis nulla insit certe iudicandi et assentiendi nota  {Те,
кто хотят узнать, что мы думаем о всякой вещи, более любопытны,  чем  нужно.
Вплоть до настоящего времени все еще процветает в философии метод, созданный
Сократом, воспринятый Аркесилаем и подтвержденный Карнеадом, который состоит
в том, чтобы все критиковать и ни о чем не высказывать безусловных суждений.
Мы полагаем, что во всякой истине всегда есть нечто ложное  и  что  сходство
между истиной и ложью столь велико, что нет такого отличительного  признака,
на основании которого можно  было  бы  судить  наверняка  и  которому  можно
довериться [274] (лат. ).}.
     С какой целью не только Аристотель, но и большинство  других  философов
прибегали к запутанным выражениям, как не для того, чтобы повысить интерес к
бесплодному предмету и возбудить любопытство  нашего  ума,  предоставив  ему
глодать эту сухую и голую кость? Клитомах утверждал, что  он  никогда  не  в
состоянии был понять из сочинений Карнеада, каковы его взгляды [275]. Почему
Эпикур избегал ясности в своих сочинениях, а Гераклит был  прозван  за  свою
манеру изложения skoteinos {Темный [276] (греч. ).}! Непонятное изложение, к
которому прибегают ученые, это тот же прием,  который  применяют  фокусники,
чтобы  скрыть  ничтожество  своего  искусства,  прием,  на   который   легко
попадается человеческая глупость:

     Clarus, ob obscuram linguam, magis inter inanis,
     Omnia enim stolidi magis admirantur amantque
     Inversis quae sub verbis latitantia cernunt.

     {[Гераклит], стяжавший себе славу темнотой своего языка по преимуществу
среди невежд. Ибо глупцы дивятся и встречают с любовным почтением все,  что,
по их мнению, скрывается за двусмысленными выражениями [277] (лат. ).}

     Цицерон  упрекает  некоторых  своих  друзей  за  то,  что  они  уделяли
астрономии, юриспруденции, диалектике и геометрии больше  времени,  чем  эти
науки заслуживают, и пренебрегали из-за этого более стоящими и более важными
обязанностями  в  жизни  [278].  Равным  образом  и  философы-киренаики   не
придавали цены физике и диалектике [278]. Зенон в самом же начале своих книг
"О государстве" объявлял бесполезными все свободные науки [280].
     Хрисипп утверждал, что все написанное Платоном и Аристотелем  о  логике
писалось ими в шутку и ради  упражнения;  он  не  мог  поверить,  чтобы  они
серьезно говорили о таких пустяках [281]. Плутарх  утверждает  то  же  самое
относительно метафизики [282]. Эпикур сказал бы то же самое  и  о  риторике,
грамматике, поэзии, математике и всех прочих науках, кроме физики. Сократ со
своей стороны признал бы это относительно всех  наук,  за  исключением  лишь
той, которая занимается вопросами нашей жизни и нравов.  О  чем  бы  его  ни
спросили, он всегда  заставлял  спрашивающего  прежде  всего  разобраться  в
обстоятельствах его прошлой и настоящей жизни; только эти обстоятельства  он
исследовал и по ним судил,  считая  всякое  иное  знание  второстепенным  по
сравнению с этим и излишним.  Parum  mihi  placeant  eae  litterae  quae  ad
virtutem doctoribus nihil profuerunt {Я мало ценю те науки,  которые  ничего
не сделали для добродетели ученых [283] (лат. ).}.
     Таким образом, большинство наук  находилось  в  пренебрежении  у  самих
ученых, но они не считали излишним изощрять свой ум и упражнять его хотя  бы
на вещах заведомо недостоверных и мало полезных.
     Одни называли Платона догматиком,  другие  -  сомневающимся  скептиком,
третьи считали, что он в некоторых вопросах догматик, в иных скептик [284].
     Главное лицо в его диалогах, Сократ, всегда  направляет  беседу,  ставя
вопросы и возбуждая споры; он никогда не  обрывает  обсуждения,  никогда  не
бывает удовлетворен и говорит, что не владеет  никакой  иной  наукой,  кроме
науки противоречия. Их любимый автор, Гомер, в равной мере заложил основания
всех философских школ, желая показать,  что  совершенно  безразлично,  каким
путем мы пойдем  [285].  Уверяют,  что  Платон  был  родоначальником  десяти
различных философских школ [286], и поэтому, на мой взгляд, ни  одно  учение
не было в такой степени проникнуто колебаниями и сомнениями, как его. Сократ
говорил [287], что повивальные бабки, избрав своим ремеслом принимать  детей
у других, сами перестают рожать; так и он, получив от богов  звание  знатока
повивального искусства в делах мудрости, тоже, подобно  повивальным  бабкам,
отказался сам рождать. Преисполнившись любовью, он принимает у мужчин, а  не
у женщин и присматривает за рождением их душ.  Он  довольствуется  тем,  что
оказывает  рожающим  поддержку  и  покровительство,  помогает  их   естеству
раскрыться, смазывает пути, по которым идет плод, и облегчает родовые  муки;
в дальнейшем он помогает судить о новорожденном, наладить его питание, рост,
пеленание и обрезание; таким образом, он применяет свое искусство на  пользу
другому, ради его блага и устранения грозящих ему опасностей.
     Точно так  же  обстоит  дело  и  с  сочинениями  большинства  философов
третьего направления, как  это  отметили  уже  древние  авторы  относительно
творений Анаксагора, Демокрита, Парменида,  Ксенофана  и  других  [288].  Их
манера изложения по  существу  пронизана  сомнением,  они  умышленно  скорее
спрашивают, чем поучают, хотя и  перемежают  свое  изложение  догматическими
утверждениями. Это можно так же  хорошо  проследить  на  Сенеке,  как  и  на
Плутархе. Те, кто занимается ими вплотную, отлично знают, что  они  судят  о
вещах  то  с  одной  точки  зрения,  то  с  совершенно  противоположной,   и
комментаторам следовало бы прежде всего  примирить  каждого  из  них  с  ним
самим.
     Мне кажется, что Платон умышленно любил философствовать в диалогической
форме, ибо многообразие и противоречивость его взглядов не так  бросались  в
глаза, когда их излагали разные собеседники.
     Рассматривать предметы с разных точек  зрения  так  же  хорошо,  как  и
рассматривать их под одним углом зрения,  или  даже  еще  лучше,  ибо  такое
рассмотрение шире и полезнее. Возьмем пример  из  нашей  практики:  судебные
решения составляют конечный пункт догматического обсуждения дела; однако  те
решения, которые наши парламенты представляют в качестве образцов, способных
внушить народу  то  уважение,  которое  он  обязан  питать  к  этим  высоким
учреждениям, главным образом благодаря достоинству заседающих в них  лиц,  -
хороши не своими заключениями, которые носят обычный характер и которые дает
всякий судья, а тем, что они составляют итог прений и столкновения различных
и противоположных мнений по поводу данного юридического случая.
     Наиболее обширную область для взаимных упреков  философов  представляют
те их расхождения и противоречия, в которых запутывается каждый из них  либо
умышленно, с целью показать шаткость человеческого ума в суждении  о  всяком
предмете, либо,  помимо  их  ведома,  вследствие  текучести  и  непонятности
всякого явления.
     Это выражено в следующем постоянно повторяемом изречении: "Если  вопрос
скользкий и зыбкий, воздержимся от  суждения",  ибо,  как  говорит  Еврипид,
"творения бога различным образом смущают нас" [289].
     Это напоминает Эмпедокла [290], который, как бы охваченный божественным
вдохновением и терзаемый истиной, постоянно твердит в своих писаниях:  "Нет,
нет, мы ничего не чувствуем и ничего не видим; все вещи сокрыты для нас, нет
ни одной, о которой мы в состоянии были бы установить, что она такое". Ту же
самую мысль выражают и следующие слова божественного  Писания:  Cogitationes
mortalium  timidae  et  incertae  ad  inventiones  nostrae  et  providentiae
{Помышления смертных нетверды, и мысли наши ошибочны  [291]  (лат.  ).}.  Не
следует удивляться тому, что люди,  отчаявшиеся  овладеть  истиной,  тем  не
менее находят удовольствие в погоне за  ней,  ибо  изучение  наук  -  весьма
увлекательное занятие; оно столь приятно,  что  стоики,  например,  в  числе
различных  наслаждений  запрещают  также  и  то,  которое   проистекает   от
упражнения  ума:  они  хотят  обуздать  его  и   считают   невоздержанностью
стремление слишком много знать [292].
     Однажды, когда Демокрит ел во время обеда  фиги,  пахнувшие  медом,  он
вдруг задумался над тем, откуда взялась у фиг  эта  необычная  сладость,  и,
чтобы выяснить это, он встал из-за стола, желая осмотреть то место, где  эти
фиги были сорваны. Его  служанка,  узнав,  почему  он  всполошился,  смеясь,
сказала ему, чтобы он не утруждал себя: она просто  положила  фиги  в  сосуд
из-под меда. Демокрит был  раздосадован  тем,  что  она  лишила  его  повода
произвести  расследование  и  отняла  у  него   предмет,   возбудивший   его
любознательность. "Уходи, - сказал он ей, - ты причинила мне неприятность; я
все же буду  искать  причину  этого  явления  так,  как  если  бы  оно  было
природным" [293]. И он не преминул найти  какое-то  истинное  основание  для
объяснения  этого  явления,  хотя  оно  было  ложным  и  мнимым.   Указанное
происшествие с великим и прославленным философом служит ярким  примером  той
страсти к знанию,  которая  заставляет  нас  пускаться  в  поиски,  заведомо
безнадежные. Плутарх  рассказывает  о  сходном  случае  с  одним  человеком,
который не желал быть выведенным из сомнения,  одолевавшего  его  по  поводу
некоторых вещей, так как это лишило бы его удовольствия доискиваться; другой
человек точно так же не желал, чтобы  врач  исцелил  его  от  перемежающейся
лихорадки, чтобы не лишиться  удовольствия  получать  облегчение  от  питья.
Satius est supervacua discere quam nihil {Лучше изучить лишнее,  чем  ничего
не изучить [294] (лат. )}.
     Подобно тому как всякая  пища  часто  доставляет  только  удовольствие,
между тем как далеко не все то приятное, что мы едим, бывает  питательным  и
здоровым, - точно так же нам неизменно доставляет наслаждение  все  то,  что
наш  ум  извлекает  из  занятий  науками,  даже  когда  оно  не  бывает   ни
питательным, ни целебным.
     Вот что говорят ученые: "Изучение природы служит пищей для нашего  ума;
оно возвышает и поднимает нас, оно  заставляет  нас  презирать  низменные  и
земные вещи по сравнению с возвышенными и небесными; само исследование вещей
сокрытых и значительных - весьма увлекательное занятие даже  для  того,  кто
благодаря этому проникается лишь  благоговением  и  боязнью  судить  о  них"
[295]. Эти слова выражают убеждение их авторов.  Еще  более  ярким  образцом
такой болезненной любознательности является другой пример,  на  который  они
постоянно  с  гордостью  ссылаются.  Евдокс  [296]  умолял  богов  дать  ему
возможность хоть один раз увидеть вблизи солнце и узнать, каковы его  форма,
величина и красота, даже ценою того, чтобы быть им тотчас же  сожженным.