турион  отказал  ему  в
этом, Сенека обратился к своим друзьям со следующими  словами:  "Так  как  я
лишен  возможности  отблагодарить  вас  по   заслугам,   то   оставляю   вам
единственное, но лучшее что у меня есть, - память о  моей  жизни  и  нравах;
если вы исполните мою просьбу и сохраните воспоминание о них, вы приобретете
славу настоящих и  преданных  друзей".  Вместе  с  тем,  стараясь  облегчить
страдания, которые он читал на их лицах, он обращался к ним  то  с  ласковой
речью, то со строгостью, чтобы придать им твердость, и спрашивал у них: "Где
же  те  прекрасные  философские  правила,  которых  мы  придерживались?  Где
решимость бороться с превратностями судьбы, которые мы столько лет  сносили?
Разве мы не знали о жестокости Нерона? Чего можно было ждать  от  того,  кто
убил родную мать и брата? Разве ему не оставалось только прибавить  к  этому
насильственную смерть своего  наставника  и  воспитателя?"  Сказав  это,  он
обратился к жене и, крепко обняв ее,  -  так  как,  подавленная  горем,  она
теряла и душевные, и телесные силы - стал умолять ее, чтобы она из  любви  к
нему стойко перенесла удар. "Настал час, - сказал он, - когда надо  показать
не на словах, а на  деле,  какое  поучение  я  извлек  из  моих  философских
занятий: не может быть сомнений, что я без малейшей горечи,  а  наоборот,  с
радостью встречу смерть". "Поэтому, друг мой, - утешал он жену, - не омрачай
ее своими слезами, чтобы не сказали о тебе, что ты больше  думаешь  о  себе,
чем о моей доброй славе. Победи свою скорбь и найди утешение в том,  что  ты
знала меня и мои дела; постарайся провести остаток своих дней в  благородных
занятиях, к которым ты так склонна". В  ответ  на  это  Паулина,  собравшись
немного с силами и укрепив свой дух благороднейшей любовью к мужу,  сказала:
"Нет, Сенека, я не могу оставить тебя в смертный час, я не  хочу,  чтобы  ты
подумал, что доблестные примеры, которые ты показал мне в  своей  жизни,  не
научили  меня  умереть  как  подобает;  как  смогу  я  доказать  это  лучше,
чистосердечнее и добровольнее, чем окончив  жизнь  вместе  с  тобой?"  Тогда
Сенека, не противясь столь благородному и мужественному решению своей жены и
опасаясь оставить ее после своей смерти на произвол жестокости своих врагов,
сказал: "Я дал тебе, Паулина, совет, как тебе провести более счастливо  твои
дни, но ты предпочитаешь доблестную кончину;  я  не  стану  оспаривать  этой
чести. Пусть твердость и мужество перед лицом смерти у нас одинаковы,  но  у
тебя больше величия славы". Вслед за тем им обоим одновременно вскрыли  вены
на руках, но так как у Сенеки они были сужены и из-за возраста его, и  из-за
общего истощения, то он, очень медленно и долго  истекая  кровью,  приказал,
чтобы ему еще перерезали вены на ногах. Опасаясь, чтобы его муки не ослабили
дух его жены, а также желая избавить самого себя от необходимости видеть  ее
в таком ужасном состоянии, он, с величайшей  нежностью  простившись  с  ней,
попросил, чтобы она позволила перенести ее в соседнюю комнату,  что  и  было
исполнено. Но так как и вскрытие вен на ногах не  принесло  ему  немедленной
смерти, то Сенека попросил своего врача Стачия Аннея  дать  ему  яд.  Однако
тело его до  такой  степени  окоченело,  что  яд  не  подействовал.  Поэтому
пришлось еще приготовить  ему  горячую  ванну,  погрузившись  в  которую  он
почувствовал, что конец его  близок.  Но  до  последнего  своего  вздоха  он
продолжал  излагать  исполненные  глубочайшего  значения   мысли   о   своем
предсмертном часе. Находившиеся при нем секретари  старались  записать  все,
что в состоянии были расслышать, и долгое  время  после  смерти  Сенеки  эти
записи сказанных им в последний час слов  ходили  по  рукам  и  пользовались
величайшим почетом среди его современников. (Какая огромная потеря, что  они
не дошли  до  нас!)  Почувствовав  приближение  кончины,  Сенека,  зачерпнув
ладонью смешавшейся с кровью воды и оросив ею голову, сказал, что  совершает
этой водой возлияние Юпитеру  Избавителю.  Нерон,  узнав  обо  всем  этом  и
опасаясь, чтобы ему не поставили в вину смерть Паулины, которая принадлежала
к именитейшему римскому роду и к которой он не питал особой вражды, приказал
срочно перевязать ей раны, что  и  было  исполнено  его  посланцами  без  ее
ведома, ибо она была без чувств и  наполовину  мертвая.  Оставшись,  вопреки
своему намерению, в живых, она вела жизнь похвальную,  вполне  достойную  ее
добродетели, а навсегда сохранившаяся  бледность  ее  лица  доказывала,  как
много жизненных сил она потеряла, истекая кровью.
     Вот три истинных происшествия, которые я хотел рассказать и  которые  я
нахожу не менее увлекательными  и  трагическими,  чем  все  то,  что  мы  по
обязанности измышляем для развлечения публики. Меня удивляет,  что  те,  кто
занимается  этим,  не  предпочитают  черпать  тысячи   таких   замечательных
происшествий из книг: это стоило бы им меньших усилий и приносило бы  больше
пользы и  удовольствия.  Тот,  кто  захотел  бы  создать  из  них  единое  и
долговечное произведение, должен был бы со своей стороны  только  связать  и
скрепить их, как спаивают один металл с помощью  другого.  Подобным  образом
можно было бы соединить воедино множество истинных событий, разнообразя их и
располагая так, чтобы от этого красота всего  произведения  в  целом  только
выиграла,  как,  например,   поступил   Овидий,   использовавший   в   своих
"Метаморфозах" множество прекрасных сказаний.
     В истории этой четы - Сенеки и Паулины - достойно внимания  еще  и  то,
что Паулина охотно готова была расстаться с жизнью из любви к мужу,  подобно
тому как Сенека в свое время из любви к ней отверг мысль о смерти. Нам может
показаться, что расплата со стороны Сенеки была не так уж велика, но, верный
своим стоическим принципам, он, я думаю, полагал,  что  сделал  для  нее  не
меньше, оставшись в живых, чем если бы умер ради нее. В одном из своих писем
к Луцилию [10] Сенека сообщает, что, находясь в Риме и почувствовав  приступ
лихорадки, он тотчас же сел на  колесницу  и  направился  в  один  из  своих
загородных домов, вопреки настояниям жены, пытавшейся удержать  его.  Сенека
постарался уверить ее, что лихорадка гнездится не в  его  теле,  а  в  Риме.
Вслед за  тем  Сенека  пишет  в  упомянутом  письме:  "Она  отпустила  меня,
строжайше наказав мне заботиться о моем здоровье. И вот, так как я знаю, что
ее жизнь зависит от моей, я начинаю заботиться о себе, заботясь тем самым  о
ней.  Я  отказываюсь  от  преимущества,  которое  дает  мне  моя   старость,
закалившая меня и научившая переносить многое, всякий раз, когда  вспоминаю,
что с этим старцем связана молодая жизнь, предоставленная моим заботам.  Так
как я не могу заставить ее любить меня более мужественно, то мне  приходится
заботиться о себе как можно лучше: ведь надо же расплачиваться  за  глубокие
привязанности, и, хотя в некоторых случаях обстоятельства внушают нам совсем
иное, приходится призывать к себе жизнь, как она ни  мучительна,  приходится
принимать ее, стиснув зубы, ибо закон велит порядочным людям  жить  не  так,
как хочется, а повинуясь долгу. Кто не настолько любит свою жену или  друга,
чтобы быть готовым ради них продлить свою жизнь, и упорствует  в  стремлении
умереть, тот слишком изнежен и слаб. Наше  сердце  должно  уметь  принуждать
себя к жизни, если это необходимо для  блага  наших  близких,  нужно  иногда
полностью отдаваться друзьям и ради них отказываться от смерти,  которой  мы
хотели бы для себя. Оставаться в живых  ради  других  -  это  доказательство
великой силы духа, как об  этом  свидетельствует  пример  многих  выдающихся
людей; исключительное великодушие  в  том,  чтобы  стараться  продлить  свою
старость (величайшее преимущество которой в том, что можно не  заботиться  о
продлении своего существования и жить, ничего не боясь и  ничего  не  щадя),
если знаешь, что это является радостью, счастьем и необходимостью для  того,
кто глубоко тебя любит. И как же велика награда за это, -  ибо  есть  ли  на
свете большее счастье, чем представлять для своей жены такую  ценность,  что
тебе приходится дорожить и собой. Наказав мне заботиться о себе, моя Паулина
не только передала мне свой страх за меня, но и усугубила мой собственный. Я
не мог больше думать о том, чтобы умереть с твердостью, а должен был  думать
о  том,  как  невыносимо  будет  для  нее  это  страдание.  И  я  подчинился
необходимости жить, ибо величие души иногда в том, чтобы предпочесть жизнь".
Таковы слова Сенеки, столь же замечательные, как и его деяния.


       Глава XXXVI

        О ТРЕХ САМЫХ ВЫДАЮЩИХСЯ ЛЮДЯХ

     Если бы меня попросили произвести выбор среди всех известных мне людей,
я, мне кажется, счел бы наиболее выдающимися следующих трех человек.
     Первый из них - Гомер; и не потому, чтобы Аристотель  или,  к  примеру,
Варрон были менее знающими, чем он, или чтобы с его искусством  нельзя  было
сравнить,  скажем,  искусство  Вергилия.  Я  не  берусь   этого   решать   и
предоставляю судить тем, кто знает и того, и другого.  Мне  доступен  только
один из них, и я, в меру отпущенного мне понимания в этом  деле,  могу  лишь
сказать, что, по-моему, вряд ли даже сами музы превзошли бы римского поэта:

     Tale facit carmen docta testudine  quale  Cynthius  impositis  temperat
articulis.

     {Он слагает на своей ученой лире песни, подобные тем, что слагаются под
пальцами Аполлона [1] (лат. ).}

     Однако  же  при  этом  сопоставлении,  следует   помнить,   что   своим
совершенством Вергилий больше всего обязан Гомеру; именно Гомер является его
руководителем и наставником, и самый  замысел  "Илиады"  послужил  образцом,
давшим жизнь и бытие непревзойденной и божественной "Энеиде". Но для меня  в
Гомере важно не это,  мне  Гомер  представляется  существом  исключительным,
каким-то сверхчеловеком по другим причинам.  По  правде  говоря,  я  нередко
удивляюсь, как этот человек, который сумел своим авторитетом  создать  такое
множество богов и обеспечить им признание, не  сделался  богом  сам.  Слепой
бедняк, живший во времена, когда не существовало еще правил науки  и  точных
наблюдений, он в такой мере владел всем этим, что был с  тех  пор  для  всех
законодателей, полководцев и писателей - чего бы они ни  касались:  религии,
философии со всеми ее течениями  или  искусства,  -  неисчерпаемым  кладезем
познаний, а его книги - источником вдохновения для всех:

     Quidquid sit pulchrum, quid turpe, quid utile, quid non,
     Plenius ac melius Chrisippo ac Crantore dicit;

     {Что прекрасно и что постыдно, что полезно и что вредно, - он  учит  об
этом яснее и лучше, чем Хрисипп и Крантор [2] (лат. ).}

     или, как утверждает другой поэт:

                    А quo, ceu fonte perenni
     Vatum Pieriis labra rigantur aquis;

     {Неиссякаемый источник, из которого поэты пьют пиэрийскую влагу
[3] (лат.)}

     или, как выражается третий:

     Adde Heliconiadum comites, quorum unus Homerus
     Astra potitus;

     {Вспомни спутников муз геликонских, из коих один лишь Гомер поднялся до
светил  [4](лат. ).}

     или, как заявляет четвертый:

                         cuiusque ex ore profuso
     Omnis posteritas latices in carmina duxit,
     Amnemque in tenues ausa est deducere rivos,
     Unius foecunda bonis.

     {Все потомки наполнили свои песни влагой из этого обильного  источника;
они разделили реку на мелкие ручейки, обогатившись наследием одного человека
[5] (лат. ).}

     Созданные им самые замечательные в мире произведения не укладываются ни
в какие привычные рамки и почти противоестественны; ибо, как правило, вещи в
момент их возникновения несовершенны,  они  улучшаются  и  крепнут  по  мере
роста, Гомер же сделал поэзию и многие другие науки зрелыми, совершенными  и
законченными с самого их появления. На этом основании  его  следует  назвать
первым и последним поэтом, так как, согласно справедливому,  сложившемуся  о
нем в древности изречению, у Гомера не было предшественников, которым он мог
бы подражать, но не было зато и таких преемников,  которые  оказались  бы  в
силах подражать ему. По мнению Аристотеля [6], слова Гомера  -  единственные
слова, наделенные движением и действием,  исключительные  по  значительности
слова. Александр Великий, найдя среди оставленных Дарием  вещей  драгоценный
ларец, взял этот ларец и приказал положить в него принадлежавший  ему  лично
список поэм Гомера, говоря, что это его лучший и вернейший советчик во  всех
военных предприятиях [7]. На том же  основании  сын  Александрида,  Клеомен,
утверждал, что Гомер - поэт лакедемонян, так как он  наилучший  наставник  в
военном деле [8]. По мнению Плутарха,  Гомеру  принадлежит  та  редчайшая  и
исключительная заслуга, что он единственный в мире автор, который никогда не
приедался и не надоедал людям, а  всегда  поворачивался  к  ним  неожиданной
стороной, всегда очаровывая их новой прелестью. Беспутный Алкивиад  попросил
некогда у одного писателя какое-то из сочинений Гомера и влепил ему оплеуху,
узнав,  что  у  писателя  его  нет  [9];  это  все  равно,  как  если  бы  у
какого-нибудь нашего священника не оказалось молитвенника. Ксенофан  однажды
пожаловался сиракузскому тирану Гиерону на свою бедность,  которая  доходила
до того, что он не в  состоянии  был  прокормить  двух  своих  слуг.  "А  ты
посмотри, - ответил ему Гиерон, - на Гомера, который, хоть и  был  во  много
раз беднее тебя, однако же и по сей день,  лежа  в  могиле,  питает  десятки
тысяч людей" [10].
     А что иное означали слова Панэция,  когда  он  назвал  Платона  Гомером
философов [11]? Какая слава может сравниться  со  славой  Гомера?  Ничто  не
живет в устах людей такой полной жизнью, как его  имя  и  его  произведения,
ничего не любят они так и не знают так, как Трою, прекрасную Елену  и  войны
из-за нее, которых, может быть, на самом деле и не было. До сих пор мы  даем
своим детям имена, сочиненные им свыше трех тысяч лет назад.  Кто  не  знает
Гектора и Ахилла? Не отдельные только нации, а большинство народов старается
вывести свое происхождение, опираясь на его вымыслы. Разве не писал турецкий
султан Мехмед II  папе  Пию  II [12]:  "Я  поражаюсь, почему сговариваются и
объединяются против меня итальянцы? Разве мы не происходим от одних и тех же
троянцев и не у меня ли та же цель, что  и  у  них,  -  отомстить  за  кровь
Гектора грекам, которых они  натравливают  на  меня?"  Разве  не  грандиозен
спектакль, в котором цари, республиканские деятели и  императоры  в  течение
стольких веков стараются играть гомеровские роли? И не  является  ли  ареной
этого представления весь мир? Семь греческих городов оспаривали друг у друга
право считаться местом его рождения;  так,  даже  самая  невыясненность  его
биографии служит к вящей славе его.

     Smyrna, Rhodos, Colophon, Salamis, Chios, Argos, Athenae.

     {Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос, Афины [13] (лат. ).}

     Вторым наиболее выдающимся человеком является, на мой взгляд, Александр
Македонский. Если учесть, в каком раннем возрасте он  начал  совершать  свои
подвиги, с какими скромными средствами он осуществил свой грандиозный  план,
каким авторитетом он с отроческих лет пользовался у крупнейших и  опытнейших
полководцев  всего  мира,  старавшихся   подражать   ему;   если   вспомнить
необычайную удачу, сопутствовавшую  стольким  его  рискованным  -  чтобы  не
сказать безрассудным - походам, -

               impellens quicquid sibi summa petenti
     Obstaret, gaudensque viam fecisse ruina; -

     {Все разрушал, что стояло на его дороге, и с ликованием  пролагал  себе
путь среди развалин [14] (лат. ).}

     если принять во внимание, что в возрасте тридцати трех  лет  он  прошел
победителем по всей обитаемой вселенной и за полжизни достиг такого  полного
расцвета своих дарований, что в дальнейшие годы ему нечего было прибавить ни
в смысле доблести, ни в смысле удач, - то нельзя не признать, что в нем было
нечто сверхчеловеческое. Его воины положили начало многим царским династиям,
а  сам  он  оставил  после  себя  мир  поделенным  между   четырьмя   своими
преемниками,  простыми  военачальниками  его  армии,  потомки   которых   на
протяжении многих лет  удерживали  затем  под  своей  властью  эту  огромную
империю. А сколько было в нем выдающихся качеств: справедливости,  выдержки,
щедрости, верности данному им  слову,  любви  к  ближним,  человеколюбия  по
отношению к побежденным. Его поступки и впрямь кажутся безупречными, если не
считать некоторых, очень немногих из них,  необычных  и  исключительных.  Но
ведь невозможно творить столь  великие  дела,  придерживаясь  обычных  рамок
справедливости! О таких людях приходится судить по всей совокупности их дел,
по той высшей цели, которую они себе  поставили.  Разрушение  Фив,  убийство
Менандра и врача Гефестиона, одновременное истребление множества  персидских
пленников и целого отряда индийских солдат в  нарушение  данного  им  слова,
поголовное уничтожение жителей Коссы  вплоть  до  малых  детей  -  все  это,
разумеется, вещи  непростительные.  В  случае  же  с  Клитом  [15]  поступок
Александра был искуплен - и даже в большей мере, чем это было необходимо,  -
что, как и многое другое, свидетельствует о благодушном нраве Александра,  о
том, что это была натура, глубоко склонная к  добру,  и  потому  как  нельзя
более верно было о  нем  сказано,  что  добродетели  его  коренились  в  его
природе, а пороки зависели от случая. Что же касается его небольшой слабости
к хвастовству или нетерпимости к отрицательным отзывам о себе, или  убийств,
хищений, опустошений, которые он производил в Индии,  то  все  это,  на  мой
взгляд, следует объяснять его  молодостью  и  головокружительными  успехами.
Нельзя  не  признать   его   поразительных   военных   талантов,   быстроты,
предусмотрительности, дисциплинированности,  проницательности,  великодушия,
решимости, удачливости и везения. Даже если бы  мы  не  знали  авторитетного
мнения Ганнибала на этот счет, то должны были бы признать, что во всем  этом
Александру принадлежит  первое  место.  Нельзя  не  отметить  его  редчайших
способностей и одаренности, почти граничащей с чудом; его горделивой  осанки
и всей его благороднейшей повадки при столь юном, румяном  и  бросающемся  в
глаза лице:

     Qualis, ubi Oceani perfusus lucifer unda,
     Quem Venus ante alios astrorum diligit ignes,
     Extulit os sacrum caelo, tenebrasque resolvit.

     {Подобно  тому  как  омытое  волной  океана  светило,  которое   Венера
предпочитает всем другим, поднимает свой священный лик к небу  и  рассеивает
мрак [16] (лат. )}

     Нельзя не оценить его  огромных  познаний,  его  незабываемой  в  веках
славы, чистой, без единого пятнышка, безупречной, недоступной  для  зависти,
славы,  в  силу  которой  еще  много  лет  спустя  после  его  смерти   люди
благоговейно верили, что медали с его изображением приносят счастье тем, кто
их носит. Ни об одном государе историки не написали  столько,  сколько  сами
государи написали о его подвигах. Еще до настоящего  времени  магометане,  с
презрением отвергающие историю других народов,  в  виде  особого  исключения
принимают и почитают единственно  историю  его  жизни  и  деяний  [17].  Кто
вспомнит обо всем этом, должен будет согласиться, что я был  прав,  поставив
Александра  Македонского   даже   выше   Цезаря,   единственного   человека,
относительно которого я  мог  на  минуту  заколебаться  при  выборе.  Нельзя
отрицать,  что  в  деяния  Цезаря  вложено  больше  личных   дарований,   но
удачливости  было  несомненно  больше  в  подвигах  Александра.  Во   многих
отношениях они не уступали друг другу, а в некоторых Цезарь даже превосходил
Александра.
     Оба они были подобно пламени или двум бурным потокам, с  разных  сторон
ринувшимся на вселенную:

     Et velut