ться  общепринятым  правилам  и
обычаям,  нужно  отнять  у  них  излишнюю  пытливость   и   остроту;   чтобы
приспособить их к нашему смутному земному существованию,  нужно  придать  им
некоторую тяжеловесность и заставить их  потускнеть.  Но  бывают  также  умы
обыденные и менее яркие, которые более пригодны  для  ведения  дел  и  лучше
справляются с ними. Возвышенные и утонченные воззрения философии бесплодны в
приложении к повседневной действительности. Эта повышенная живость души, эта
беспокойная подвижность и гибкость ее препятствует нам в житейских занятиях.
Нужно вести предприятия человеческие проще, не мудрствуя, и  добрую  долю  в
них оставлять на усмотрение и произвол судьбы. Освещать дела слишком тонко и
глубоко нет никакой надобности: наблюдая столь  противоречивое  освещение  и
многообразие  форм,  теряешься:  volutantibus  res   inter   se   pugnantes,
obtorpuerant  animi  {Их  разум   терялся   при   размышлении   о   стольких
противоречивых вещах [18](лат. ).}.
     Вот что древние рассказывают о Симониде [14]: так как его  воображение,
пытаясь ответить на предложенный царем Гиероном вопрос, - а  на  обдумывание
ответа ему было дано несколько дней - предлагало ему множество все  новых  и
новых остроумных и тонких решений, он, колеблясь, какое  же  из  них  счесть
наиболее правильным, отчаялся в конце концов отыскать истину.
     Кто  пристально  разглядывает  и  старается  охватить  все  до   одного
обстоятельства и все следствия,  тот  сам  себе  затрудняет  выбор:  обычная
смекалка с таким же успехом делает свое дело и достаточна для разрешения как
малых, так и больших вопросов. Оглянитесь вокруг себя,  и  вы  увидите,  что
лучшие хозяева - это те, кто меньше всего мог бы ответить, каким образом они
добиваются этого, и что велеречивые говоруны чаще всего не достигают  ничего
путного. Я знаю одного  такого  великого  болтуна  и  превосходного  мастера
расписывать  все,  относящееся  к  любому  виду  хозяйственных  дел;  но  он
глупейшим образом пропустил сквозь пальцы сто тысяч ливров годового  дохода.
Знаю я и другого: этот уверяет, что разбирается в делах лучше, чем  кто-либо
другой; притом же на свете не сыщешь более благородной души и другого такого
кладезя всяких знаний. А между тем слуги его утверждают, что, когда  доходит
до дела, он оказывается совсем не таким. При этом я отнюдь  не  ставлю  этим
господам в счет случайные бедствия разного рода.


       Глава XXI

        ПРОТИВ БЕЗДЕЛЬЯ

     Император Веспасиан [1], страдая болезнью, которая и  явилась  причиною
его  смерти,  не  переставал  выражать  настойчивое   желание,   чтобы   его
осведомляли о состоянии государства. Больше того, даже лежа  в  постели,  он
непрерывно занимался  наиболее  значительными  делами,  и  когда  его  врач,
попеняв ему за это, заметил, что такие  вещи  губительны  для  здоровья,  он
бросил  ему  в  ответ:  "Император  должен  умирать  стоя".  Бот  изречение,
по-моему, воистину замечательное и достойное великого государя! Позднее, при
подобных же обстоятельствах, оно было повторено императором Адрианом [2],  и
его  надлежало  бы  почаще   напоминать   государям,   дабы   заставить   их
прочувствовать,  что  великая  возложенная  на  них  обязанность,  а  именно
управлять столькими людьми, не есть обязанность тунеядца, а также что ничто,
по справедливости, не может в  такой  же  мере  отбить  у  подданного  охоту
принимать на себя, ради  служения  своему  государю,  тяготы  и  невзгоды  и
подвергаться опасностям, чем  возможность  видеть  его  в  это  самое  время
трусливо  забившимся  в  угол  за  занятиями  малодушными  и  ничтожными,  и
заботиться о его благополучии, в то время как он  так  равнодушен  к  нашему
[3].
     Если бы кто-нибудь  вздумал  доказывать,  будто  гораздо  лучше,  чтобы
государь вел войны не сам, а поручал ведение их другим лицам,  он  нашел  бы
среди многообразия человеческих судеб  немало  примеров,  когда  назначенные
государями полководцы успешно  завершали  за  них  великие  предприятия;  он
натолкнулся бы и на таких государей,  чье  присутствие  в  войске  приносило
скорее вред, нежели пользу. Но  ни  один  решительный  и  смелый  монарх  не
потерпит, чтобы ему приводили столь постыдные доводы! Под предлогом  желания
уберечь свою жизнь ради  блага  всего  государства  -  точно  дело  идет  об
изваянии какого-нибудь святого - иные из государей уклоняются от  выполнения
своего долга, который главным образом и состоит в  военных  деяниях,  и  тем
самым уличают себя в неспособности к ним. Я же  знаю  одного  государя  [4],
который, напротив, предпочитает быть битым, чем спать, пока за  него  бьются
другие, и он даже не может смотреть без зависти на своих  подчиненных,  если
те совершают в его отсутствие что-либо выдающееся. Селим I [5]  говаривал  -
и, как мне кажется, с достаточным основанием, - что победы,  одержанные  без
участия повелителя, не бывают полными и окончательными. И он сказал  бы  еще
охотнее, что повелителю, который дрался в  таком  сражении  лишь  словами  и
мыслями, надлежит краснеть от стыда в том случае, если он  домогается  своей
доли  славы  за  достигнутую  победу;  и  это  тем  более,  что  в  подобных
обстоятельствах советы и приказания могут  доставлять  честь  только  тогда,
когда они подаются и отдаются на самом поле боя и в зависимости от положения
дел. Ни один кормчий  не  выполняет  своих  обязанностей,  сидя  на  берегу.
Государи оттоманской династии, первой по военному счастью династии  в  мире,
глубоко восприняли эту истину, и  Баязид  II,  равно  как  и  его  сын  [6],
отошедшие  от  нее,  развлекаясь  науками  и  другими  домашними  занятиями,
надавали тем  самым  здоровенных  пощечин  своей  империи;  да  и  тот,  что
царствует  в  настоящее  время,  Мурад  III,  следуя  их  примеру,  начинает
поступать точно так же. Не английский ли король Эдуард III  сказал  о  нашем
Карле V [7]: "Не было короля, который брал бы в руки оружие реже, чем он,  и
не было короля, который причинил бы мне столько  хлопот".  И  он  был  прав,
находя это  странным  и  видя  тут  скорее  прихоть  судьбы,  чем  следствие
разумного порядка вещей.
     И пусть ищут сочувствия у других, но только не у меня, те, кому хочется
видеть в числе  воинственных  и  великих  завоевателей  королей  Кастилии  и
Португалии лишь на том основании, что, сидя в  своих  покойных  дворцах,  за
тысячу двести лье, они  трудом  своих  подначальных  сделались  властителями
обеих Индий и других стран, - а ведь большой еще вопрос, хватило ли бы у них
храбрости даже съездить туда самолично, чтобы  вступить  во  владение  этими
землями.
     Император Юлиан настаивал на еще большем [8]: он говорил, что "философу
и честному человеку перевести  дух  и  то  возбраняется",  то  есть  что  им
подобает  отдавать  дань  потребностям  нашего  естества   лишь   настолько,
насколько это безусловно необходимо, занимая всегда и  душу  и  тело  делами
прекрасными,  великими  и  добродетельными.  Он  испытывал  стыд,  если  ему
доводилось сплюнуть или вспотеть на виду у народа (то же самое  рассказывают
о молодежи лакедемонян, а Ксенофонт [9] - и о персидской), ибо  он  полагал,
что телесные упражнения, неустанный труд и  умеренность  должны  выпарить  и
иссушить все эти излишние жидкости. То, о чем говорит Сенека [10], также  не
окажется здесь неуместным; а он говорит, что древние  римляне  держали  свою
молодежь всегда на ногах: они не обучали своих детей,  сообщает  он,  ничему
такому, что нужно было бы изучать сидя.
     Жажда умереть с пользой и мужественно весьма благородна, но утолить  ее
зависит не столько от  наших  благих  решений,  сколько  от  благости  нашей
судьбы. Тысячи людей ставили себе целью или победить или пасть  в  сражении,
но им не  удавалось  достигнуть  ни  того  ни  другого.  Ранения  и  темницы
пересекали на полпути их намерения и вынуждали жить  насильственной  жизнью.
Существуют, кроме  того,  болезни,  которые  обрушиваются  на  нас  с  такой
яростью, что подавляют и наши желания, и  нашу  память  [11].  Молей  Молук,
властитель Феса, тот самый, который  недавно  разгромил  Себастьяна,  короля
португальского, в битве, ставшей знаменитой по причине гибели трех королей и
объединения великой португальской короны  с  кастильскою  [12],  этот  Молей
Молук тяжело заболел сразу после  того,  как  португальцы  вторглись  в  его
страну. С каждым днем он чувствовал себя все хуже и хуже, и так продолжалось
до самой его смерти, близость которой он ясно видел. Еще не  было  на  свете
человека, который вел бы себя столь же мужественно и благородно  в  подобных
обстоятельствах.  Слишком  слабый,  чтобы  вынести   тяготы   торжественного
прибытия в лагерь, что,  согласно  принятому  у  них  обычаю,  происходит  с
великой пышностью  и  обставляется  множеством  утомительных  церемоний,  он
уступил  эту  честь  своему  брату.  И  это  была  единственная  обязанность
военачальника, которую он уступил кому-либо другому; что до всех  остальных,
необходимых для пользы дела и весьма важных, то он выполнял их сам, и притом
поразительно усердно и тщательно; хотя тело его было простерто на ложе, свой
разум и свое мужество он принудил твердо стоять  на  ногах  и  не  сдаваться
вплоть до последнего вздоха, а в некотором смысле и после него. Он мог взять
неприятельское войско измором, поскольку португальцы безрассудно  углубились
в его владения, но ему было весьма  тягостно,  что  из-за  краткости  срока,
который ему оставалось жить, из-за отсутствия подходящего человека,  который
мог бы заменить  его  в  ведении  этой  войны,  и,  наконец,  из-за  смут  в
государстве он вынужден искать победы кровавой и чреватой опасностями,  хотя
в его руках был и другой способ одолеть врагов, простой и вполне бесспорный.
Все же он очень искусно использовал предоставленную ему  болезнью  отсрочку,
всячески изматывая силы противника и завлекая его  подальше  от  гаваней  на
побережье Африки и от его кораблей; и он делал это вплоть до последнего  дня
своей жизни, который приберег и предназначил для решительного сражения.
     Свои войска он расположил в форме кольца, со  всех  сторон  окружавшего
армию португальцев. Сжимая и суживая это кольцо так, что врагам  приходилось
отбивать атаки одновременно со всех сторон, он не только затруднил  им  этим
ведение боя - который был крайне жестоким,  ибо  юный  португальский  король
непрерывно и доблестно пытался вырваться  из  кольца,  -  но  и  не  дал  им
возможности спастись бегством, вернувшись назад  тем  же  путем,  каким  они
пришли. Так как все дороги оказались для них перехвачены и  крепко  заперты,
португальцам  пришлось   топтаться   на   месте,   тесня   друг   друга,   -
coacervanturque non solum caede, sed etiam fuga {Они  сбиваются  в  кучу  не
только в сечи, но и в бегстве (лат.  )}  -  и,  сбившись  в  кучу,  уступить
победителям, учинившим кровавую бойню, полную и  окончательную  победу.  Уже
умирающий, Молей приказал отнести себя на носилках к войску и  переносить  с
места на место, туда, где его присутствие могло быть полезным; и  когда  его
проносили вдоль рядов воинов, он воодушевлял на битву одного за другим своих
военачальников и солдат. И так как на одном из участков его  боевой  порядок
начал приходить в расстройство, он, как приближенные его  ни  удерживали  от
этого, сел на коня и пожелал  ринуться  с  обнаженным  мечом  в  самую  гущу
сражения. Окружающие, однако, не допустили его до этого, ухватившись кто  за
повод его коня, кто за платье, кто  за  стремена.  Это  усилие  окончательно
погасило еще тлевшую в нем искру жизни; его снова уложили на носилки. Он же,
внезапно преодолев свое обморочное  состояние  и  ввиду  своей  слабости  не
располагая никаким другим способом, чтобы  отдать  важнейшее  в  тот  момент
приказание - скрыть от всех его смерть, известие о которой могло бы  вызвать
смятение в  рядах  его  войск,  -  приложил  ко  рту  палец  (как  известно,
общепринятый знак, приглашающий хранить молчание) и через мгновение испустил
дух. Кто дольше его жил в самом преддверии  смерти?  И  кто  умер  до  такой
степени стоя, как он?
     Высшее проявление мужества  пред  лицом  смерти,  и  самое  к  тому  же
естественное, - это смотреть на нее не только без страха, но и без  тревоги,
продолжая даже в цепких ее объятиях твердо  придерживаться  обычного  образа
жизни.  Именно  так  и  сделал   Катон,   продолжавший   заниматься   и   не
отказывавшийся от сна, когда голова и сердце его  были  уже  полны  смертью,
которую он держал в своей руке.


       Глава XXII

        О ПОЧТОВОЙ ГОНЬБЕ

     Я был когда-то не из последних в делах этого рода, самых что ни на есть
подходящих для людей моего сложения и моего роста - крепкого  и  невысокого.
Но я больше не занимаюсь ими: слишком уж они изнурительны, чтобы предаваться
им долгое время.
     Я только что прочитал о том, что царь Кир,  дабы  с  большей  легкостью
получать известия со  всех  концов  своего  царства  -  а  оно  было  весьма
обширным, - повелел выяснить, какое расстояние за  день  может  покрыть  без
отдыха лошадь, и, исходя из этого, поместить  на  соответствующей  дистанции
друг от друга особых людей, у которых были бы всегда  наготове  кони,  чтобы
поставлять их прибывающим к ним гонцам [1]. Некоторые передают, что быстрота
передвижения этих гонцов достигала быстроты, с какой летят журавлиные стаи.
     Цезарь рассказывает [2], что Луций  Вибуллий  Руф,  торопясь  доставить
Помпею важное сообщение, мчался к нему  день  и  ночь,  меняя  для  скорости
лошадей. Да и сам  Цезарь,  по  словам  Светония  [3],  делал  по  сто  миль
ежедневно, пользуясь наемной повозкой; впрочем, это был бешеный  ездок,  ибо
там, где ему преграждали дорогу реки, он  переправлялся  через  них  вплавь,
никогда не сворачивая с прямого пути ради поисков моста или  брода.  Тиберий
Нерон [4], отправившись повидаться со  своим  братом  Друзом,  заболевшим  в
Германии, трижды сменив повозку, проделал  за  двадцать  четыре  часа  целые
двести миль. Во время войны, которую римляне вели с  Антиохом  [5],  Тиберий
Семпроний  Гракх,  как  сообщает  Тит  Ливии,  per  dispositos  equos  prope
incredibili  celeritate  ab  Amphissa  tertio  die   Pellam   pervenit   {На
перекладных лошадях он с почти невероятной скоростью прибыл на  третий  день
из Амфиссы в Пеллу [6] (лат. ).}, причем, если вчитаться внимательно  в  это
место, то становится ясным, что речь идет о постоянных подставах,  а  не  об
учрежденных ради этой поездки.
     Способ подавать весть о себе, который придумал Цецина [7],  обеспечивал
еще большую быстроту: покидая дом, он брал с собой ласточек  и  когда  хотел
что-либо сообщить домой, отпускал их лететь в свои гнезда, причем  метил  их
краской того цвета, который обозначал то-то и то-то, в соответствии  с  тем,
как он заранее уславливался с домашними.
     Римские патриции, находясь в театре,  держали  за  пазухой  голубей  и,
когда им приходило в голову переслать домой  какое-нибудь  приказание  своим
людям, они выпускали этих голубей на свободу, прикрепив к ним  записку.  Эти
голуби были также обучены возвращаться с ответом; ими  пользовался  и  Децим
Брут, осажденный в Мутине [8], и другие в иных местах.
     В  Перу  вестники  для  своих  разъездов  употребляли  людей,   которые
взваливали их на свои плечи вместе с особым сиденьем, проделывая это до того
ловко, что один носильщик,  не  останавливаясь  и  даже  не  замедляя  бега,
перебрасывал свою ношу другому [9].
     Я слыхал, что валахи, гонцы султана, достигают изумительной скорости, и
это  происходит  по  той  причине,  что  им  дано  право  ссаживать  первого
встречного с приглянувшейся им лошади, отдавая взамен свою притомившуюся,  и
еще потому, что они, дабы предохранить себя от усталости, накрепко стягивают
себе тело широким ремнем [10].


       Глава XXIII

        О ДУРНЫХ СРЕДСТВАХ, СЛУЖАЩИХ БЛАГОЙ ЦЕЛИ

     Разительные подобия и соответствия сокрыты в той совокупности  творений
природы, которая есть мироздание, и это ясно показывает, что оно не случайно
и  никоим  образом  не  подвластно  многим  хозяевам.  Болезни  и  различные
состояния, которым подвержено наше тело, наблюдаются также у государств и их
общественного устройства: монархии и республики рождаются,  переживают  пору
расцвета и увядают  от  старости  совсем  так  же,  как  мы.  Мы  склонны  к
чрезмерному изобилию соков, которое бесполезно и скорее  вредит.  Это  может
быть  либо  излишек  благодетельных  соков  (но   и   они   пугают   врачей,
утверждающих, что поскольку в  нас  нет  ничего  устойчивого,  нам  подобает
умерять и ограничивать наше здоровье, если оно слишком уж выпирает  из  нас,
ибо существует опасность, как бы наша природа, не умея  прочно  удерживаться
на одном месте и лишенная возможности в таких случаях подняться ради  своего
улучшения на ступень выше, не подалась беспорядочно и внезапно назад, и ради
предупреждения этого  зла  они  предписывают  людям  атлетического  сложения
слабительные и кровопускания с целью избавить их от этого  избытка  здоровья
[1]), либо изобилие  соков  дурных,  которое  и  является  обычной  причиной
болезней. Такое же полнокровие наблюдается часто  и  у  больных  государств,
причем и тут имеют обыкновение пользоваться послабляющими разного рода.  То,
дабы разгрузить страну, отправляют за  ее  рубежи  большое  число  семейств,
которые уходят отсюда в поисках мест, где они могли бы обосноваться за  счет
кого-либо другого: этот способ был использован древними франками,  вышедшими
из самого сердца Германии, чтобы захватить  Галлию  и  изгнать  исконных  ее
обитателей. Так же слагались и  бесчисленные  людские  потоки,  хлынувшие  в
Италию под предводительством Бренна [2], и еще некоторые другие.  Точно  так
же и готы и вандалы,  равно  как  и  народы,  владеющие  в  настоящее  время
Грецией, покинули некогда свою родину,  чтобы  осесть  где-нибудь  в  другом
месте, которое было бы попросторнее. И  едва  ли  найдется  на  целом  свете
два-три угла, не испытавших на себе воздействия подобных переселений.
     Применяя эти же средства, римляне учреждали свои колонии, ибо, понимая,
что их город разрастается сверх всякой меры, они разгружали его от  наименее
нужных людей, отправляя их заселять и  обрабатывать  покоренные  ими  земли;
иногда они даже сознательно затевали войны со своими  врагами  и  притом  не
только ради того, чтобы не давать закисать своим людям или из опасения,  как
бы праздность, мать всех пороков, не доставила им неприятностей еще  худшего
свойства [3], -

     Et patimur longae pacis mala; saevior armis
     Luxuria incumbit, -

     {Мы терпим зло от длительного мира: изнеженность действует на нас  хуже
войны [4] (лат. ).}

     но и для  того,  чтобы  устроить  кровопускание  своему  государству  и
охладить слишком уж ярый пыл своей молодежи, обрезав и проредив побеги этого
непомерно  буйно  разрастающегося  ствола;  некогда  в  тех  же  целях   они
использовали и войну с Карфагеном.
     При переговорах в  Бретиньи  Эдуард  III  [5],  король  английский,  не
пожелал уступить нашему королю - хотя на этот раз они заключали общий мир  -
захваченные им земли герцогства Бретонского, руководствуясь  при  этом  теми
соображениями, что ему хотелось иметь, где бы разместить своих воинов,  дабы
та тьма англичан, услугами которых он пользовался в своих  заморских  делах,
не хлынула, чего доброго, снова в Англию. Такова же  была  одна  из  причин,
побудивших нашего короля Филиппа отпустить своего  сына  Жана  на  войну  за
морем; он считал желательным и полезным, чтобы тот взял с  собой  сильных  и
пылких юношей, служивших в его конном отряде [6].
     И в наши дни находится немало таких, кто рассуждает подобным же образом
и жаждет обратить охватившее нас  чересчур  пылкое  возбуждение  в  войну  с
кем-либо из наших соседей, опасаясь, как бы вр