что они  собственными  глазами
видели, например, Палестину, они стремятся воспользоваться этою  привилегией
и порассказать, сверх того, обо всем в мире. Я хотел бы, чтобы не  только  в
этой области, но и во всех остальных каждый  писал  только  о  том,  что  он
знает, и в меру того, насколько он знает, ибо иной может обладать точнейшими
сведениями  о  свойствах  какой-либо  реки  или  источника,  которые,  может
статься, он испытал на себе, а вместе с тем, не  знать  всего  прочего,  что
известно каждому. Но вместо того, чтобы пустить  в  обращение  малую  толику
своих знаний, он порождает многие весьма важные неудобства. Итак, я нахожу -
чтобы вернуться, наконец, к своей теме, - что в этих народах, согласно тому,
что мне рассказывали о них, нет ничего варварского и дикого, если только  не
считать варварством то, что нам непривычно. Ведь, говоря по правде,  у  нас,
по-видимому, нет другого мерила истинного  и  разумного,  как  служащие  нам
примерами и образцами мнения и обычаи  нашей  страны.  Тут  всегда  и  самая
совершенная религия, и самый  совершенный  государственный  строй,  и  самые
совершенные и цивилизованные обычаи. Они дики в том  смысле,  в  каком  дики
плоды, растущие на свободе, естественным образом; в действительности  скорее
подобало бы назвать дикими те плоды, которые человек  искусственно  исказил,
изменив их природные  качества.  В  дичках  в  полной  силе  сохраняются  их
истинные в наиболее полезные свойства, тогда как в плодах,  выращенных  нами
искусственно, мы только извратили  эти  природные  свойства,  приспособив  к
своему испорченному дурному вкусу. И все же даже на наш вкус  наши  плоды  в
нежности и сладости уступают плодам этих стран, не знавшим  никакого  ухода.
Да и нет причин, чтобы искусство хоть в чем-нибудь превзошло нашу великую  и
всемогущую мать-природу. Мы настолько  обременили  красоту  и  богатство  ее
творений своими выдумками, что, можно  сказать,  едва  не  задушили  ее.  Но
всюду,  где  она  приоткрывается  нашему  взору  в  своей  чистоте,  она   с
поразительной силой посрамляет все наши тщетные и дерзкие притязания,

     Et veniunt hederae sponte sua melius,
     Surgit et in solis formosior arbutus antris,
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Et volucres nulla dulcius arte canunt.

     {Плющ растет лучше, когда  он  предоставлен  себе,  кустарник  краше  в
пустынных пещерах...  птицы  поют  сладостнее  самых  искусных  певцов  [18]
(лат.)}

     Все  наши  усилия  не  в  состоянии  воспроизвести  гнездо  даже  самой
маленькой птички, его строение, красоту и целесообразность  его  устройства,
как, равным образом, и паутину жалкого паука. Всякая вещь,  говорит  Платон,
порождена либо природой, либо случайностью, либо искусством человека;  самые
великие и прекрасные - первой и второй; самые незначительные и несовершенные
- последним [14].
     Итак, эти народы кажутся мне варварскими только в том  смысле,  что  их
разум  еще  мало  возделан  и  они   еще   очень   близки   к   первозданной
непосредственности и простоте. Ими все еще  управляют  естественные  законы,
почти не извращенные нашими. Они все еще пребывают в такой  чистоте,  что  я
порою досадую, почему сведения о них не достигли нас раньше, в  те  времена,
когда жили такие люди, которые могли бы судить об этом лучше,  чем  мы.  Мне
досадно, что ничего не знали о них ни Ликург, ни  Платон;  ибо  то,  что  мы
видим у этих народов своими глазами, превосходит, по-моему,  не  только  все
картины, которыми поэзия изукрасила золотой век, и все ее выдумки и фантазии
о счастливом  состоянии  человечества,  но  даже  и  самые  представления  и
пожелания философии. Философы не были  в  состоянии  вообразить  себе  столь
простую и чистую непосредственность, как та, которую мы  видим  собственными
глазами; они не могли поверить, что наше  общество  может  существовать  без
всяких искусственных ограничений, налагаемых на человека. Вот народ, мог  бы
сказать  я  Платону  [15],  у  которого  нет   никакой   торговли,   никакой
письменности, никакого знакомства со счетом, никаких  признаков  власти  или
превосходства над остальными, никаких следов рабства, никакого  богатства  и
никакой бедности, никаких наследств,  никаких  разделов  имущества,  никаких
занятий, кроме праздности, никакого особого  почитания  родственных  связей,
никаких одежд, никакого земледелия, никакого употребления металлов, вина или
хлеба.  Нет  даже  слов,  обозначающих  ложь,  предательство,   притворство,
скупость, зависть, злословие, прощение. Насколько  далеким  от  совершенства
пришлось бы ему признать вымышленном им государство!

     Viri а diis recentes.

     {Это люди, только что вышедшие из рук богов [16] (лат.)}

     Hos natura modos primum dedit.

     {Таковы первичные законы, установленные природой [17] (лат.)}

     К тому же они обитают в стране с очень приятным и  умеренным  климатом,
так что  там,  как  сообщали  мне  очевидцы,  очень  редко  можно  встретить
больного; и они уверяли меня, что им ни  разу  не  пришлось  видеть  в  этой
стране старика, у которого тряслись бы от  старости  руки,  гноились  глаза,
согнулась спина или выпали зубы.  Они  живут  на  морском  побережье,  и  со
стороны материка их защищают огромные и высокие горы, причем между горами  и
морем остается полоса приблизительно  в  сто  лье  шириной.  У  них  великое
изобилие рыбы и мяса различных животных, совершенно непохожих  на  наших,  и
едят они эту пищу без всяких приправ, лишь изжарив ее. Первый, кто  появился
у них верхом на коне, хотя  они  и  знали  этого  человека  по  прежним  его
путешествиям, вызвал у них такой неописуемый ужас, что они убили его, осыпав
стрелами, прежде чем смогли распознать. Их здания очень вытянуты в  длину  и
вмещают от двухсот до трехсот душ;  они  обложены  корою  больших  деревьев,
причем полосы этой коры одним концом упираются в землю, а другим сходятся  у
вершины крыши, образуя конек и поддерживая друг друга, наподобие наших  риг,
кровля которых спускается до самой  земли,  служа  одновременно  и  боковыми
стенами.
     Есть у них столь твердое дерево, что они изготовляют  из  него  мечи  и
вертелы для жарения мяса. Их  постели  сделаны  из  бумажной  ткани,  и  они
подвешивают их к потолку, вроде того, как это принято  у  нас  на  кораблях,
причем у каждого своя собственная постель, ибо жена у них спит  отдельно  от
мужа. Встают же они вместе с солнцем и, как только встанут,  принимаются  за
еду, наедаясь сразу на целый день, ибо другой трапезы у них не  бывает.  При
этом они совершенно не пьют, подобно тому как и некоторые живущие на востоке
народы, которые, по словам Суды [18], никогда не пьют за едою; зато они пьют
несколько раз в течения дня, и помногу. Их питье варится из какого-то  корня
и цветом напоминает наше легкое красное вино. Пьют они  его  только  теплым;
оно сохраняется не более двух-трех дней;  на  вкус  оно  несколько  терпкое,
нисколько не опьяняет и благотворно действует на желудок;  на  тех,  однако,
кто не привык к нему, оно  действует  как  слабительное;  но  для  тех,  кто
привык, это очень приятный напиток. Вместо хлеба  они  употребляют  какое-то
белое вещество, напоминающее сваренный в сахаре  кориандр  [19].  Я  отведал
его; оно сладкое и чуть приторное на  вкус.  Весь  день  проходит  у  них  в
плясках. Те, кто помоложе, отправляются на охоту; охотятся же они на  зверей
вооруженные луком. Часть женщин занимается  в  это  время  подогреванием  их
напитка, и это главное их занятие. Один из стариков по утрам, прежде чем все
остальные примутся за еду, читает проповедь всем обитателям дома, двигаясь с
одного конца его до другого и бормоча одно и то же,  пока  не  обойдет  всех
(ведь их постройки в длину имеют добрую сотню шагов). Он внушает  им  только
две вещи: храбрость в битвах с врагами и  добрые  чувства  к  женам,  причем
никогда не забывает прибавить, словно припев,  что  к  женам  должно  питать
благодарность за заботу о том, чтобы их  питье  было  теплым  и  вкусным.  У
многих и, в частности, у  меня  можно  увидеть  образцы  тамошних  постелей,
бечевок, мечей и деревянных запястий, которыми они прикрывают кисть руки  во
время сражений, а также длинных, выдолбленных с одного конца тростинок;  дуя
в них они извлекают звуки, под которые пляшут. Они бреют лицо, голову и  все
тело, причем делают  это  чище  нашего,  хоть  бритвы  у  них  каменные  или
деревянные. Они верят в бессмертие души и полагают, что те, кто заслужил это
перед  богами,  пребывают  на  той  стороне  неба,  где  солнце  всходит,  а
осужденные - на той, где оно заходит.
     Есть у них своего рода жрецы и пророки, которые,  однако,  очень  редко
показываются народу,  ибо  живут  где-то  в  горах.  В  честь  их  появления
устраивается  большое  праздненство,   на   которое   собираются   обитатели
нескольких деревень  (каждое  жилище,  мною  описанное,  представляет  собой
деревню, и находятся они примерно на расстоянии  французского  лье  одно  от
другого). Этот пророк держит речь перед жителями, призывая их к  добродетели
и к исполнению долга; впрочем, вся их мораль сводится к двум предписаниям, а
именно:  быть  отважными  на  войне  и  любить  своих  жен.   Такой   пророк
предсказывает им будущее и разъясняет, на какой исход  своих  начинаний  они
могут рассчитывать; он же побуждает их к войне, или, напротив,  отговаривает
от нее. Он должен угадать правильно, потому что, если случится не  так,  как
он предсказал, его объявят лжепророком и, поймав, изрубят на тысячу  кусков.
Поэтому тот из пророков, который ошибся  в  своих  предсказаниях,  старается
навсегда скрыться с глаз своих земляков.
     Дар прорицания - дар божий: вот почему злоупотребление им  есть  обман,
который подлежит наказанию. Когда у скифов случалось,  что  предсказание  их
прорицателя не оправдывалось, они сковывали его по рукам и ногам, бросали на
устланные вереском и влекомые быками повозки, а затем сжигали на них.  Можно
простить ошибки людей, берущихся судить  о  вещах,  находящихся  в  пределах
человеческого разума и способностей, если они сделали все, что в  их  силах.
Но не следует ли карать за невыполнение обещанного и за дерзость обмана тех,
кто хвалится необычайными способностями, превосходящими  силу  человеческого
разумения?
     Они ведут войны с  народами,  обитающими  в  глубине  материка,  по  ту
сторону гор, причем на войну они отправляются  совершенно  нагими,  не  имея
другого оружия, кроме  луков  и  стрел  или  деревянных  мечей,  заостренных
наподобие железных наконечников наших копий. Поразительно, до чего упорны их
битвы, которые никогда не заканчиваются иначе, как страшным кровопролитием и
побоищем, ибо ни страх, ни бегство им не известны. Каждый приносит с собой в
качестве трофея голову убитого им врага, которую и  подвешивает  у  входа  в
свое жилище. С пленными они долгое время обращаются хорошо, предоставляя  им
все удобства, какие те только могут пожелать;  но  затем  владелец  пленника
приглашает к себе множество своих друзей и знакомых; обвязав  руку  пленника
веревкою и крепко зажав конец ее в кулаке, он отходит  на  несколько  шагов,
чтобы пленник  не  мог  до  него  дотянуться,  а  своему  лучшему  другу  он
предлагает держать пленника за другую руку, обвязав ее  веревкою  точно  так
же, после чего на глазах всех собравшихся оба они убивают его, нанося  удары
мечами. Сделав это, они жарят его и все вместе съедают, послав кусочки  мяса
тем из друзей, которые почему-либо не могли явиться. Они делают это, вопреки
мнению  некоторых,  не  ради  своего  насыщения,  как  делали,  например,  в
древности скифы, но чтобы  осуществить  высшую  степень  мести.  И  что  это
действительно  так,  доказывается  следующим:   увидев,   что   португальцы,
вступившие в союз с их врагами, казнят попавших к ним в  плен  их  сородичей
по-иному, а именно зарывая их до пояса в землю и осыпая открытую часть  тела
стрелами, а затем вешая, они решили,  что  эти  люди,  явившиеся  к  ним  из
другого мира,  распространившие  среди  их  соседей  знакомство  со  многими
неведомыми доселе пороками и более изощренные в злодеяниях, чем они, не  без
основания, должно  быть,  применяют  такой  вид  мести,  который,  очевидно,
мучительнее принятого у них, - и вот,  они  начали  отказываться  от  своего
старого способа и переходить к новому. Меня огорчает не то, что мы  замечаем
весь ужас и варварство подобного рода действий, а то,  что  должным  образом
оценивая прегрешения этих людей, до такой степени слепы к своим.  Я  нахожу,
что гораздо большее варварство пожирать человека заживо,  чем  пожирать  его
мертвым, большее варварство раздирать на части пытками и  истязаниями  тело,
еще полное живых ощущений, поджаривать его на медленном огне, выбрасывать на
растерзание собакам и свиньям (а мы не только читали об этих  ужасах,  но  и
совсем  недавно  были  очевидцами  их  [20],  когда  это  проделывали  не  с
закосневшими в  старинной  ненависти  врагами,  но  с  соседями,  со  своими
согражданами, и, что хуже всего, прикрываясь благочестием и  религией),  чем
изжарить человека и съесть его после того, как он умер.
     Хрисипп и Зенон, основатели стоической школы, полагали, что нет  ничего
зазорного в том, чтобы любым способом использовать наш трупы,  если  в  этом
есть надобность, и даже питаться ими;  именно  так  поступили  наши  предки,
которые во время осады Цезарем города Алезии  [21]  решили  смягчить  голод,
вызванный этой осадою,  употребив  в  пищу  тела  стариков,  женщин  и  всех
неспособных носить оружие.

     Vascones, fama est, alimentis talibus usi
     Produxere animas.

     {Васконы, как говорят, подобною пищей продлили свою жизнь [22] (лат.)}

     Да и врачи также не стесняются изготовлять из трупов различные снадобья
для возвращения нам здоровья, то прописывая последние внутрь, то применяя их
как наружные [28]; но никогда никто не придерживался  столь  безнравственных
взглядов, чтобы оправдывать измену, бесчестность,  тиранию,  жестокость,  то
есть наши обычные прегрешения.
     Итак, мы можем, конечно, назвать жителей Нового Света  варварами,  если
судить с точки зрения требований разума, но не на основании сравнения с нами
самими, ибо во всякого рода варварстве мы оставили их далеко позади себя. Их
способ ведения войны честен и благороден, и  даже  извинителен  и  красив  -
настолько,  насколько  может  быть   извинителен   и   красив   этот   недуг
человечества: основанием для  их  войн  является  исключительно  влечение  к
доблести. Они начинают войну не ради завоевания новых земель,  ибо  все  еще
наслаждаются плодородием девственной природы,  снабжающей  их,  без  всякого
усилия с их стороны, всем необходимым для жизни в  таком  изобилии,  что  им
незачем расширять собственные пределы. Они пребывают  в  том  благословенном
состоянии духа, когда в  человеке  еще  нет  желаний  сверх  вызываемых  его
естественными потребностями; все то, что превосходит эти потребности, им  ни
к чему. Всех своих единомышленников, которые  примерно  одинакового  с  ними
возраста, они называют братьями, младших -  своими  детьми,  стариков  же  -
отцами. Эти последние оставляют свое имущество в наследство всей общине, без
раздела и без всякого иного права на владение им, кроме того,  какое  дарует
своим созданиям, производя их на свет,  природа.  Если  их  соседи,  перейдя
через горы, совершают на них нападение и одерживают победу,  то  вся  добыча
победителя - только в славе да еще в сознании своего превосходства в силе  и
доблести; им нет дела до имущества побежденных, и они  возвращаются  в  свою
область, где у них нет недостатка ни в чем, а главное  -  в  том  величайшем
благе, которое состоит в умении наслаждаться своей долей и  довольствоваться
ею. Так же поступают, в свою очередь, и они сами, когда  им  случается  быть
победителями. Они не требуют от своих пленных  иного  выкупа,  кроме  громко
сделанного заявления, что те признали себя побежденными; но в течение целого
столетия не нашлось среди них  такого,  который  не  предпочел  бы  умереть,
нежели хоть сколько-нибудь поступиться в своих речах или действиях  величием
своего несокрушимого мужества; и не встретишь среди них такого,  который  из
страха быть убитым и съеденным унизился бы до  просьбы  о  помиловании.  Они
предоставляют пленникам полную свободу для того, чтобы жизнь  приобрела  для
них тем большую цену, и постоянно напоминают им  об  их  близкой  смерти,  о
муках, которые им предстоит вытерпеть, о приготовлениях, производимых с этой
целью, о том, как они разрубят их на кусочки и будут лакомиться ими на своем
пиршестве. Все это делается исключительно для того, чтобы вырвать у них хотя
бы несколько малодушных и униженных слов или пробудить в них желание  бежать
и таким образом, напугав  их  и  сломив  их  стойкость,  почувствовать  свое
превосходство над ними. Ибо, в сущности говоря,  именно  в  этом  и  состоит
подлинная победа:

                                    victoria nulla est
     Quam quae confessos animo quoque subiugat hostes.

     {Подлинной можно считать только такую победу, когда сами враги признали
себя побежденными [24] (лат.)}

     Венгры, весьма воинственная нация, в былые времена никогда не  добивали
своих врагов, когда те начинали молить их о пощаде. Но,  вырвав  у  них  это
признание в своем поражении, венгры, не причиняя им вреда, отпускали их  без
выкупа, самое большее, - взяв с них слово, что  впредь  те  никогда  уже  не
выступят против них.
     Весьма  часто  своим  превосходством  над  врагом  мы  бываем   обязаны
преимуществам внешним, случайным, а не  таким,  которые  относятся  к  числу
наших достоинств. Крепкие руки и ноги хороши для носильщика, но они не имеют
никакого отношения к доблести; наше сложение  -  это  качество  бездушное  и
чисто телесное; если наш противник споткнулся или глаза его ослепило солнце,
это подарок судьбы и ничего больше; умение хорошо фехтовать - не  что  иное,
как знание и искусство, которые могут быть  усвоены  человеком  трусливым  и
ничтожным. Ценность и достоинство человека заключены в его сердце  и  в  его
воле; именно здесь - основа его подлинной чести. Доблесть есть сила не наших
рук или ног, но мужества и души; она зависит от качеств не нашего  коня  или
оружия, но только от наших собственных. Тот,  кто  пал,  не  изменив  своему
мужеству, si succiderit, de genu pugnat {Даже поверженный наземь  продолжает
сражаться [25]  (лат.)}.,  тот,  кто  пред  лицом  грозящей  ему  смерти  не
утрачивает способности владеть собой, тот, кто, испуская последнее  дыхание,
смотрит на своего врага твердым и презрительным взглядом, - тот  сражен,  но
не побежден.
     Самые доблестные бывают порой и самыми несчастливыми.
     Бывают поражения, слава которых вызывает зависть у победителей.  Четыре
победы, эти четыре сестры, прекраснейшие из всех,  какие  когда-либо  видело
солнце, - при Саламине, Платеях, при Микале и в  Сицилии,  -  не  осмелились
противопоставить всю свою славу, вместе взятую, славе поражения царя Леонида
и его воинов в Фермопильском ущелье [26].
     Устремлялся ли кто-нибудь когда-нибудь с таким  великолепным  и  гордым
мужеством навстречу своей победе,  как  Исхолай  [27]  устремился  навстречу
верному поражению? Кто столь же искусно и предусмотрительно действовал  ради
своего спасения, как он -  ради  гибели?  Ему  было  поручено  оборонять  от
аркадян одно из ущелий, ведущих в Пелопоннес. Выяснив,  что  это  совершенно
невыполнимо по причине условий местности и неравенства в силах,  и  понимая,
что всякий, кто выступит против врага, неминуемо ляжет на месте, но  считая,
вместе с тем, недостойным своей доблести, величия и имени лакедемонянина  не
выполнить возложенной на него задачи, он  принял  следующее,  среднее  между
двумя этими крайностями, решение. Наиболее сильных и  молодых  воинов,  дабы
сбе