вы,  исходящие  от  некой
совсем иной, лишенной всяких нравственных устоев души:

                       dum tela micant, non vos pietatis imago
                  Ulla,  nec  adversa  conspecti fronte parentes
                  Commoveant; vultus gladio turbate verendos.

     {Пока сверкает обнаженное оружие, пусть вас не трогает ни  воспоминание
о милосердии, ни представший пред  вами  образ  ваших  родителей;  отгоняйте
своим мечом лица, внушающие вам благоговейную почтительность [43] (лат.).}

     Не  дадим  же  душам  от  природы  злобным,  коварным   и   кровожадным
прикрываться  личиной  разума;  забудем  о  таком   правосудии,   неистовом,
одержимом, и будем подражать в своих действиях тому, что  более  свойственно
человеку. Но как, однако, различны являемые нами в разное время  примеры!  В
одной из битв гражданской войны против Цинны некий  воин  Помпея  [44]  убил
своего брата, не узнав его между врагами, и  тут  же  от  стыда  и  отчаяния
наложил  на  себя  руки  [45];  а  спустя  несколько  лет,  во  время  новой
гражданской войны, которую вел тот же  народ,  другой  солдат,  убив  брата,
потребовал от своих начальников награду за это [46].
     Мерилом честности и красоты того или иного поступка мы ошибочно считаем
его полезность и отсюда  делаем  неправильный  вывод,  будто  всякий  обязан
совершать такие поступки и что полезный поступок честен для всякого:

                 Omnia non pariter terum sunt omnibus apta.

     {Не все одинаково пригодно для всех [47] (лат.).}

     Обратимся к самому насущному и  полезному  из  всего,  что  известно  в
человеческом обществе, - я имею в виду  вступление  в  брак;  но  вот  собор
святых отцов находит, что не вступать в брак более честно, и  запрещает  его
по этой причине наиболее почитаемому нами сословию; да и мы отдаем  в  табун
только тех лошадей, которых считаем менее ценными.



        Глава II - О РАСКАЯНИИ 

     Другие творят человека; я же  только  рассказываю  о  нем  и  изображаю
личность, отнюдь не являющуюся перлом творения, и будь  у  меня  возможность
вылепить ее заново, я бы создал ее, говоря по правде, совсем иною.  Но  дело
сделано, и теперь поздно думать об этом. Штрихи моего наброска нисколько  не
искажают истины, хотя они все время меняются,  и  эти  изменения  необычайно
разнообразны. Весь мир - это вечные качели. Все, что он  в  себе  заключает,
непрерывно качается: земля, скалистые горы Кавказа, египетские пирамиды, - и
качается все это вместе со всем остальным, а также  и  само  по  себе.  Даже
устойчивость - и она не что иное, как ослабленное и замедленное  качание.  Я
не  в  силах  закрепить  изображаемый  мною  предмет.  Он  бредет  наугад  и
пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру  его
таким, каков он предо мной в то мгновение, когда занимает меня. И я не рисую
его пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении, и не в движении  от
возраста к возрасту или, как говорят в народе, от семилетия к семилетию,  но
от одного дня к другому, от минуты к минуте. Нужно помнить о  том,  что  мое
повествование относится к определенному часу. Я могу вскоре перемениться,  и
не только непроизвольно, но и намеренно. Эти мои  писания  -  не  более  чем
протокол,  регистрирующий  всевозможные  проносящиеся  вереницей  явления  и
неопределенные, а иногда и противоречащие друг другу фантазии, то ли потому,
что я сам становлюсь другим, то ли потому, что постигаю предметы при  других
обстоятельствах и с других точек зрения. Вот  и  получается,  что  иногда  я
противоречу себе самому, но истине, как говорил Демад [1], я не  противоречу
никогда. Если б моя душа могла обрести устойчивость, попытки мои не были  бы
столь робкими и я был бы решительнее, но она все еще пребывает  в  учении  и
еще не прошла положенного ей искуса.
     Я выставляю на обозрение жизнь обыденную  и  лишенную  всякого  блеска,
что, впрочем, одно и то же. Вся моральная философия может быть  с  таким  же
успехом приложена к жизни повседневной  и  простой,  как  и  к  жизни  более
содержательной и  богатой  событиями:  у  каждого  человека  есть  все,  что
свойственно всему роду людскому.
     Авторы, говоря о себе, сообщают читателям только о том, что отмечает их
печатью особенности и необычности; что до меня,  то  я  первый  повествую  о
своей сущности в целом, как о Мишеле де Монтене, а не как о филологе,  поэте
или юристе.
     Если людям не нравится, что я слишком много говорю о себе,  то  мне  не
нравится, что они занимаются не только собой.
     Но разумно ли, что при  сугубо  частном  образе  жизни  я  притязаю  на
общественную известность? И  разумно  ли  преподносить  миру,  где  форма  и
мастерство так почитаемы и всесильны, сырые и нехитрые продукты  природы,  и
природы к тому же изрядно хилой? Сочинять книги без знаний и  мастерства  не
означает ли то же  самое,  что  класть  крепостную  стену  без  камней,  или
что-либо в этом же роде? Воображение  музыканта  направляется  предписаниями
искусства, мое - прихотью случая. Но применительно  к  науке,  которая  меня
занимает, за мной, по крайней мере, то преимущество,  что  никогда  ни  один
человек,  знающий  и  понимающий   свой   предмет,   не   рассматривал   его
доскональнее, чем я - свой и в этом смысле я самый ученый человек  изо  всех
живущих на свете; во-вторых, никто никогда не проникал так  глубоко  в  свою
тему, никто так подробно и тщательно не  исследовал  всех  ее  частностей  и
существующих между ними связей и никто не  достигал  с  большей  полнотой  и
завершенностью цели, которую ставил себе, работая. Чтобы справиться  с  нею,
мне потребна только правдивость; а она налицо, и притом  самая  искренняя  и
полная, какая только возможна. Я  говорю  правду  не  всегда  до  конца,  но
настолько, насколько осмеливаюсь, а с возрастом  я  становлюсь  смелее,  ибо
обычай, кажется, предоставляет старикам большую свободу болтать и, не впадая
в  нескромность,  говорить  о  себе.  Здесь  не  может  произойти  то,   что
происходит, как я вижу, довольно часто, а именно, что сочинитель и его  труд
несоразмерны друг другу: как это человек, столь разумный  в  речах,  написал
столь нелепое сочинение? Или каким  образом  столь  ученые  сочинения  вышли
из-под пера человека, столь немощного в речах?
     Если у кого-нибудь речь  обыденна,  а  сочинения  примечательны  -  это
значит, что дарования его там, откуда он их заимствует, а не  в  нем  самом.
Сведущий человек не бывает равно сведущ во всем, но способный - способен  во
всем, даже пребывая в невежестве.
     Здесь мы идем вровень и всегда в ногу - моя книга и я. В других случаях
можно хвалить или, наоборот, порицать работу независимо от работника;  здесь
- это исключено: кто касается одной, тот касается и другого.  Кто  возьмется
судить о работе, не зная работника, тот причинит больше ущерба себе,  нежели
мне; кто предварительно узнает его, тот сполна удовлетворит меня. Но я  буду
сверх меры счастлив, если получу общественное одобрение хотя  бы  только  за
то, что дал почувствовать мыслящим людям свое умение  с  толком  употреблять
мои знания - если таковые у меня есть, - доказал им, что я стою того,  чтобы
память служила мне лучше.
     Прошу меня извинить за слишком частые упоминания о  том,  что  я  редко
раскаиваюсь в чем бы то ни было и что моя совесть в общем довольна собой, не
так, как совесть ангела или, скажем, лошади, но так, как может быть довольна
собой человеческая совесть; я постоянно повторяю нижеследующие слова не  как
пустую формулу вежливости, а как нечто, идущее от непосредственного ощущения
мною своей ничтожности: все,  что  я  говорю,  я  говорю  как  ищущий  и  не
ведающий, бесхитростно и с чистой душой опираясь на  общераспространенные  и
законные верования. Я отнюдь не поучаю, я только рассказываю.
     Настоящим  пороком  нужно  считать  только  такой,  который  оскорбляет
сознание человека и безоговорочно осуждается человеческим разумом,  ибо  его
уродство и вредоносность до того  очевидны,  что  правы,  пожалуй,  те,  кто
утверждает, будто он является порождением,  в  первую  очередь,  глупости  и
невежества. Трудно представить себе, чтобы, познакомившись с ним, можно было
бы не возненавидеть его. Злоба чаще всего впитывает в себя свой  собственный
яд и отравляется им. Подобно тому, как язва на  теле  оставляет  после  себя
рубец, так и порок оставляет в душе раскаяние, которое, постоянно кровоточа,
не дает нам  покоя.  Ибо  рассудок,  успокаивая  другие  печали  и  горести,
порождает горечь раскаяния, которая тяжелее всего, так  как  она  точит  нас
изнутри; ведь жар и озноб, порожденные лихорадкой,  более  ощутительны,  чем
действующие на нас снаружи.  Я  считаю  пороками  (впрочем,  каждый  из  них
измеряется своей меркой) не только то, что осуждается разумом и природой, но
и то, что признается пороком в соответствии с представлениями  людей,  пусть
даже ложными и ошибочными, если законы и обычай подтверждают такую оценку.
     Нет,  равным  образом,  ни  одного  проявления  доброты,   которое   не
доставляло  бы  радости  благородному  сердцу.  Когда  творишь  добро,   сам
испытываешь   некое   радостное   удовлетворение   и   законную    гордость,
сопутствующие чистой совести. Прочная, но смелая и решительная  душа  может,
при  случае,  обеспечить  себе  спокойствие,  но  познать  удовлетворение  и
удовольствие этого рода ей не дано. А это немалое наслаждение -  чувствовать
себя  огражденным  от  заразы,  распространяемой  столь  порочным  веком,  и
говорить себе самому: "Кто заглянул бы мне в самую  душу,  тот  и  тогда  не
обвинил бы меня ни в несчастии  и  разорении  кого  бы  то  ни  было,  ни  в
мстительности и в зависти, ни в преступлении  против  законов,  ни  в  жажде
перемен или смуты, ни  в  нарушении  слова;  и  хотя  разнузданность  нашего
времени разрешает все это и учит этому каждого, я никогда не накладывал руку
на имущество или на кошелек какого-либо француза,  но  всегда  жил  за  счет
своего собственного, как на войне, так  и  в  мирное  время,  и  никогда  не
пользовался ничьим трудом без должной его  оплаты".  Подобные  свидетельства
совести чрезвычайно  приятны,  и  эта  радость,  эта  единственная  награда,
которая никогда не минует нас, - великое благодеяние для души.
     Искать  опоры  в  одобрении  окружающих,  видя  в  нем   воздаяние   за
добродетельные  поступки,  значит  опираться  на  то,  что  крайне  шатко  и
непрочно. А в наше развращенное, погрязшее в невежестве время добрая слава в
народе, можно сказать, даже оскорбительна: ведь кому можно  доверить  оценку
того, что  именно  заслуживает  похвалы?  Упаси  меня  бог  быть  порядочным
человеком в духе тех описаний, которые, как  я  вижу,  что  ни  день  каждый
сочиняет во славу самому себе. Quae fuerant  vitia,  mores  sunt  {Что  было
пороками, то теперь нравы [2] (лат.).}.
     Иные мои друзья по личному ли побуждению, или вызванные на это мною, не
раз принимались с полною откровенностью журить и бранить меня,  выполняя  ту
из своих обязанностей, которая благородной душе кажется не только  полезнее,
но и приятнее прочих обязанностей, возлагаемых  на  нас  дружбою.  Я  всегда
встречал   эти   упреки   с   величайшей    терпимостью    и    искреннейшей
признательностью. Но, говоря по совести, я  частенько  обнаруживал  и  в  их
порицаниях и в их восхвалениях такое отсутствие меры, что  не  допустил  бы,
полагаю, ошибки, предпочитая впадать в ошибки, чем проявлять благоразумие на
их лад. Нашему брату, живущему частною жизнью, которая на виду  лишь  у  нас
самих, особенно нужно иметь перед собой некий  образец,  дабы  равняться  на
него в наших поступках и, сопоставляя их с ним, то  дарить  себе  ласку,  то
налагать на себя наказание. Для  суда  над  самим  собой  у  меня  есть  мои
собственные законы и моя собственная судебная палата, и я  обращаюсь  к  ней
чаще, чем куда бы то  ни  было.  Сдерживая  себя,  я  руководствуюсь  мерою,
предуказанной мне другими, но, давая себе волю,  руководствуюсь  лишь  своей
мерою. Только вам одному известно, подлы ли вы и жестокосердны, или честны и
благочестивы;  другие  вас  вовсе  не  видят;  они  составляют  себе  о  вас
представление на основании внутренних догадок, они  видят  не  столько  вашу
природу, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому не считайтесь с
их приговором, считайтесь лишь со своим. Tuo tibi iudicio est utendum  {Тебе
надлежит руководствоваться собственным разумом  [3]  (лат.).}.  Virtutis  et
vitiorum grave ipsius conscientiae pondus est:  qua  sublata,  iacent  omnia
{Собственное понимание добродетели и пороков -  самое  главное.  Если  этого
понимания нет, все становится шатким [4] (лат.).}.
     Хотя и говорят, что раскаяние следует по пятам за грехом, мне  кажется,
что это не относится к такому греху, который предстает перед нами  в  гордом
величии и обитает в нас, как в собственном доме. Можно отринуть  и  побороть
пороки, которые иногда охватывают нас и к которым  нас  влекут  страсти,  но
пороки, укоренившиеся  и  закосневшие  вследствие  долгой  привычки  в  душе
человека  с  сильной,  несгибаемой  волей,  не  допускают   противодействия.
Раскаяние представляет собой не что иное, как отречение от нашей собственной
воли и подавление наших желаний, и оно проявляется самым различным  образом.
Так, оно может заставить человека  сожалеть  о  своей  былой  добродетели  и
стойкости:

              Quae mens est hodie, cur eadem non  puero  fuit?
              Vel  cur  his  animis incolumes non redeunt genae?

     {Почему у меня в детстве не было того же образа мыслей, что сейчас? Или
почему при моем  теперешнем  умонастроении  мои  щеки  не  становятся  снова
гладкими [5] (лат.).}

     Великолепна та жизнь, которая даже в наиболее частных своих проявлениях
всегда и во всем безупречна.
     Всякий  может  фиглярствовать  и  изображать  на  подмостках   честного
человека; но быть порядочным в глубине души, где все дозволено, куда  никому
нет доступа, - вот поистине вершина возможного. Ближайшая ступень к этому  -
быть таким же у себя дома, в своих обыденных делах и поступках, в которых мы
не обязаны давать кому-либо  отчет  и  где  свободны  от  искусственности  и
притворства. И вот Биант [6], изображая идеальный семейный  уклад,  говорит,
что глава семьи должен быть в лоне ее по своему личному побуждению таким же,
каков он вне ее из страха перед законами и людскими толками. А Юлий Друз [7]
весьма  достойно  ответил  работникам,  предлагавшим  за  три   тысячи   экю
переделать его дом таким образом, чтобы соседи не могли видеть, как  прежде,
что происходит за его стенами; он сказал: "Я не пожалею и  шести  тысяч,  но
сделайте так, чтобы всякий со всех сторон видел его насквозь".  С  уважением
отмечают обыкновение Агесилая останавливаться во время разъездов по стране в
храмах с тем, чтобы люди и самые  боги  наблюдали  его  частную  жизнь  [8].
Бывали люди, казавшиеся миру редкостным чудом, а между тем ни  жены  их,  ни
слуги  не  видели  в  них  ничего  замечательного.  Лишь  немногие  вызывали
восхищение своих близких.
     Как подсказывает опыт истории, никогда не бывало пророка  не  только  у
себя дома, но и  в  своем  отечестве.  То  же  и  в  мелочах.  Нижеследующий
ничтожный пример воспроизводит все то, что  можно  было  бы  показать  и  на
примерах великих. Под небом моей Гаскони я слыву чудаком, так как сочиняю  и
печатаю книги. Чем дальше от своих родных мест, тем больше я значу в  глазах
знающих обо мне. В Гиени я покупаю у книгоиздателей, в других местах  -  они
покупают меня. На подобных вещах и  основано  поведение  тех,  кто,  живя  и
пребывая среди своих современников, таится от них, чтобы после своей  смерти
и исчезновения завоевать себе славу. Что до меня, то я не гонюсь за  ней.  Я
жду от мира не больше того, что он мне уделил. Таким образом,  мы  с  ним  в
расчете.
     Иного восхищенный народ провожает с собрания до  дверей  его  дома;  но
вместе с парадной одеждой он  расстается  и  с  ролью,  которую  только  что
исполнял, и падает тем ниже, чем выше был вознесен: в глубине его  души  все
нелепо и отвратительно, и даже если в нем господствует внутренний лад, нужно
обладать быстрым и трезвым умом, чтобы подметить это в его привычных и ничем
не примечательных поступках, в его обыденной жизни. Добавим к тому  же,  что
сдержанность  -  мрачная  и  угрюмая  добродетель.  Устремляться  при  осаде
крепости в брешь, стоять во главе посольства,  править  народом  -  все  эти
поступки окружены блеском и обращают на  себя  внимание  всех.  Но  бранить,
смеяться, продавать, платить, любить, ненавидеть и беседовать с близкими и с
собою самим мягко и всегда соблюдая справедливость, не поддаваться слабости,
неизменно оставаться самим собой - это  вещь  гораздо  более  редкая,  более
трудная и менее бросающаяся в глаза. Жизни, протекающей в уединении, что  бы
ни говорили на этот счет, ведомы такие же, если только не  более  сложные  и
тягостные обязанности, какие ведомы жизни, не замыкающейся в себе. И частные
лица, говорит Аристотель [9], служат добродетели с  большими  трудностями  и
более возвышенным образом, нежели те, кто  занимает  высокие  должности.  Мы
готовимся к выдающимся подвигам, побуждаемые больше жаждою славы, чем  своей
совестью. Самый краткий путь к завоеванию славы - это делать  по  побуждению
совести то, что мы делаем ради славы. И доблесть Александра, явленная им  на
его поприще, намного уступает, по-моему, доблести, которую  проявил  Сократ,
чье существование было скромным и неприметным. Я легко могу представить себе
Сократа на месте Александра, но Александра на месте  Сократа  я  представить
себе не могу. Если бы кто-нибудь спросил Александра, что  он  умеет  делать,
тот бы ответил: подчинять мир своей власти; если бы кто-нибудь  обратился  с
тем же к Сократу, он несомненно сказал бы,  что  умеет  жить,  как  подобает
людям, то есть в соответствии с предписаниями природы, а для этого требуются
более обширные, более глубокие и  более  полезные  познания.  Ценность  души
определяется  не  способностью  высоко  возноситься,  но  способностью  быть
упорядоченной всегда и во всем. Ее величие раскрывается не в великом,  но  в
повседневном.
     Как те, кто судит о нас, проникая в  глубины  нашей  души,  не  придают
слишком большого значения блеску наших поступков  на  общественном  поприще,
понимая, что это не более чем струйки и  капли  чистой  воды,  пробивающиеся
наружу из топкой и илистой почвы, так и  те,  кто  судит  о  нас  по  нашему
внешнему великолепию, заключают,  исходя  из  него,  и  о  нашей  внутренней
сущности, ибо в их сознании  никак  не  укладывается,  что  обычные  людские
свойства, такие же, как их собственные, совмещаются в  нас  с  теми  другими
качествами, которые вызывают их удивление и так недостижимы для них. По этой
причине мы и придаем бесам звериный облик. Кто же способен представить  себе
Тамерлана [10] иначе, как с нахмуренными бровями,  раздувающимися  ноздрями,
грозным лицом и неправдоподобно могучим станом, таким станом, каким наделяет
его наше потрясенное славою этого имени воображение. И  если  бы  кто-нибудь
доставил мне в прошлом случай увидеть Эразма [11], мне  было  бы  трудно  не
счесть афоризмом и апофтегмой любую фразу,  с  которой  он  обратился  бы  к
своему лакею или экономке.
     Мы гораздо легче можем представить себе восседающим  на  стульчаке  или
взгромоздившимся  на  жену  какого-нибудь  ремесленника,  нежели   вельможу,
внушающего почтение своею осанкой и  неприступностью.  Нам  кажется,  что  с
высоты своих тронов они никогда не снисходят до прозы обыденной жизни.
     Нередко  случается,  что  порочные  души  под  влиянием   какого-нибудь
побуждения извне творят добро, тогда как души глубоко  добродетельные  -  по
той же причине - зло. Таким образом, судить о них следует лишь тогда,  когда
о