в
действительности, сколько то, какова эта сущность в глазах окружающих.  Даже
собственная одаренность и мудрость кажутся нам бесплодными,  если  ощущаются
только  нами  самими,  не  проявляясь  перед  другими  и  не  заслуживая  их
одобрения. Есть люди, чьи подземелья истекают целыми реками золота, и  никто
об этом не знает; есть и такие, которые  превращают  все  свое  достояние  в
блестки и побрякушки; таким образом, у последних  лиар  [30]  представляется
ценностью в целый экю, тогда как у первых - наоборот,  ибо  свет  определяет
издержки и состояние, исходя из того, что именно выставляется  ему  напоказ.
От всякой возни с  богатством  отдает  алчностью;  ею  отдает  даже  от  его
расточения, от чрезмерно упорядоченной и нарочитой щедрости;  оно  не  стоит
такого внимания и столь докучной озабоченности. Кто хочет  расходовать  свои
средства разумно, тот  постоянно  должен  себя  останавливать  и  урезывать.
Бережливость и расточительность сами  по  себе  -  ни  благо,  ни  зло;  они
приобретают окраску либо того, либо другого  в  зависимости  от  применения,
которое им дает наша воля.
     Другая причина, толкающая меня к путешествиям, - отвращение к царящим в
нашей стране нравам. Я легко бы смирился с их порчей, если бы  они  наносили
ущерб только общественным интересам,

                    peioraque saecula ferri
               Temporibus, quorum  sceleri  non  invenit ipsa
               Nomen et a nullo posuit natura metallo,

     {Времена хуже железного века, и их преступлению сама природа не находит
названия, и она не создала металла, которым можно было бы их обозначить [31]
(лат.).}

     но так как они затрагивают и мои интересы, смириться с ними я не  могу.
Уж очень они меня угнетают. Вследствие необузданности  длящихся  уже  долгие
годы гражданских войн  мы  мало-помалу  скатились  в  наших  краях  к  такой
извращенной форме государственной власти,

                     Quippe ubi fas versum atque nefas,

     {Где понятия о дозволенном и запретном извращены [32] (лат.).}

     что, поистине, просто чудо, что она смогла удержаться.

                 Armati terram exercent, semperque recentes
                 Convectare iuvat praedas et vivere rapto.

     {Они обрабатывают землю вооруженные и все время жаждут новой  добычи  и
жаждут жить награбленным [33] (лат.).}

     Короче говоря, я вижу на нашем  примере,  что  человеческие  сообщества
складываются и держатся, чего бы это ни стоило. Куда бы  людей  ни  загнать,
они, теснясь и толкаясь, в конце концов как-то устраиваются  и  размещаются,
подобно тому,  как  разрозненные  предметы,  сунутые  кое-как,  без  всякого
порядка, в карман, сами собой находят способ соединиться  и  уложиться  друг
возле друга, и притом иногда  лучше,  чем  если  бы  их  уложили  туда  даже
наиболее искусные руки. Царь Филипп собрал  однажды  толпу  самых  дурных  и
неисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в  построенном
для них городе, которому присвоил соответствующее  название  [34].  Полагаю,
что и они из самих своих пороков создали политическое объединение,  а  также
целесообразно устроенное и справедливое общество.
     Предо мной не какое-нибудь единичное злодеяние,  не  три  и  не  сотня,
предо мной повсеместно распространенные, находящие всеобщее одобрение нравы,
настолько чудовищные по своей бесчеловечности и в особенности  бесчестности,
- а для меня это наихудший из всех пороков, - что я не могу думать о них без
содрогания, и все же я любуюсь ими, пожалуй, не меньше, чем ненавижу их. Эти
из ряда вон выходящие злодеяния в такой же мере  отмечены  печатью  душевной
мощи и непреклонности, как и печатью  развращенности  и  заблуждений.  Нужда
обтесывает  людей  и  сгоняет  их  вместе.  Эта  случайно  собравшаяся  орда
сплачивается в дальнейшем законами; ведь бывали среди подобных орд  и  такие
свирепые, что никакое человеческое воображение не в силах измыслить что-либо
похожее, и тем не менее иным из них удавалось  обеспечить  себе  здоровое  и
длительное существование, так что потягаться с ними было бы впору разве  что
государствам, которые были бы созданы гением Платона и Аристотеля.
     И, конечно, все описания придуманных из головы государств  -  не  более
чем  смехотворная  блажь,  непригодная  для   практического   осуществления.
Ожесточенные и бесконечные споры о наилучшей форме общественного  устройства
и о началах, способных  нас  спаять  воедино,  являются  спорами,  полезными
только в качестве упражнения нашей мысли; они служат тому  же,  чему  служат
многие темы, используемые в различных науках;  приобретая  существенность  и
значительность в пылу диспута, они вне  него  лишаются  всякой  жизненности.
Такое идеальное государство можно было бы основать в Новом Свете,  но  мы  и
там имели бы дело с людьми, уже связанными и сформированными теми или  иными
обычаями; ведь мы не творим людей, как Пирра или как Кадм [35]. И если бы мы
добились каким-либо способом права исправлять и перевоспитывать этих  людей,
все равно мы не могли бы вывернуть их  наизнанку  так,  чтобы  не  разрушить
всего. Солона как-то спросили, наилучшие ли законы он установил для  афинян.
"Да, - сказал он в ответ, - наилучшие  из  тех,  каким  они  согласились  бы
подчиняться" [36].
     Варрон приводит в свое извинение следующее: если бы он первым  писал  о
религии, он высказал бы о ней все, что думает; но раз она принята всеми и ей
присущи определенные формы, он будет говорить о ней скорее согласно  обычаю,
чем следуя своим естественным побуждениям [37].
     Не  только  предположительно,  но  и  на  деле  лучшее  государственное
устройство для любого народа - это то,  которое  сохранило  его  как  целое.
Особенности и основные достоинства этого государственного устройства зависят
от породивших его обычаев. Мы всегда с большой охотой сетуем на  условия,  в
которых живем. И все же я держусь того мнения, что жаждать власти немногих в
государстве, где правит народ, или стремиться в монархическом государстве  к
иному виду правления - это преступление и безумие.

                    Уклад своей страны обязан ты любить:
                    Чти короля, когда  он  у  кормила,
                    Республику, когда в народе сила,
                    Раз выпало тебе под ними жить.

     Это сказано нашим славным господином Пибраком [38], которого мы  только
что потеряли,  человеком  высокого  духа,  здравых  воззрений,  безупречного
образа жизни. Эта утрата, как и одновременно постигшая нас утрата  господина
де Фуа [39], весьма чувствительны для нашей короны. Не знаю, можно ли  найти
в целой Франции еще такую же пару, способную заменить в  Королевском  Совете
двух этих гасконцев, наделенных  столь  многочисленными  талантами  и  столь
преданных трону. Это были разные, но одинаково высокие души,  и  для  нашего
века особенно редкие и прекрасные, скроенные каждая на свой лад. Но  кто  же
дал их нашему времени, их, столь  чуждых  нашей  испорченности  и  столь  не
приспособленных к нашим бурям?
     Ничто не  порождает  в  государстве  такой  неразберихи,  как  вводимые
новшества;  всякие  перемены  выгодны  лишь  бесправию  и   тирании.   Когда
какая-нибудь часть займет неподобающее ей место, это дело легко  поправимое;
можно принимать меры и к тому, чтобы повреждения или порча, естественные для
любой вещи, не увели нас слишком далеко от наших начал и основ.  Но  браться
за переплавку такой громады и менять фундамент  такого  огромного  здания  -
значит уподобляться тем, кто, чтобы подчистить, начисто стирает  написанное,
кто хочет устранить отдельные недостатки,  перевернув  все  на  свете  вверх
тормашками, кто исцеляет болезни посредством смерти, non  tam  commutandarum
quam  evertendarum  rerum  cupidi   {Стремясь   не   столько   к   изменению
существующего порядка, сколько к его извращению [40] (лат.)}. Мир  сам  себя
не умеет лечить; он настолько нетерпелив  ко  всему,  что  его  мучает,  что
помышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь  с
ценой, которую необходимо за это платить. Мы убедились на  тысяче  примеров,
что средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во  вред;  избавиться
от  терзающей  в  данное  мгновение  боли  вовсе  не   значит   окончательно
выздороветь, если при этом общее состояние не улучшилось.
     Цель хирурга не в том, чтобы удалить  дикое  мясо;  это  только  способ
лечения. Он стремится к тому, чтобы на том  же  месте  возродилась  здоровая
ткань и чтобы тот же участок тела снова зажил нормальной жизнью. Всякий, кто
хочет  устранить  только  то,  что  причиняет  ему  страдание,  недостаточно
дальновиден, ибо благо не обязательно идет следом  за  злом;  за  ним  может
последовать и новое зло, и притом еще худшее, как это случилось  с  убийцами
Цезаря [41], которые ввергли республику в столь  великие  бедствия,  что  им
пришлось раскаиваться в своем вмешательстве в государственные дела.  С  того
времени и вплоть до нашего века  со  многими  произошло  то  же  самое.  Мои
современники французы могли бы на этот счет многое порассказать. Все крупные
перемены расшатывают государство и вносят  в  него  сумятицу.  Кто,  затевая
исцелить его одним махом, предварительно задумался бы над тем, что из  этого
воспоследует, тот, конечно, охладел бы к подобному предприятию и не  пожелал
бы приложить к нему руку. Пакувий Колавий  покончил  с  порочными  попытками
этого рода [42] весьма примечательным  способом.  Его  сограждане  поднялись
против своих правителей. Ему же, человеку весьма  могущественному  в  городе
Капуе, удалось запереть во дворце собравшийся туда в полном  составе  сенат,
и, созвав на площадь народ, он сообщил ему, что пришел день, когда  они  без
всякой помехи могут отмcтить  тиранам,  которые  так  долго  их  угнетали  и
которые теперь в  его  власти,  безоружные  и  лишенные  всякой  охраны.  Он
предложил, чтобы их выводили по жребию одного за другим,  и  народ  принимал
решение о каждом из них в  отдельности,  исполняя  на  месте  вынесенный  им
приговор, - с тем, однако, чтобы на должность, которую  занимал  осужденный,
они тут же назначали кого-нибудь из добропорядочных  граждан,  дабы  она  не
оставалась незамещенной. Едва  был  вызван  первый  сенатор,  как  поднялись
крики, выражавшие всеобщую ненависть  к  этому  человеку.  "Вижу,  -  сказал
Пакувий, - этого необходимо сместить, он бесспорный злодей; давайте  заменим
его кем-нибудь более  подходящим".  Внезапно  воцарилась  полнейшая  тишина:
всякий затруднялся, кого же назвать.  Наконец,  кто-то  осмелился  выдвинуть
своего кандидата, но  в  ответ  на  это  последовали  еще  более  громкие  и
единодушные крики, отказывавшие ему в избрании. Было  перечислено  множество
присущих ему недостатков и были приведены сотни веских  причин,  по  которым
его следовало отвергнуть. Между  тем,  страсти  разгорались  все  сильнее  и
неукротимее, и дело пошло еще того хуже при появлении  второго  сенатора,  а
затем и третьего: столько же было разногласий при выборах, сколько  согласия
при отстранении от обязанностей. В конце концов, устав  от  этой  бесплодной
распри, народ стал  мало-помалу  -  кто  сюда,  кто  туда  -  разбегаться  с
собрания, унося в душе убеждение,  что  застарелое  и  хорошо  знакомое  зло
всегда предпочтительнее зла  нового  и  неизведанного.  Чего  мы  только  не
делали, чтобы дойти до столь прискорбного положения?

                     Eheu cicatricum et sceleris pudet,
                     Fratrumque: quid nos dura refugimus
                          Aetas? quid intactum nefasti
                               Liquimus? unde manus iuventus
                     Metu deorum  continuit?  quibus
                     Pepercit aris?

     {Увы! Наши  рубцы,  наши  преступления,  наши  братоубийственные  войны
покрывают нас позором. На что только не посягнул наш жестокий век?  Оставили
ли мы, нечестивые, хоть что-нибудь нетронутым? Удержал ли страх перед богами
нашу молодежь хоть от чего-нибудь? Пощадила ли она хоть какие-нибудь алтари?
[43] (лат.).}

     И все же я не решаюсь сказать:

                                      ipsa si velit Salus
                 Servare prorsus non potest hanc familiam.

     {Даже если бы сама богиня Спасения пожелала сохранить этот  род,  то  и
она не смогла б это сделать [44] (лат.).}

     Мы, пожалуй, еще не дошли до последней черты. Сохранность государств  -
это  нечто   такое,   что   находится   за   пределами   нашего   разумения.
Государственное устройство, как утверждает Платон, - это  нечто  чрезвычайно
могущественное и с трудом поддающееся распаду [45]. Нередко  оно  продолжает
существовать, несмотря на смертельные,  подтачивающие  его  изнутри  недуги,
несмотря на несообразность  несправедливых  законов,  несмотря  на  тиранию,
несмотря на развращенность и невежество должностных  лиц,  разнузданность  и
мятежность народа.
     Во всех наших превратностях мы обращаем взоры к тому, что над  нами,  и
смотрим на тех, кому лучше, чем нам; давайте же сравним себя с тем, что  под
нами; нет такого горемычного человека, который не нашел бы тысячи  примеров,
способных доставить ему утешение. Наша вина, что мы больше думаем о грядущей
беде, чем о минувшей. "Если бы,  -  говорил  Солон,  -  все  несчастья  были
собраны в одну груду, то не  нашлось  бы  ни  одного  человека,  который  не
предпочел бы остаться при своих горестях, лишь бы  не  принимать  участия  в
законном разделе этой груды несчастий и не получить своей доли"  [48].  Наше
государство занемогло;  но  ведь  другие  государства  болели,  бывало,  еще
серьезнее и тем не менее не  погибли.  Боги  тешатся  нами  словно  мячом  и
швыряют нас во все стороны:

     Enimvero dii nos homines quasi pilas habent.

     {Ведь боги обращаются с людьми словно с мячами [47] (лат.).}

     Светила роковым образом избрали римское государство, дабы  показать  на
его примере свое всемогущество. Оно познало самые  различные  формы,  прошло
через все испытания, каким только  может  подвергнуться  государство,  через
все,  что  приносит  лад  и  разлад,  счастье  и  несчастье.  Кто  же  может
отчаиваться в своем положении, зная о  потрясениях  и  ударах,  которые  оно
претерпело  и  которые  все-таки  выдержало?  Если  господство  на  огромных
пространствах есть признак здоровья и крепости государства (с чем  я  никоим
образом не могу согласиться, и мне нравятся  слова  Исократа,  советовавшего
Никоклу  не  завидовать  государям,  владеющим   обширными   царствами,   но
завидовать тем из них, которые сумели сохранить за собой то, что выпало им в
удел [48]), то Рим никогда не был здоровее, чем в то  время,  когда  он  был
наиболее хворым. Худшая из его форм была для него самой  благоприятною.  При
первых  императорах  в  нем  с  трудом  прослеживаются  какие-либо  признаки
государственного устройства: это самая ужасающая и нелепая  мешанина,  какую
только можно себе представить. И все же он  сохранил  и  закрепил  это  свое
устройство, остался не  какой-нибудь  крошечной  монархией  с  ограниченными
пределами, но  стал  властителем  многих  народов,  столь  различных,  столь
удаленных, столь враждебно к нему настроенных, столь неправедно управляемых,
столь коварным образом покоренных:

                                          nec gentibus ullis
               Commodat in populum terrae pelagique potentem
               Invidiam fortuna suam.

     {И ни одному племени не предоставляет судьба  покарать  за  нее  народ,
властвующий над сушей и морем [49] (лат.).}

     Не все, что  колеблется,  падает.  Остов  столь  огромного  образования
держится не на одном гвозде, а на великом  множестве  их.  Он  держится  уже
благодаря  своей  древности;  он  подобен  старым  строениям,  из-за  своего
возраста потерявшим опору, на которой они  покоились,  без  штукатурки,  без
связи, и все же не рушащимся и поддерживающим себя своим весом,

                          nec iam validis radicibus haerens,
                     Pondere tuta suo est.

     {Этот дуб уже не стоит на прочных корнях, но держится благодаря  своему
весу [50] (лат.).}

     К тому же никак нельзя  одобрить  поведение  тех,  кто  обследует  лишь
внешние стены крепости и рвы перед ними; чтобы судить о ее надежности, нужно
взглянуть, кроме того, откуда могут прийти осаждающие и  каковы  их  силы  и
средства. Лишь немногие корабли тонут от своего веса и без насилия над  ними
со стороны. Давайте оглядимся вокруг: все распадается и разваливается; и это
во всех известных нам государствах, как христианского мира, так  и  в  любом
другом месте; присмотритесь к ним, и вы обнаружите явную угрозу ожидающих их
изменений и гибели:

                    Et sua sunt illis incommoda, parque per omnes
               Tempestas.

     {И у них свои беды; и над всеми  бушует  одинаково  сильная  буря  [51]
(лат.).}

     Астрологи ведут беспроигрышную игру, предвещая, по своему  обыкновению,
великие перемены и потрясения; их предсказания толкуют о том, что и без того
очевидно и осязаемо; за ними незачем отправляться на небеса.
     И если это сочетание бедствий и вечной угрозы наблюдается  повсеместно,
то отсюда мы можем извлечь для себя  не  только  известное  утешение,  но  и
некоторую надежду на то, что и наше государство устоит, как другие; ибо  где
падает все, там в действительности ничто не падает. Болезнь, присущая  всем,
для  каждого  в  отдельности  есть  здоровье;   единообразие   -   качество,
противоборствующее распаду. Что до меня, то я отнюдь не впадаю в отчаянье, и
мне кажется, что я вижу перед нами пути к спасению;

                              deus haec fortasse benigna
                         Reducet in sedem vice.

     {Быть может, бог восстановит  в  прежнем  виде  то,  что  мы  расточили
[52](лат.)}

     Кому ведомо, не будет ли господу богу угодно, чтобы и с нами  произошло
то же  самое,  что  порою  случается  с  иным  человеческим  телом,  которое
очищается и урепляется благодаря длительным и тяжелым болезням, возвращающим
ему более полное и устойчивое здоровье, нежели то, какое  было  ими  у  него
отнято?
     Но больше всего меня угнетает то, что, изучая симптомы нашей болезни, я
нахожу среди них столько же естественных и ниспосланных самим небом и только
им, сколько тех, которые привносятся  нашей  распущенностью  и  человеческим
безумием. Кажется, что даже  светила  небесные  -  и  они  считают,  что  мы
просуществовали достаточно долго и уже перешли положенный нам  предел.  Меня
угнетает также и то, что наиболее вероятное из нависших над нами несчастий -
это не преобразование всей совокупности нашего еще целостного  бытия,  а  ее
распадение и распыление, - и из всего, чего мы боимся, это самое страшное.
     Предаваясь этим раздумьям, я опасаюсь также  предательства  со  стороны
моей памяти: не заставляет ли она меня дважды говорить  по  рассеянности  об
одном и том же. Я не люблю себя перечитывать и никогда не копаюсь по  доброй
воле в том, что мною написано. Я не вношу сюда ничего такого, чему  научился
позднее. Высказанные здесь мысли обыденны: они приходили мне в голову, может
быть, сотню раз, и я боюсь, что уже останавливался на них. Повторение всегда
докучает, даже у самого Гомера; но оно просто губительно, когда дело идет  о
вещах малосущественных и преходящих.  Меня  раздражает  всякое  вдалбливание
даже в тех случаях, когда оно касается вещей безусловно полезных, например у
Сенеки, как раздражает и  обыкновение  его  стоической  школы  повторять  по
всякому поводу, и притом от доски до доски, все  те  же  общие  положения  и
предпосылки и приводить снова и  снова  общеизвестные,  привычные  доводы  и
основания. Моя память что ни день ужасающим образом ухудшается,

                   Pocula Lethaeos ut si ducentia somnos
                        Arente fauce traxerim.

     {Сло