жил бы так же, как прожил; я  не  жалею  о  прошлом  и  не
страшусь будущего. И если я не обманываюсь, то как  внутри,  так  и  снаружи
дело обстояло приблизительно одинаково.  Больше  всего  я  благодарен  своей
судьбе, пожалуй,  за  то,  что  всякое  изменение  в  состоянии  моего  тела
происходило в подобающее для моих лет время. Я  видел  себя  в  пору  первых
побегов, затем цветов и  плодов,  теперь  наступила  пора  увядания.  И  это
прекрасно, ибо естественно.  Я  гораздо  легче  переношу  свои  боли  именно
потому, что в мои годы они в порядке вещей, и потому, что, страдая от них, я
с еще большей признательностью вспоминаю  о  долгом  счастье  прожитой  мною
жизни. И моя житейская мудрость равным образом остается, возможно, на том же
уровне, что и  прежде;  впрочем,  она  была  гораздо  решительнее,  изящнее,
свежее, жизнерадостнее  и  непосредственнее,  чем  нынешняя,  -  закоснелая,
брюзгливая, тяжеловесная.
     Итак, я отказываюсь от всех улучшений,  зависящих  от  столь  печальных
обстоятельств и от возможных случайностей. Нужно, чтобы бог пребывал в нашем
сердце.
     Нужно, чтобы совесть совершенствовалась сама собой благодаря укреплению
нашего разума, а не вследствие угасания  наших  желаний.  Сладострастие  как
таковое  не  становится  бесцветным  и  бледным,  сколь  бы  воспаленными  и
затуманенными ни были созерцающие его глаза. Следует любить воздержание само
по себе и из уважения к богу, который  нам  заповедал  его,  следует  любить
целомудрие. Что же касается воздержания, на которое нас обрекают наши катары
и которым я обязан не чему иному, как моим коликам, то это не  целомудрие  и
не воздержание. Нельзя похваляться презрением к сладострастию и победой  над
ним, если не испытываешь его, если не знаешь его, и его  обольщений,  и  его
мощи, и его бесконечно завлекательной красоты. Я знал и то и другое, и кому,
как не мне, говорить об этом. Но в старости,  как  мне  кажется,  наши  души
подвержены недугам и несовершенствам более  докучным,  чем  в  молодости.  Я
говорил об этом совсем молодым, но тогда меня  неизменно  осаживали  на  том
основании, что я безбородый юнец. Я говорю то же самое и сейчас,  когда  моя
сивая борода придает моим словам вес. Мы зовем мудростью беспорядочный ворох
наших   причуд,   наше   недовольство   существующими   порядками.   Но    в
действительности мы не  столько  освобождаемся  от  наших  пороков,  сколько
меняем их на другие - и, как я думаю, худшие. Кроме глупой и  жалкой  спеси,
нудной болтливости, несносных и непостижимых причуд, суеверий,  смехотворной
жажды богатств, когда пользоваться ими уже невозможно, я замечаю у  стариков
также зависть, несправедливость и коварную злобу. Старость налагает  морщины
не только на наши лица, но в еще большей мере на наши умы, и что-то не видно
душ - или они встречаются крайне редко, - которые, старясь, не  отдавали  бы
плесенью и кислятиной. Все в человеке идет вместе с ним в гору и под гору.
     Принимая во внимание мудрость Сократа и  кое-какие  обстоятельства  его
осуждения [21],  я  решаюсь  предполагать,  что  он  сам  некоторым  образом
способствовал  совершившемуся,  намеренно  предоставляя  всему  идти   своим
чередом, - ведь он достиг семидесяти  лет  и  знал,  что  его  блестящему  и
деятельному уму предстоит в близком будущем  ослабеть,  а  свойственной  ему
проницательности - померкнуть.
     Каким только метаморфозам не подвергает каждодневно  старость  -  можно
сказать, у меня на глазах -  многих  моих  знакомых!  Она  -  могущественная
болезнь, настигающая естественно и незаметно. Нужно обладать большим запасом
знаний и большою предусмотрительностью, чтобы  избегнуть  изъянов,  которыми
она нас награждает, или, по крайней мере, чтобы  замедлить  развитие  их.  Я
чувствую, что, несмотря на все мои оборонительные сооружения,  она  пядь  за
пядью оттесняет меня. Я держусь сколько могу. Но я не знаю,  куда,  в  конце
концов, она меня заведет. Во всех случаях я хочу, чтобы знали, откуда именно
я упал.



        Глава III - О ТРЕХ ВИДАХ ОБЩЕНИЯ 

     Негоже  всегда  и  во  всем  держаться  своих  нравов  и   склонностей.
Наиважнейшая из наших способностей - это умение  приспосабливаться  к  самым
различным обычаям. Неуклонно придерживаться по собственной воле или  в  силу
необходимости одного и того же образа жизни - означает существовать,  но  не
жить. Лучшие души - те, в которых больше гибкости и разнообразия.
     Вот поистине лестный отзыв о Катоне Старшем:  Huic  versatile  ingenium
sic pariter ad omnia fuit, ut natum ad id unum  diceres,  quodcumque  ageret
{Его гибкий ум был настолько разносторонен, что, чем  бы  он  ни  занимался,
казалось, будто он рожден только для одного этого [1] (лат.).}.
     Если бы мне было дано вытесать себя  по  своему  вкусу,  то  нет  такой
формы, - как бы прекрасна она ни была, - в которую я желал бы втиснуться,  с
тем чтобы  никогда  уже  с  нею  не  расставаться.  Жизнь  -  это  неровное,
неправильное  и  многообразное  движение.  Неукоснительно  следовать   своим
склонностям и быть настолько в их власти, чтобы не мочь отступаться  от  них
или подчинять их своей воле, означает не быть  самому  себе  другом,  а  тем
более господином; это значит быть рабом самого себя. Я  сейчас  вспомнил  об
этом, потому что  мне  не  так-то  легко  отделаться  от  одного  несносного
свойства моей души: обыкновенно ее захватывает только то, что для нее трудно
и хлопотно, и лишь этому она предается с горячностью  и  целиком.  Сколь  бы
несложен ни  был  предмет,  которым  ей  предстоит  заниматься,  она  охотно
усложняет его и придает ему такое значение, что  ей  приходится  тратить  на
него все  свои  силы.  По  этой  причине  ее  незанятость  для  меня  крайне
мучительна и вредно отзывается на моем  здоровье.  Большинству  умов,  чтобы
встрепенуться и ожить, нужны новые впечатления; моему,  однако,  они  больше
нужны для того, чтобы прийти  в  себя  и  успокоиться,  vitia  otii  negotio
discutienda sunt  {Пороки  праздности  необходимо  преодолевать  трудом  [2]
(лат.).}, ибо его главнейшее и наиболее ревностное занятие  -  самопознание.
Книги для него своего рода отдых, отвлекающий его от  этого  всепоглощающего
дела. Первые же явившиеся ему мысли сразу возбуждают его, он стремится самым
различным образом проявить свою мощь: он старается блеснуть то остротой,  то
строгостью, то изяществом; он сдерживает, соразмеряет и  укрепляет  себя.  В
себе самом обретает он побуждения к деятельности. Природа дала  ему,  как  и
всем, достаточно поводов к полезным раздумьям и широкий простор для открытий
и рассуждений.
     Для всякого, кто умеет как следует оценить свои возможности и в  полной
мере использовать их, размышление  -  могущественный  и  полноценный  способ
самопознания; я предпочитаю самостоятельно ковать себе душу, а  не  украшать
ее позаимствованным добром.
     Нет занятия  более  пустого  и,  вместе  с  тем,  более  сложного,  чем
беседовать со своими мыслями, - все зависит от того, какова беседующая душа.
Самые великие души делают это занятие своим ремеслом  -  quibus  vivere  est
Cogitare {Те, для кого  жить  -  значит  размышлять  [3]  (лат.).}.  Природа
настолько покровительствует этой нашей  особенности,  что  нет  ничего,  чем
могли бы мы заниматься более длительно, и нет дела, которому отдавались бы с
большим постоянством и большей готовностью. "В этом,  -  говорит  Аристотель
[4], - и состоит труд богов, созидающий и их счастье и наше". Чтение  служит
мне лишь для того, чтобы, расширяя мой кругозор,  будить  мою  мысль,  чтобы
загружать мой ум, а не память.
     Лишь немногие беседы увлекают меня и не требуют от  меня  напряжения  и
усилий. Правда, прелесть и красота захватывают и занимают  меня  не  меньше,
если не больше,  чем  значительность  и  глубина.  И  поскольку  все  прочие
разговоры нагоняют на меня сон и я уделяю им лишь оболочку  моего  внимания,
со мной нередко случается, что, присутствуя  при  подобном  обмене  словами,
тягучем и вялом, поддерживаемом только ради приличия, я говорю или выпаливаю
в ответ такой вздор и такие смешные глупости, которые не  пристали  бы  даже
детям, или упорно храню  молчание,  обнаруживая  еще  большую  неловкость  и
нелюбезность. Часто я погружаюсь в мечтательность и углубляюсь в свои мысли;
кроме того, мне свойственно непроходимое и совершенно ребяческое  невежество
во многих обыденных и общеизвестных вещах. По причине этих двух моих качеств
я добился того, что обо мне могут рассказывать  по  меньшей  мере  пять  или
шесть забавных историй, выставляющих меня самым нелепым дурнем на свете.
     Итак, возвращаясь к  избранной  мною  теме,  должен  сказать,  что  эта
неподатливость и негибкость моего  душевного  склада  заставляет  меня  быть
разборчивым по отношению к людям - мне приходится как бы просеивать их через
сито - и делает меня малопригодным для дел,  выполняемых  сообща.  Мы  живем
среди людей и вступаем с ними в разные отношения; если их  повадки  несносны
для нас, если мы гнушаемся соприкасаться с душами низменными и пошлыми  -  а
низменные и пошлые души часто бывают такими  же  упорядоченными,  как  самые
утонченные  (никчемна  мудрость,  не  умеющая   приноровиться   к   всеобщей
глупости), - то нам нечего вмешиваться ни в наши  собственные,  ни  в  чужие
дела: ведь и частные и общественные  дела  вершатся  именно  такими  людьми.
Самые прекрасные движения нашей души - это наименее напряженные  и  наиболее
естественные ее движения. Господи боже! Сколь драгоценна помощь благоразумия
для того, чьи желания и возможности оно приводит в соответствие между собой!
Нет науки полезнее  этой!  "По  мере  сил"  было  излюбленным  выражением  и
присловьем Сократа [5], и это его выражение исполнено  глубочайшего  смысла.
Нужно устремлять наши желания на вещи легко доступные и  находящиеся  у  нас
под рукой и нужно уметь останавливаться на этом. Разве  не  глупая  блажь  с
моей стороны чуждаться тысячи людей, с которыми  меня  связала  судьба,  без
которых я не могу обойтись, и тянуться к одному, двум, пребывающим вне моего
круга, или, больше того, упрямо жаждать какой-нибудь вещи, заведомо для меня
недосягаемой. От природы я мягок, чужд всякой резкости и заносчивости, и это
легко может избавить меня от зависти и враждебности окружающих - ведь  никто
никогда не заслуживал в большей мере, чем я, не скажу быть любимым, но  хотя
бы не быть ненавидимым. Однако свойственная мне холодность  в  обращении  не
без основания лишила меня благосклонности некоторых, превратно  и  в  худшую
сторону истолковавших эту мою черту, что, впрочем, для них извинительно.
     А между тем я бесспорно обладаю способностью завязывать и  поддерживать
на редкость возвышенную и  чистую  дружбу.  Так  как  я  жадно  хватаюсь  за
пришедшиеся мне по вкусу знакомства, оживляюсь, горячо набрасываюсь на  них,
мне  легко  удается  сближаться  с  привлекательными  для  меня   людьми   и
производить на них впечатление, если я того захочу. Я не раз  испытывал  эту
свою способность и добивался успеха. Что касается обыкновенных  приятельских
отношений, то тут я несколько сух и холоден, ибо я утрачиваю  естественность
и сникаю, когда не лечу на всех парусах; к тому же судьба, обласкав  меня  в
молодости дружбой неповторимой и совершенной и избаловав ее сладостью [6], и
в самом деле отбила у меня вкус ко всем остальным ее разновидностям,  прочно
запечатлев в сознании, что настоящая дружба, как сказал один древний [7],  -
это "животное одинокое, вроде вепря, но отнюдь не стадное". Кроме того,  мне
по натуре претит общаться с кем бы то ни было, все время сдерживая себя, как
претит и  рабское,  вечно  настороженное  благоразумие,  которое  нам  велят
соблюдать в разговорах с нашими полудрузьями или приятелями, и велят нам это
особенно настоятельно в наше время, когда об иных вещах  можно  говорить  не
иначе, как с опасностью для себя или неискренне.
     При всем том я очень хорошо понимаю, что каждому,  считающему,  подобно
мне, своею конечною целью наслаждение жизненными  благами  (я  разумею  лишь
основные  жизненные  блага),  нужно  бежать,  как  от  чумы,  от  всех  этих
сложностей и тонкостей своенравной души. Я готов всячески превозносить того,
чья душа состоит  как  бы  из  нескольких  этажей,  способна  напрягаться  и
расслабляться, чувствует  себя  одинаково  хорошо,  куда  бы  судьба  ее  ни
забросила, того, кто умеет поддерживать разговор с соседом о его  постройке,
охоте или тяжбе, оживленно беседовать с плотником и  садовником;  я  завидую
тем, кто умеет подойти к последнему из своих подчиненных и  должным  образом
разговаривать с ним.
     И я никоим образом не одобряю совета Платона [8],  предписывающего  нам
обращаться к слугам неизменно  повелительным  тоном,  не  разрешая  себе  ни
шутки, ни непринужденности в обращении, как с мужчинами, так и с женщинами.
     Ибо,  кроме  того,  о  чем  я  говорил  выше,  бесчеловечно  и   крайне
несправедливо придавать столь большое  значение  несущественному,  даруемому
судьбой преимуществу, и порядки, установленные в домах, где  различие  между
господами и слугами ощущается наименее резко, кажутся мне наилучшими.
     Иные стараются подстегнуть и взбудоражить  свой  ум;  я  -  сдержать  и
успокоить его. Он заблуждается лишь тогда, когда напряжен.

                           Narras et genus Aeaci,
                                Et pugnata sacro bella sub Ilio:
                           Quo Chium pretio cadum
                                Mercemur, quis aquam temperet ignibus,
                           Quo praebente domum, et quota
                                Pelignis caream frigoribus taces.

     {Ты мне рассказываешь  о  родословной  Эака  и  о  битвах  под  стенами
священного Илиона [Трои], но ты ничего не сообщаешь о том, сколько мы платим
за бочку хиосского вина, кто будет греть воду для моей  бани,  кто  и  когда
предоставит мне кров, чтобы я мог избавиться от холода, что  ведом  пелигнам
[9](лат.).}

     Как известно, доблесть лакедемонян нуждалась в обуздывании и в нежном и
сладостном звучании флейт [10], укрощавших ее во время  сражения,  поскольку
существовала опасность,  как  бы  она  не  превратилась  в  безрассудство  и
бешенство, - а ведь другие народы используют пронзительные звуки  и  громкие
выкрики, чтобы подстрекнуть и распалить храбрость солдат. Так и мы, как  мне
кажется вопреки общераспространенному мнению, большей частью  нуждаемся  при
нашей умственной деятельности скорее в  свинце,  чем  в  крыльях,  скорее  в
холодности и невозмутимом спокойствии, чем в  горячности  и  возбуждении.  И
самое главное: изображать из себя высокоученого мужа,  находясь  среди  тех,
кто не блещет  ученостью,  и  непрерывно  произносить  высокопарные  речи  -
favellar in punta di forchetta {Буквально: "говорить на кончике вилки"  [11]
(ит.).}  -  означает,   по-моему,   изображать   из   себя   глупца.   Нужно
приспособляться к  уровню  тех,  с  кем  находишься,  и  порой  притворяться
невеждой. Забудьте о выразительности и  тонкостях;  в  повседневном  обиходе
достаточно толкового изложения мысли. Если от вас этого желают, ползайте  по
земле.
     Ученым свойственно спотыкаться об этот  камень.  Они  любят  выставлять
напоказ свою образованность и повсюду суют свои книги. В последнее время  их
писания настолько прочно обосновались в спальнях и ушах наших дам, что  если
последние и не усвоили их содержания, то, по крайней мере, делают вид, будто
изучили его; о чем бы ни зашла речь, сколь бы ни был предмет ее низменным  и
обыденным, они пользуются в разговорах и в своих писаниях новыми  и  учеными
выражениями,

                Нос sermone pavent, hoc iram, gaudia, curas,
                Нос cuncta effundunt animi secreta; quid ultra?
                Concumbunt docte*;

     {В таких словах они выражают свой страх, гнев, радость,  озабоченность;
пользуясь ими, они открывают все тайны своей души.  Чего  больше?  Они  и  в
обморок падают по-ученому [12] (лат.)}

     и ссылаются на Платона и святого Фому [13], говоря о вещах, которые мог
бы столь же хорошо подтвердить первый встречный и поперечный. Наука, которая
не смогла проникнуть к ним в душу, осталась на кончике  их  языка.  Если  бы
высокородные  дамы  соблаговолили  поверить  мне,  им  было  бы   совершенно
достаточно заставить нас оценить их собственные  и  вложенные  в  них  самою
природой богатства. Они прячут свою красоту под покровом  чужой  красоты.  А
ведь это великое недомыслие - гасить свое собственное сияние, чтобы излучать
свет,  заимствованный  извне;  они  погребли  и  скрыли  себя  под   грудами
ухищрений. De capsula totae {Буквально: "Они [женщины] целиком из  шкатулки"
[14] (лат.).}. Причина тут в том, что они недостаточно знают самих  себя;  в
мире нет ничего прекраснее их; это они украшают собою  искусства  и  румянят
румяна. Что им нужно, чтобы быть любимыми и почитаемыми? Им дано и они знают
больше, чем необходимо для этого. Нужно только немного расшевелить и оживить
таящиеся в них способности. Когда я вижу, как они  углубляются  в  риторику,
юриспруденцию, логику и прочую дребедень, столь никчемную, столь бесполезную
и ненужную им, во мне рождается опасение,  что  мужчины,  побуждающие  их  к
занятиям ею, делают это с намерением заполучить власть над ними  и  на  этом
основании держать их в своей власти.
     Ибо какое другое оправдание этому мог бы я подыскать?  Хватит  с  милых
дам и того, что они умеют без нашей помощи придавать своим  глазам  прелесть
веселости,  нежности  и  суровости,  вкладывать  в  свое  "нет"   строгость,
колебание  и  благосклонность  и  понимают  без  толмача   страстные   речи,
обращенные к ним их поклонниками. Владея этой наукой,  они  повелевают  всем
миром, и выходит, что ученицы властвуют над  своими  учителями  со  всей  их
ученостью. Если им неприятно уступать нам хоть в  чем-нибудь  и  любопытство
толкает их к книгам, то самое подходящее  для  себя  развлечение  они  могут
найти в поэзии: это искусство лукавое и проказливое, многоликое, говорливое,
все в нем тянется к наслаждению, все показное, короче говоря, оно такое  же,
как они. Наши дамы извлекут много полезного и из истории. В философии, в том
разделе  ее,  где  рассматриваются  различные  стороны  жизни,  они   найдут
рассуждения, которые  научат  их  разбираться  в  наших  нравах  и  душевных
склонностях, препятствовать нашим изменам, умерять дерзость  своих  желаний,
оберегать  свою  свободу  от  посягательств,  продлевать  радость  жизни,  с
достоинством переносить непостоянство поклонника, грубость мужа  и  докучное
бремя лет и морщин и многим другим тому подобным вещам.
     Бывают характеры в  высшей  степени  своеобразные,  нелюдимые,  ушедшие
целиком в себя. Если говорить обо мне, то мое истинное призвание -  общаться
с людьми и созидать. Я весь обращен к внешнему миру, весь на виду  и  рожден
для общества и для дружбы. Уединение, которое я люблю и которое  проповедую,
состоит, главным образом, в переносе моих привязанностей и  мыслей  на  себя
самого и в ограничении и сокращении не только моих усилий, но и моих забот и
желаний; достигается это тем, что я слагаю  с  себя  попечение  о  ком-либо,
кроме как о себе, и бегу, словно от смерти, от порабощения и обязательств, и
не столько от сонма людей, сколько от сонма обступающих  меня  дел.  Что  же
касается физического уединения, то есть пребывания в  одиночестве,  то  оно,
должен признаться, скорее раздвигает и расширяет круг моих интересов, выводя
меня за пределы моего "я", и никогда я с  большей  охотой  не  погружаюсь  в
рассмотрение дел нашего государства и всего мира, как тогда, когда я наедине
сам с собой. В Лувре и среди толпы [15] я внутренне съеживаюсь и забиваюсь в
свою скорлупу; толпа заставляет меня замыкаться в себе, и нигде я не беседую
сам с собой так безудержно и откровенно, с таким увлечен