у нас с тобой стали все  чаще  появляться
общие клиенты.
   -  Это  же  прекрасно!  Мы  стали  чаще  видеться...  У  нас   совместные
интересы...
   - Да, интересы общие, - вздохнул Овсов и со  стуком  поставил  на  стекло
маленькую  пульку.  -  Вот...  Смотри.  В   одном   сантиметре   от   сердца
остановилась.
   Пафнутьев взял пулю, повертел перед глазами, взвесил на  ладони,  как  бы
проверяя ее вес, надежность, убойную силу... И опустил в карман.
   - Авось пригодится, - пояснил он. - Куда ты его поместил?
   - Здесь, на этом этаже, - Овсов показал куда-то за спину.
   - Надо бы его повыше... На верхний этаж.
   - Под охрану? И этого тоже?
   - Да, Петя.
   - Послушай, у меня все клиенты нуждаются в охране... Что, уже гражданская
война началась?
   - А ты этого не знал?
   - Так я уже стал фронтовым хирургом?
   - Конечно, - кивнул Пафнутьев. - У тебя бывают дни,  когда  не  поступают
люди с ножевыми, пулевыми ранениями, с  рваными  ранами,  которые  оставляют
осколки от гранат, мин, бомб? Бывают такие дни?
   - Выпить хочешь? - спросил Овсов и, не дожидаясь ответа, протянул руку  в
тумбочку, вынул початую бутылку "Столичной", хорошей "Столичной", как  сразу
отметил Пафнутьев. Так же молча Овсов достал две мензурки,  налил  грамм  по
сто пятьдесят и, завинтив пробку, спрятал бутылку в тумбочку. - Будем  живы,
Паша, - сказал Овсов и выпил.
   Пафнутьеву ничего не оставалось, как последовать его примеру. От  кушетки
он дотянулся до мензурки, выпил, поставил  посуду  на  место.  Овсов,  снова
сунув руку в тумбочку, вынул блюдце с влажными маслинами.
   - Шикуешь, Петя.
   - Шикую?! - удивился Овсов. - А ты знаешь, сколько стоит скромный ужин на
четыре персоны в приличном месте? Миллион.
   - Откуда тебе это известно?
   - Не от всех приглашений я  отказываюсь,  Паша,  не  от  всех.  И  потому
немного знаю о том, что происходит за этими окнами. Кружка пива в  приличном
месте стоит  шестьдесят  тысяч  рублей.  Моя  сестричка  получает  за  месяц
примерно столько же.
   - Кстати, а где твоя сестричка? Что-то ее не видно?
   - Все течет,  Паша,  все  меняется,  -  ответил  Овсов,  пряча  блюдце  в
тумбочку. Голову он наклонил вниз,  долго  не  мог  закрыть  дверцу,  словно
боялся, что гость о чем-то догадается по его глазам.
   - Ничего, - Пафнутьев легко махнул рукой. - Вернется.
   - Ты думаешь? - с надеждой спросил Овсов и так посмотрел на Пафнутьева, с
таким простодушием, что тот смутился своего  легковесного  заверения.  Но  и
отступать было некуда.
   - Уверен, - твердо произнес Пафнутьев. - Позвонит  как-нибудь  вечером  и
спросит мимоходом, куда пропал, почему тебя не  видно,  как  понимать  столь
долгое отсутствие...
   - Врешь, - без уверенности произнес Овсов. - Знаешь, кто  у  нее  хахаль?
Банкир.
   - Посадим, - не задумываясь, ответил Пафнутьев. - Если его не хлопнут.
   - Да ну тебя, - Овсов досадливо махнул рукой, - Не надо его хлопать...  И
сажать не надо... Пусть живет.
   - Вернется, - повторил Пафнутьев  почти  неслышно,  и  именно  это  слово
прозвучало с  неожиданной  убежденностью.  -  Знаю  я  нынешних  банкиров...
Молодые,  самоуверенные,  богатые,   занятые...   Презентации,   знакомства,
поездки, сауны... Обильная пища,  разнообразие  напитков  и  связей...  Если
человек успел хлебнуть настоящих отношений,  он  быстро  разберется,  что  к
чему... Если он сам, конечно, не из этой породы.
   - Ладно, Паша, оставим, - вздохнул Овсов. И, вопросительно  посмотрев  на
Пафнутьева, потянулся к тумбочке.
   - Нет-нет, - Пафнутьев выставил вперед ладонь. - Слишком  хорошо  -  тоже
нехорошо. Скажи мне вот что... У тебя лежит Бильдин, человек  с  обрезанными
ушами...
   - Будет жить, - ответил Овсов, не дожидаясь дальнейших пояснений.
   - Тоже, кстати, банкир.
   - Возможно... Так что?
   - Он на верхнем этаже?
   - Ты же сам сказал...
   - Да, ему нужна охрана. Но сейчас я о другом... Они не должны встретиться
хотя бы в ближайшее время - Бильдин и сегодняшний  клиент,  из  которого  ты
пулю вынул.
   - Так, - Овсов побарабанил пальцами по столу, долгим взглядом посмотрел в
окно, на падающие, проносящиеся мимо стекол снежинки, на серое  небо,  потом
взгляд его и мысли его как бы вернулись  в  кабинет.  -  Это  все,  что  мне
положено знать?
   - Есть древняя, еще библейская истина, Овсов, - усмехнулся  Пафнутьев.  -
Знания рождают скорбь. Чем больше знаний, тем больше печали...
   - Больше не бывает, - обронил Овсов.
   - Да? - Пафнутьев внимательно  посмотрел  на  хирурга,  но  тот  поспешил
спрятать взгляд за густыми седоватыми бровями. -  Вообще-то  да,  вообще-то,
конечно... Ну, раз так, пусть  будет  так,  -  Пафнутьев  вынул  из  кармана
кошелек, найденный им в ресторане Анцыферова, и, раскрыв его,  вытряхнул  на
стол перед Овсовым остро отточенную крышку консервной банки. Ее край не  был
гладким, он был сделан даже волнистым, как бывает  на  лезвиях  филиппинских
мечей - они легко разваливают человека надвое.
   - Что это?
   - Крышка.
   Овсов  осторожно   поддел   металлический   кружок   ногтем,   приподнял,
внимательно осмотрел со всех сторон, провел пальцем по лезвию.
   - Бриться можно.
   - И уши отрезать, - добавил Пафнутьев.
   - Вон ты куда... Хочешь сказать, что над  моим  больным  поработали  этим
инструментом?
   - Мне так кажется.
   - Слушай, а почему крышкой? - спросил Овсов. - Ведь можно ножом, бритвой,
ножницами, в конце концов, садовым секатором, а?
   - Крышкой страшнее. Как метод  воздействия  крышка  убедительнее.  Сидят,
выпивают,  закусывают,  открывают  банку,  а  потом   один   берет   заранее
приготовленную крышку, подходит к связанному человеку  и  между  прочим,  не
прекращая жевать и разговаривать с приятелями,  одним  движением  оттяпывает
ухо  и  брезгливо  бросает  на  пол  перед  несчастным.  И  тот,  видя  свое
бездыханное ухо, видя крышку  от  консервной  банки,  которая  вся  в  крови
валяется тут же, наверняка дрогнет, если не дрогнул до сих пор...
   - Наверно, ты прав, - кивнул Овсов. - Поэтому я  стараюсь  не  показывать
больным своих инструментов... Некоторые теряют  сознание  при  одном  только
виде всех этих скальпелей, пил, топоров, стамесок... А почему ты не  хочешь,
чтобы они встретились?
   - Они все равно встретятся, просто  я  не  хочу,  чтобы  они  встретились
раньше времени. Их ждет очная ставка.
   - Ты хочешь сказать... Один из них жертва, а второй - палач?
   - Мне так кажется. Может быть, проведаем того, безухого?
   - Зачем?
   - Хочу показать крышку.
   - Чтобы он ее узнал?
   - Если, конечно, не бухнется в обморок.
   - Должен выдержать, - Овсов поднялся. - Пошли. Тебя одного не пропустят.
   - Настолько строго?
   - Сам же на этом настаивал.
   - Я не столько спрашиваю, сколько восторгаюсь.
   - У тебя будет повод восхититься. Пафнутьев и Овсов молча прошли в  конец
коридора и свернули на площадку. Здесь стоял небольшой столик из списанных и
продавленные кресла - на них расположились два омоновца в пятнистой форме  и
с короткими десантными автоматами. Когда на  площадке  показался  Пафнутьев,
они насторожились и автоматы в их  руках  легонько  вздрогнули.  Но,  увидев
Овсова, оба опять обмякли, откинулись на спинки кресел.
   - Пошли, пошли, - сказал Овсов, для  омоновцев  произнес  он  эти  слова,
давая понять, что Пафнутьев идет с ним и те могут быть спокойны.
   Поднявшись на два лестничных пролета, Пафнутьев и Овсов снова  наткнулись
на пост - там стоял один омоновец в  такой  же  пятнистой  форме  и  тоже  с
коротким  автоматом,  на  конце  ствола  которого  была  укреплена  какая-то
раздваивающаяся  железка,  напоминающая  распустившийся  цветочек.  Тот  еще
цветочек, подумал Пафнутьев. Этот омоновец хотя и стоял в одиночестве, но по
объему явно превосходил тех двоих вместе взятых.
   - Здравствуйте, Петр Степанович, - прогудел он, поднимаясь  со  стула,  -
Происшествий нет, больные живы и здоровы,  -  его  физиономия  расплылась  в
улыбке.
   - Это прекрасно, - ответил Овсов, проходя мимо. - Спасибо, Саша.
   Оказавшись в длинном коридоре, Пафнутьев и здесь увидел двух омоновцев  -
один в одном конце, второй в противоположном.
   - Не многовато ли охраны?
   - Нет, не многовато. В самый раз, - ответил Овсов, не  останавливаясь.  -
Знаешь, кто здесь лежит? Недостреленные, недорезаные, недобитые... Свидетели
лежат, жертвы, попадаются и сами преступники, которые не смогли свою  работу
сделать доброкачественно. И те и другие находятся в  опасной  зоне,  в  зоне
риска...
   - Что с безухим?
   - Болевой шок, психологический шок и страшная потеря крови. Конечно,  без
ушей он выглядит довольно своеобразно, но привыкнуть можно. Везучим оказался
- у него растет неплохая шевелюра... Прикроет слабое место, еще за женщинами
сможет ухаживать... Но досталось ему крепко. Кстати, за что?
   - А ни за что... Деньги были, много денег, банк открыл, неплохой,  вполне
порядочный банк... А делиться не захотел. К  нему  раз  пришли,  второй,  он
охрану выставил, сам без охранников нигде не появлялся. Но ведь есть  места,
где охранники некстати...  Из  кровати  его  вынули.  От  женщины  оторвали,
кстати, от чужой женщины.
   - Чужих женщин не бывает, - проворчал Овсов.
   - Да? - удивился Пафнутьев. - А что, похоже, ты прав... Можно запишу  эту
твою мысль?
   - Вот его палата.
   В палате находились четверо. Молодой парень с трубкой, торчащей из горла,
- ему пытались отрезать голову.  Второй  уже  с  неделю  лежал  пластом,  не
шевелясь, - он весь был истыкан ножами.  Вступился  за  девчонку,  за  чужую
девчонку, которую видел первый раз в жизни. А нападавшим нужен был повод.  И
они его  получили.  Как  понимал  Пафнутьев,  ребята  просто  тренировались,
готовились к чему-то более серьезному. Две капельницы, нависшие над  парнем,
убедительно говорили о  его  состоянии.  У  окна  лежал  пожилой  человек  с
простреленной грудью. Кто стрелял, он даже не знал, хотя, возможно, не желал
говорить. Это его дело. Значит, решил смириться или сам разобраться. В таком
случае вместо него здесь скоро появится его обидчик.  Суровые  законы  мести
спустились с гор и воцарились в городах. Четвертым был Бильдин.
   -  Вот  мы  и  снова  встретились!  -  радостно  сообщил  ему  Пафнутьев,
присаживаясь на белую крашеную табуретку. - Как жизнь?
   - Очень хорошо, - ответил Бильдин, с трудом раздвинув бледные  губы.  Его
худое, остроносое лицо по цвету почти не отличалось от стен и не выражало ни
боли, ни радости.
   - Начальник говорит, что скоро выписываешься?
   - Ему виднее.
   - А сам? Не возражаешь?
   - Как скажете...
   - Что-то, старик, ты совсем скис! Так нельзя. Самое страшное позади.
   - Нет, впереди...
   - Ну, ты даешь! А что у тебя впереди?
   - Они меня не оставят.
   - Охрану дадим...
   - У меня была охрана. Знаете, когда было хуже всего?  Когда  они  уши  на
сковородку бросили, в кипящее  масло...  И  я  вижу  -  мои  уши  жарятся...
Казалось, они еще при мне...
   - А потом что они с ними сделали?
   - Собаке бросили.
   - И что собака? - спросил Пафнутьев и тут же понял, что вопрос  получился
не очень тактичный. Но Бильдин оставался невозмутимым.
   - Сожрала, - сказал он. - И после этого я потерял сознание.
   -  Круто,  -  Пафнутьев  обернулся  к  Овсову,   который   задержался   у
простреленного, снова повернулся к Бильдину. Поколебавшись, достал  все-таки
кожаный кошелек и осторожно вынул блестящий металлический кружок - крышку от
консервной банки.
   - Если это и не она, то очень на нее похожа... - сказал Бильдин. - Вы его
взяли?
   - Если это она, то взяли.
   - Живым?
   - Не уверен.
   - Это как?
   - Он в плохом состоянии.
   - Ему хуже, чем мне?
   - Сейчас - да. Ты по сравнению с ним.., многоборец. Когда его поставят на
ноги... Не откажешься опознать?
   - Не откажусь.
   - И на суде подтвердишь?
   - Конечно.
   - Это все, что я хотел узнать, - Пафнутьев  поднялся.  -  Набирайся  сил,
ратного духа... Еще увидимся.
   Обернувшись от дверей, Пафнутьев отметил про себя, что Бильдин так  и  не
пошевелился.  Его  острый  нос  все  так  же  был  устремлен  вверх,   глаза
полуприкрыты, руки поверх простыни вытянуты вдоль тела.
   - Он в самом деле поправляется? - спросил Пафнутьев у Овсова,  когда  они
вышли в коридор.
   - Паша, он в шоке. Его и через год не назовешь выздоровевшим. Боюсь,  что
прежним он никогда не станет, не вернется в свой банк. Им придется подбирать
другого председателя. Каждый раз, когда потребуется принимать решение, перед
его взором неизменно будет возникать сковородка с, кипящим маслом, а  в  нем
будут плавать его уши...  И  собака,  пожирающая  эти  уши....  Это  слишком
сильный удар.
   На улице продолжал идти густой мокрый снег, и асфальт был покрыт  черными
следами прохожих. День  заканчивался,  темнело,  и  машины  медленно  шли  в
снегопаде с зажженными подфарниками.
   Сев на переднее  сиденье  рядом  с  Андреем,  Пафнутьев  некоторое  время
молчал, глядя в занесенное снегом стекло.
   - Ну что он? - проговорил наконец Андрей. - Выжил?
   - Операция прошла успешно, - Пафнутьев вынул  из  кармана  и  показал  на
ладони маленькую пульку. - Овсов сказал, что будет жить.
   Андрей внимательно осмотрел пулю со всех сторон и вернул Пафнутьеву.
   - Стекла у Леонарда толстые, наверно, погасили скорость пули.
   - Странное какое-то происшествие, -  пробормотал  Пафнутьев.  -  Ни  фига
понять не могу.
   - А чего странного... Банды схватились... Вот и все.
   - Из-за чего? У них не было повода... Они недавно все миром решили -  кто
с кого берет, кто кем правит... И вдруг это дурацкое нападение... Ни фига не
понимаю! - повторил Пафнутьев. -  Утром...  Почему  они  оказались  утром  в
ресторане? Чего им там делать? Утром все приличные бандиты отдыхают. И потом
- очередью сквозь стекло... Это даже не  нападение,  скорее  предупреждение.
Какая-то психическая атака. А то, что один убит, - чистая случайность. Он не
должен был погибнуть.
   - И тем не менее...
   - Да, - ответил Пафнутьев с легким раздражением.  Чем-то  не  понравились
ему слова Андрея, была в них какая-то торжествующая  назидательность,  будто
Андрей хотел поправить его или уличить в непонимании чего-то. Он взглянул на
парня, но тот сидел,  невозмутимо  глядя  прямо  перед  собой.  -  А  второй
ранен... Это нападение никому не выгодно. И Леонард в полной  растерянности,
ничего понять не может, мечется, делает ошибки... Ни фига не понимаю! Они же
вроде помирились...
   - Кто помирился? - спросил Андрей.
   - Банды.
   - Откуда вы знаете?
   - Доложили, - ответил Пафнутьев, и опять ему не понравился вопрос. Андрей
не должен был спрашивать об этом, он понимает, что ответа быть не  может,  а
если я отвечу,  то  это  будет  моя  ошибка.  И  все-таки  спросил...  Будто
сомневается, что мне действительно об этом известно. - Кстати,  что-то  тебя
утром не было...
   На место происшествия пешком пришлось добираться.
   - На заправке простоял. С бензином непросто, Павел Николаевич...
   - Значит, вечером заправляться надо.
   - Учту, - усмехнулся Андрей. - Куда едем?
   - Домой, - вздохнул Пафнутьев. - В прокуратуре уже нечего делать.
   Андрей включил дворники, и они сразу, одним махом сдвинули в сторону слой
мокрого  снега  с  лобового  стекла.  Перед  Пафнутьевым  открылась   улица,
прохожие, огни машин. Андрей легонько тронул машину с места, и  они  тут  же
влились в неспешное движение транспорта.
   - Ни фига не понимаю, - в очередной раз пробормотал Пафнутьев и,  откинув
голову, закрыл  глаза.  Не  нравился  он  себе  в  этот  день.  Похвастаться
совершенно нечем. Правда, Анцыферова опять за руку  схватил,  но  этого  ему
вовсе не хотелось. На Андрея вот ворчать начал.. Нехорошо.
   - Ты уж не имей на меня зуб,  -  не  открывая  глаз,  Пафнутьев  похлопал
Андрея по коленке.
   - Ладно... Замнем для ясности. Пафнутьев  по  голосу  понял,  что  парень
улыбается. И стало легче. Отпустило.
   - А знаешь... Давай к Халандовскому, - неожиданно для самого себя  сказал
он. - Давно не виделись, надо пообщаться.
   - Вика подождет?
   И опять слова Андрея не понравились Пафнутьеву.  Был  в  них  укор,  была
усмешка, не то снисходительная, не то  осуждающая.  Андрей  вообще  не  имел
права говорить об этом. И  снова  в  Пафнутьеве  зашевелилось  недовольство,
легкое раздражение. Он ничего не ответил, не изменил позы, все так же сидел,
откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза. Андрей  искоса  взглянул  на
него раз, другой. То ли решил, что задремал Пафнутьев, то ли понадеялся, что
тот не расслышал его вопроса. В машине установилась тишина, причем  какая-то
недоброжелательная. Словно оба договорились не продолжать разговор, чтобы не
обострить его, не довести себя до слов резких и несправедливых.
   - Я, кажется, что-то лишнее брякнул, - произнес наконец Андрей. - Вы тоже
не имейте на меня зуб, Павел Николаевич...
   - Ладно... Проехали, - отозвался Пафнутьев.
 
*** 
 
   Изменился в последнее время Халандовский, сильно изменился. Ушла из  него
спокойная и бесшабашная  уверенность,  что  все  закончится  прекрасно,  что
всегда у него  будет  полный  холодильник,  влиятельные  друзья  и  отличное
самочувствие. После  всех  потрясений,  связанных  с  осуждением  городского
прокурора, когда он вынужден был выступить чуть ли не главным обвинителем на
судебном процессе, Халандовский вдруг осознал, что не все в мире так хорошо,
как прежде, не так уютно и беспечно, как ему казалось. Похудел Халандовский,
как-то опал. Сменил костюмы, поскольку прежние стали велики,  с  лица  сошло
благодушное выражение человека, который всегда готов к хорошему застолью,  к
приятной беседе, к волнующей встрече. Теперь в его  глазах  частенько  можно
было заметить настороженность, он  и  оглядывался  с  опаской,  и  выражался
осторожнее.  И  манеры  изменились  -  ушли  куда-то  величавые  замедленные
движения, когда он свободно и раскованно рассуждал о сильных мира сего, всем
зная место, обо всех судя снисходительно и улыбчиво.
   И это ушло.
   Магазин свой он сохранил, и девочек  тоже  сберег  -  как  и  прежде,  за
прилавками стояли  благодушные,  полные  женщины,  здоровые  и  румяные.  Но
изменились и они. Человек, отлучившийся на полгода  и  снова  заглянувший  в
магазин, конечно, сразу бы заметил перемены.  Меньше  улыбались  женщины,  а
если кому-то и удавалось вызвать  в  них  улыбку,  какой-то  вымученной  она
оказывалась, как продажная любовь в конце смены.
   У них не случалось  скандалов,  их  никто  не  упрекал  в  недовесах  или
обсчетах. Пришли новые покупатели, они не пересчитывали копейки  сдачи,  они
не глядя совали в карманы: тысячи, десятки  тысяч,  которые  отсчитывала  им
кассирша.  Но  и  это  не  радовало  продавцов.  Глядя   на   Халандовского,
осунувшегося и немногословного, они понимали - идет  война,  идет  жестокая,
часто кровавая война на выживание.
   Иногда в магазин наведывались молчаливые и какие-то  замедленные  ребята.
Ничего не покупая, не подходя даже к витринам, они  смотрели,  как  покупали
другие, какие деньги  платили,  сколько.  Потом  отправлялись  в  кабинет  к
директору, а через некоторое время выходили от него, и была в их  выражениях
сытость. Понимали женщины - за данью приходили, опять кассу выгребали. И  не
было в мире сил, которые бы остановили их, призвали бы  к  порядку,  -  Ушли
счастливые, проклятые советские времена, когда Халандовскому достаточно было
позвонить Пафнутьеву, чтобы раз и навсегда избавиться от  этих  побирушек  с
пистолетами в карманах, когда он мог, еще мог отправить на скамью подсудимых
прокурора города, просто  пожаловаться  в  милицию.  То,  что  брал  с  него
Голдобов, мир праху его, было смешно, и сейчас он вспоминал об этом,  как  о
собственной безмятежной юности, как о первой трепетной и невинной любви.
   Пафнутьев позвонил Халандовскому прямо из машины.
   - Аркаша? Это я... Еду к тебе. Не