ч в час, - вставил и Амон словечко в разговор. - Если, конечно,
что-то приличное...
   - Да? - повернулся Колов, и Амон сразу смолк  под  его  взглядом.  -  Ну,
хорошо, посмеялись и хватит, - он одернул китель. - Дело у вас я вижу идет к
завершению...
   - А вы хотели именно в этом убедиться? - спросил Пафнутьев.
   - Да нет, - смутился Колов. - Проезжал мимо, дай, думаю, зайду... А у вас
тут спектакли на криминальные  темы,  мои  друзья  в  наручниках...  Кошмар.
Хорошо,  что  хоть  разобрались.  Выйдешь,  -  позвони,  -   сказал   Колов,
повернувшись к Амону. Но Пафнутьев понял - эти слова предназначаются  именно
ему. И только от него зависит, позвонит ли Амон. -  Сегодня  пятница,  конец
недели... Есть разговор.
   - Понял, - кивнул Амон, не  поднимая  головы,  но  Пафнутьев  поймал  его
торжествующий взгляд.
   Начальство потоптавшись, ушло. Худолей успел юркнуть в дверь еще раньше и
в кабинете сразу стало просторнее -  остались  Пафнутьев,  Дубовик  и  Амон.
Некоторое время все молчали.
   -  Ну  что,  начальник,  -  Амон  поднял  голову,  в  упор  посмотрел  на
Пафнутьева. - Пора прощаться. Рад был познакомиться...  При  случае  загляну
как-нибудь.
   - Загляни, - вздохнул Пафнутьев. - У тебя все в порядке? - спросил  он  у
Дубовика. - В случае чего, есть все необходимое для  жестких  процессуальных
действий?
   - Да.
   - Вы про меня не забыли? - напомнил о себе Амон.
   - Только о тебе все наши мысли и чаяния, - искренне ответил Пафнутьев.
   -  Давай,  начальник,  отстегивай,  -  Амон  протянул  руки,   схваченные
наручниками.
   - Придется отстегнуть,  -  согласился  Пафнутьев,  но  почувствовал,  как
что-то тяжелое, несуразное заворочалось в нем. Отяжелели,  как  после  укола
губы, руки налились тяжестью, словно какая-то сила придавила их к столу. Это
случалось нечасто,  но  каждый  раз  неожиданно.  Совершенно  не  думая,  он
поступал и принимал решения в доли секунды. Да, это были  чреватые  решения,
но он о них не жалел,  потому  что  в  конце  концов  они  были  вызваны  не
расчетами и прикидками, за ними стояла праведная ярость.
   А Амон, простоватое дитя гор, ничего не подозревал.
   Он полагал, что все указания даны и никто не осмелиться  нарушить  приказ
большого начальника.
   Он думал, что назад пути нет.
   Он ошибался.
   Анцыферов знал. Колов и Сысцов знали,  что  с  Пафнутьевым  расслабляться
нельзя  и  уж  ни  в  коем  случае  недопустимо  позволять   себе   малейшее
пренебрежение. Пафнутьев и сам не догадывался, каким дьявольским  самолюбием
наделила его природа. И если  прикидывался  дураком,  простофилей,  позволял
себе быть сонным и непонятливым, то шло это от бесконечной самоуверенности -
его не убудет.
   - Не знаю даже, как нам теперь быть с машинами, - улыбнулся Амон в  глаза
Пафнутьеву. -  Дороговаты  они  теперь,  начальник...  Долго  копить  деньги
придется при твой зарплате... Накопишь - скажешь... Помогу.
   - Разберемся с машинами, - Пафнутьев все еще держал себя  в  руках,  хотя
где-то в нем уже прозвучала команда на полную свободу слов и действий.
   - "Девятку", говоришь, хочешь? - издевался Амон. - Все  хотят  "девятку".
Но и бензин дорогой... Кобыла дешевле обойдется, начальник...
   - Да, кобыла дешевле, - уныло согласился Дубовик и, подойдя к Амону, снял
с него наручники.  Потом  тяжело  вздохнул,  как  может  вздохнуть  человек,
который  неожиданно  и  несправедливо  лишился  новенькой  "девятки",  сунул
наручники в стол, сдвинул Амону протокол допроса. -  Подпиши,  дорогой...  И
катись на все четыре стороны.
   - Тебя  ведь  генерал  ждет,  -  добавил  Пафнутьев.  -  Банька,  небось,
намечается?
   - Может, банька,  может,  девочки...  Тебе-то  что?  У  вас  вон  сколько
бумажек... Копайтесь! До утра хватит, - Амон усмехнулся, подписал  протокол.
Но после этого сдвинул листки от себя так резко и небрежно, что они  вразлет
свалились на пол. Пафнутьев, кряхтя, нагнулся, поднял несколько листков,  за
одним полез под стол,  став  на  колени,  потом  шарил  по  полу  в  поисках
затерявшейся скрепки. Амон и не подумал помочь ему, из чего Пафнутьев вполне
обоснованно заключил, что тот  сбросил  листки  сознательно.  Наконец,  весь
протокол был собран, разложен  по  страничкам,  копии  скреплены  скрепками.
Дубовик наблюдал за Пафнутьевым с недоумением, но молчал,  ожидая,  чем  все
это закончится. Амон тем временем рассовал свои вещи по карманам, не забыл и
снимок - сунул его между страничками блокнота.
   - Собрался? - спросил Пафнутьев.
   - Все, начальник. Счастливо оставаться.
   - Подожди, - остановил его Пафнутьев. - Пропуск подписать надо.
   - Подпиши, - снисходительно обронил Амон. - Знаешь, начальник, есть такие
стихи... Но он не знал в тот миг поганый, на что он руку поднимал! Слышал?
   - Слышал. Только миг не поганый, а кровавый.
   - Будет и кровавый.
   - Не понял, - Пафнутьев опять с болезненной  остротой  ощутил  громоздкое
напряжение в груди.
   - Поймешь. И помощник твой, который в ресторане был... Тоже все поймет. И
красотка ваша лифтовая...
   - Напрасно ты так, Амон, - усмехнулся Пафнутьев побелевшими губами. - Ох,
напрасно, - но пропуск подписал и вручил Амону. - Как бы не пожалеть.
   - А шел бы ты, начальник, подальше! Видели мы вашего брата перевидели.  И
трахали, кого хотели - за бутылку ситра, за гнилой банан, за кусок  колбасы.
Недорого берут ваши красотки. И будем трахать, кого захотим.
   Пафнутьев неожиданно улыбнулся широко и почти  радостно,  с  нескрываемым
облегчением. Все его тягостные колебания  кончились,  кончилась  невыносимая
борьба с самим собой. Уже не имело значения ничего, кроме  его  собственного
решения. Только он, только его противник и больше нет никого на белом свете.
Раз  он  пожелал  перейти  на  личное,  перейдем  на  личное.  И   Пафнутьев
освобождение  перевел  дух  и  получилось  у  него  это  так  естественно  и
неподдельно, что Амон даже удивился. Он хотел было выйти, но Пафнутьев опять
остановил его.
   - Подожди, - сказал он. - Торопишься, красавец... Я же печать не поставил
на пропуск... Тебя не выпустят.
   Пафнутьев вынул из стола печать, подышал на нее, не глядя, протянул  руку
за пропуском. И Амон, простодушное дитя гор, не заметив, что вся атмосфера в
кабинете за последнюю минуту резко переменилась, отдал  пропуск  Пафнутьеву.
Тот взял его, вчитался в мелкие строчки, потом сосредоточенно, не  торопясь,
разорвал сначала вдоль, потом поперек, а в заключение бросил клочки бумаги в
мусорную корзину. Потом так же легко, сосредоточенно вынул из стола Дубовика
наручники и прежде, чем Амон успел сообразить, что происходит, а происходило
в его понимании нечто невозможное, чудовищное, обратное. Это все равно,  что
камень вдруг полетел бы к облакам, а не упал бы в ущелье, или  горный  ручей
вдруг потек бы вверх по скалам, или яблоко, вынырнув из травы, взлетело бы к
ветвям. Он только хлопал глазами, а наручники  за  эти  недолгие  секунды  с
сухим металлическим звуком защелкнулись на его запястьях.
   - Не понял, начальник? - сипло проговорил Амон.
   - Ну, Паша... Ты молодец, - Дубовик смотрел на Пафнутьева с  нескрываемым
восхищением. - Шуму будет много, но я с тобой.
   -  Ввиду  вновь  вскрывшихся  обстоятельств,  которые  меняют  все  ранее
известное, - занудливым голосом заговорил Пафнутьев, словно  читая  какое-то
постановление,  -  учитывая  нескрываемые  угрозы   задержанного   в   адрес
работников правоохранительных органов... Пиши, Дубовик, - прервал  Пафнутьев
сам себя, - пиши, второй раз диктовать не буду. - Так вот,  учитывая  угрозы
кровавой  расправы...   Принято   решение   воздержаться   от   немедленного
освобождения до выяснения обстоятельств, допроса свидетелей, подсчета  суммы
нанесенного ущерба... Ну, и так далее, придумаешь, как закончить,  -  сказал
Пафнутьев.  -  Поскольку  сегодня  пятница,  на  допрос  будете  вызваны   в
понедельник. Разумеется, если следователь, ведущий ваше  дело,  -  Пафнутьев
перешел на "вы" и Амон почувствовал в этом нескрываемую угрозу. -  Так  вот,
если следователь, ведущий дело, будет к понедельнику готов  разговаривать  с
вами.
   Амон вскочил, отпрыгнул в угол,  напрягся,  как  комок  плоти  и  костей,
пропитанный силой и злостью. И не глядя ни на кого,  бросился  к  двери.  Но
Пафнутьев знал, что с ним случаются подобные взрывы и был готов к этому.  Он
вовремя оказался на пути Амона и сильным  ударом  кулака  отбросил  того  от
двери. Амон забился в каком-то зверином вое, начал изо  всей  силы  колотить
кулаками в пол, биться головой об угол стола, кататься по полу,  опрокидывая
стулья.
   В дверях уже стояли вызванные Дубовиком конвоиры, с интересом наблюдая за
странным человеком.
   - Чего это он? - спросил рыжий парень, неотрывно  глядя  на  бьющегося  в
истерике Амона.
   - Переживает, - невозмутимо ответил Пафнутьев.
   - Домой хочет, к маме, - добавил Дубовик.
   - А ему рано домой? - спросил конвоир.
   - Да, немного рановато, - сказал Пафнутьев. - Девочек он  очень  любит  в
лифтах использовать...  Грозился  опять  за  свое  взяться.  А  девочка  его
опознала. Вот ему и обидно стало.
   - А, - понимающе протянул конвоир. - Так он из этих...
   - Из этих, - кивнул тот. - Из их самых.
   - Тяжелые у него будут выходные, - сказал конвоир уже без  улыбки.  -  Не
завидую.
   - А может, приятные, - добавил Дубовик.
   - Не завидую, - повторил конвоир с посуровевшим лицом. - Можно забирать?
   - Забирайте.
   - Прокурора мне! - взвизгнул примолкший было Амон.
   -  Нет  прокурора.  Пятница.  Все  уже  отдыхают,  -   сказал   Пафнутьев
бесстрастно. - В понедельник будет прокурор. Если  захочет  тебя  видеть.  А
сейчас, к сожалению, уже никого нет. По банькам разъехались, по девочкам.
   Услышав про девочек, конвоир усмехнулся. Дубовик и Пафнутьев  поняли  его
улыбку. Но они поступали в  полном  соответствии  с  требованиями  закона  и
совесть их была чиста. Они отправляли Амона в то единственное место, куда  и
положено было отправлять задержанных - в камеру.
 
*** 
 
   В пятницу вечером после допроса Пафнутьев не вернулся домой  -  вместе  с
Андреем уехал в его деревенскую берлогу, где когда-то познакомились они  при
столь печальных обстоятельствах. Наутро они отправились за грибами,  набрали
столько белых, что  не  смогли  все  зажарить  на  громадной  сковородке,  а
отдохнув, пошли на вечернюю  зорьку  половить  рыбку.  Клевал,  в  основном,
окунь, но какой-то необыкновенно  крупный.  Килограммовые  рыбины  прекрасно
клевали в тот тихий неспешный вечер. Так и получилось, что  на  ужин  у  них
была свежая рыба, а поскольку Пафнутьев предусмотрительно захватил  с  собой
бутылку водки, то пир удался  на  славу.  Андрей,  правда,  не  пил,  но  не
возражал против легкого Пафнутьевского загула. Со стороны  могло  показаться
странным их общение - оба молчали. Им и не было надобности говорить. У людей
вообще нечасто бывает  потребность  в  разговорчивости,  чаще  это  идет  от
суетности или боязни замолчать, так тоже бывает. Пафнутьев и Андрей молчания
не опасались, поскольку не было  между  ними  ничего  невнятного,  смутного.
Отношения были ясными, понятными обоим.
   - Надо было Вику с собой прихватить, - обронил  как-то  Пафнутьев,  когда
его поплавок слишком уж долго оставался неподвижным на красноватой  закатной
глади реки. Из этого замечания можно было заключить, что мысли  его  бродили
весьма далеко от речушки, в которой водились громадные, красновато-полосатые
окуни.
   - Да, - неопределенно протянул Андрей, неотрывно глядя на свой поплавок.
   - Давно ее видел?
   - Порядком... Звонила недавно, рассказала про лифтовую историю...
   - Бедный  Амон,  -  вздохнул  Пафнутьев.  На  этом  разговор  закончился,
поскольку у Пафнутьева поплавок резко пошел в глубину и,  поддернув  удочку,
он выволок на берег прекрасного окуня, который сверкал на солнце, искрился и
во все стороны от него разлетались брызги.
   В понедельник оба проснулись рано, сходили  на  речку,  окунулись  в  уже
холодной реке и вернулись в дом  свежими,  бодрыми,  готовыми  к  действиям.
Осенняя вода привела их в состояние радостного возбуждения. Потом Андрей  за
сорок минут доставил Пафнутьева к прокуратуре. Твердой,  подчеркнуто  четкой
походкой,  Пафнутьев  прошествовал  по  коридору,   открыл   дверь,   широко
перешагнул порог своего кабинета и как  раз  поспел  к  телефонному  звонку.
Видимо, Анцыферов был уже у себя и наблюдал за Пафнутьевым из окна.
   - Зайди, - бросил в трубку Анцыферов и на этом разговор прекратил.
   "Начинается", - пробормотал Пафнутьев и сердце  его  дрогнуло  от  дурных
предчувствий. Заволновался Пафнутьев,  забеспокоился.  Знал,  что  нашкодил,
знал, что даром ему это не пройдет. И сколько он ни бродил по лесным опушкам
в поисках последних белых грибов, сколько ни выдергивал из  воды  сверкающих
окуней, думал  он  только  вот  об  этом  звонке,  и  об  этом  утре,  когда
побледневший, но решительный будет шагать он к кабинету Анцыферова.
   Прокурор  сидел  за  пустым  столом,   отражаясь   в   его   полированной
поверхности. Он напоминал короля пик. Хотя нет,  для  короля  Анцыферов  был
несколько жидковат, скорее валета крестового.
   - Рад приветствовать тебя, Леонард, в это прекрасное утро! -  с  подъемом
воскликнул Пафнутьев от двери.
   - Садись, Паша, - проговорил Анцыферов,  слабо  махнув  рукой.  Пафнутьев
поразился его голосу - звучал он непритворно скорбна.  Всмотревшись  в  лицо
прокурора, Пафнутьев увидел и усталость, и горечь, и  готовность  поступить,
как угодно твердо с ним, с Пафнутьевым. - Как провел выходные?
   - Знаешь, Леонард, пошли такие белые грибы.., Я был потрясен.  Громадные,
чисты, ни единого червячка... А в сумерках светятся, будто изнутри их кто-то
подсвечивает... Кошмар какой-то! Но самое главное  -  я  поймал  вот  такого
окуня, - Пафнутьев показал, какого окуня ему удалось поймать -  от  кончиков
пальцев до локтя.
   - Надо же... А почему, Паша, ты не спросишь, как я провел выходные?
   - Леонард! Скажи, пожалуйста, как ты провел выходные? Уверен, что  многим
утер нос, а?
   - В основном, мне утирали, Паша, - и опять в голосе Анцыферова  явственно
прозвучала усталость. - Почему ты нарушил нашу договоренность, Паша?  Почему
не отпустил этого подонка, этого кретина, как мы с тобой  и  договаривались?
Почему ты всех нас послал к какой-то там  матери  -  и  меня,  и  Колова,  и
Сысцова?
   - Леонард! - вскричал Пафнутьев, но Анцыферов не дал ему продолжить.
   - Ты думаешь мы не знаем, кто такой Амон?  Думаешь,  что  ты  один  такой
умный да проницательный?
   - Я так не считаю!
   - Если все пришли к тебе на поклон, то это вовсе не значит, Паша, что  ты
можешь всех нас посылать подальше.
   - Когда вопрос о его освобождении был решен и я оформлял ему  пропуск,  а
Дубовик уже снял с него наручники, этот Амон  начал  вести  себя  совершенно
по-хамски! Он грозился кровавыми разборками, он такое нес...
   - Не надо, - Анцыферов поднял дрожащую ладонь и Пафнутьев  понял,  что  в
эти выходные и прокурору пришлось принять несколько лишних рюмок. -  Амон  -
злобный пес. И он лает,  когда  ему  это  подсказывает  его  собачий  разум,
собачья натура, собачья злоба.
   - Леонард! Спроси у Дубовика...
   - Заткнись, Паша. Мне плевать на Дубовика и на все, что он  скажет.  Даже
если бы этот дерьмовый Амон искусал вас обоих  в  кабинете,  ты  должен  был
отпустить его. Потому что мы так договорились. Мы! А не он!
   - Когда Колов...
   - Ты думаешь, что Колов бросил своих баб, свои баньки, заботу о бабках  и
примчался сюда ради Амона? Он примчался сюда, потому что его послал  Сысцов.
Только его просьба имеет значение для Колова, для меня... Я думал, что и для
тебя.
   - Сысцов мне не звонил! -  отчаянно  воскликнул  Пафнутьев,  задыхаясь  в
обвинениях и разоблачениях.
   - Еще чего не хватало, - усмехнулся Анцыферов. - Ты, Паша, всех нас очень
подвел. Причем, сделал это сознательно, расчетливо, злонамеренно.
   - Если этот Амон такая значительная личность, то кто вам мешал  отпустить
его без меня?
   - Уже отпустили.
   - Значит, все в порядке? Справедливость восторжествовала? Закон  и  право
на высоте? Любимый город может спать спокойно? И видеть сны?
   - Паша, - Анцыферов вздохнул,  глядя  в  окно,  и  его  лицо,  освещенное
белесым светом серого дня, казалось необыкновенно бледным, даже изможденным,
- Паша... Шутки кончились. Ты знаешь, что произошло с Амоном в эти два дня?
   - А что с ним могло произойти в камере? Он под  охраной,  под  защитой...
Посторонних там быть не может.
   - Там и не было посторонних. Там были  все  свои.  И  камера,  Паша,  вся
камера... Трахала этого Амона двое суток подряд. Сегодня  утром  его  вывели
под руки.
   - Он не мог позволить так обращаться  с  собой.  У  него  сильно  развито
именно мужское начало, - неуверенно проговорил Пафнутьев, потупив глаза.
   - Ты не знаешь, как это делается? Они набросили  ему  на  шею  полотенце,
придушили настолько, что он  начал  сучить  ногами,  а  уж  потом  принялись
использовать.
   - Сколько же их там было, в камере?
   - Он - тринадцатый.
   - А! - обрадованно  воскликнул  Пафнутьев.  -  Этим  все  и  объясняется.
Чертова дюжина!
   - Заткнись. Трое  по  дряхлости  оказались  ни  к  чему  неспособными,  а
остальные девять человек поработали на славу. Повторяю, Паша,  его  вынесли.
Его трахали двое суток... И не только в  задницу.  Ты  понимаешь,  о  чем  я
говорю?
   - Приблизительно, - кивнул Пафнутьев.
   - Чтобы ты понимал не приблизительно, а в полной  мере,  я  тебе  кое-что
объясню. Так поступают с теми, кто  проходит  по  делам  об  изнасилованиях.
Почему в камере решили, что Амон - насильник? У него  много  недостатков,  у
него дурное воспитание и отвратительные привычки, он злобен и безжалостен...
Но он не насильник, Паша?
   - У меня есть показания... Его опознала потерпевшая...
   - Как об этом узнали в камере?
   -  Леонард!  Ты  же  знаешь,  что  у  них  налажена  потрясающая  система
оповещения!
   - Я знаю первоисточник, Паша. И мы с тобой оба знаем, что я имею в  виду.
Я поговорил с конвоирами...
   - Он получил то, чем сам грозился.
   - Паша, пойми... Мы не говорим об этом ублюдке. Они могли бы  его  вообще
там придушить и двое суток трахали бы его труп... И меня бы это нисколько не
взволновало... Все это уже бывало. Мы говорим о другом, Паша.
   - Слушаю, - Пафнутьев исподлобья глянул на прокурора.
   - Ты не годишься для этой должности. Для тебя  слишком  большое  значение
имеет собственное достоинство, собственные суждения о том, о сем...
   - Это плохо?
   - Очень плохо.
   - Почему?
   - Потому что ты был в связке. И главная твоя задача -  чтобы  твое  звено
было надежным. Да, Паша, есть  закон  связки,  и  ты  его  нарушил.  Ты  был
неприкосновенным, пока находился в нашей связке.  Теперь  неприкосновенности
ты лишился. И у тебя за спиной оказался человек с одной единственной целью в
жизни... Убить тебя. Амон выживет, придет в себя...
   - Опущенный?
   - Опущенный или приподнятый... Это имеет значение среди уголовников. А он
из другого мира. Из мира,  где  превыше  всего  законы  кровной  мести.  Они
действуют не ограниченно  во  времени,  из  поколения  в  поколение...  Если
увильнешь ты, он будет добираться до твоих детей, если увильнут они, то  его
внуки будут добираться до твоих внуков и рано или поздно перережут их  всех.
У него отныне одна цель в жизни. Даже если ты  его  посадишь  на  пятнадцать
лет, он выживет и сохранит силы, страсть и ярость. И силы ему  будет  давать
мечта о встрече с тобой. Я бы не хотел иметь такого врага.
   - Если ты все это знаешь, зачем выпустил?
   -  Во-первых,  я  выполнил  просьбу  уважаемого  мною  человека.  Немного
запоздал, но выполнил. А во-вторых, я уровнял ваши шансы, Паша. Теперь вы на
равных. Впрочем нет, его положение более предпочтительное.
   - А что, нет другого способа убрать меня?