себе сделать? - усмехнулся Амон.  И  это
был вопрос угонщика. Он подтвердил, что его машины будут без документов,  то
есть, ворованные.
   - А ты можешь?
   - Могу.
   - Ну и сделай! - уже с вызовом сказал Дубовик, понимая, что  допрос  идет
хорошо, что доказательства,  пусть  косвенные,  получены,  что  причастность
Амона к машинным делам установлена.
   - И сделаю! - завелся Амон.
   - Фальшивые?
   - Зачем, начальник! - Амон уже не мог остановиться.  -  Зачем  фальшивые?
Настоящие. Только фотографию дай, остальное - мои проблемы.
   Ответить Пафнутьев не успел - зазвонил телефон.
   Трубку поднял Дубовик. Послушал, склонив  голову  к  плечу,  выразительно
посмотрел на Пафнутьева.
   - Тебя. Он, - Дубовик показал пальцем в потолок.
   - Слушаю, - настораживаясь, сказал Пафнутьев. Знал - не  будет  Анцыферов
звонить по пустякам во время допроса, а о задержании  Амона  уже  знала  вся
прокуратура.
   - Зайди ко мне, - сказал Анцыферов холодновато и повесил трубку.
   Пафнутьев повертел трубку перед глазами, бросил взгляд  на  Амона  -  тот
улыбался. Анцыферов нервничает,  -  подумал  Пафнутьев,  -  Амон  улыбается,
что-то затевается. Дубовик тоже почувствовал неладное, заерзал на стуле.
   - Вы тут поторгуйтесь без меня, - сказал Пафнутьев, - а  я  скоро  приду.
Свидетели,  наверно,  подошли,  -  повернулся  он  к  Дубовику.  -   Начинай
опознание. И не тяни. Чем быстрее, тем лучше.
   - А может, обойдемся без этих процедур, а, начальник?  -  приподнялся  со
стула Амон.
   - Должны же мы подстраховаться, - усмехнулся Пафнутьев. - Не  бойся,  это
не больно.
   - Я боли не боюсь, - мрачно ответил Амон.
   - А чего боишься?
   - Ничего.
   - Я тоже, - ответил Пафнутьев.
 
*** 
 
   Анцыферов нервно ходил из угла в угол, изредка бросая придирчивые взгляды
на самого себя в  стеклах  шкафов.  Был  он  тщательно  причесан,  с  четким
пробором, из чего Пафнутьев заключил, что совсем недавно здесь была  девочка
из парикмахерской. Золотисто-вишневые томики Ленина из  прокурорских  шкафов
были с позором изгнаны, снесены в сырые подвалы, а за  стеклянными  дверцами
горками выросла брошюровочная шелуха нынешних вождей - как они шли по жизни,
как презирали власть,  которая  поднимала  их  все  выше  и  выше,  как  они
тяготились ею, как стремились из роскошных поликлиник в районные медицинские
забегаловки, описывали, насколько приятнее им было добираться  на  службу  в
потном  месиве  трамваев  и  троллейбусов,  нежели  в  этих   отвратительных
правительственных "Чайках" с кондиционерами, барами, телевизорами и опять же
ласковыми девочками на задних сидениях...
   И  надо  же,  находились  люди,  которые  верили!   Истеричные   дамочки,
потрясенные сексуальными прелестями новых вождей, готовы были  бросаться  на
каждого, кто позволял себе усомниться, усмехнуться,  вскинуть  в  недоумении
бровь. И бросались. И царапались. И визжали, выплескивая на случайных, ни  в
чем  невиновных  попутчиков  остатки  нерастраченных  в  молодости   чувств,
неудовлетворенных срамных желаний и вожделений. Кстати, страсть  к  вождю  -
это и есть вожделение.
   - Леонард! - простовато произнес Пафнутьев, едва возникнув на пороге. - У
тебя потрясающая способность появляться в  самый  интимный  момент.  Мы  все
готовы были уже кончить, а тут твой звонок. Что происходит?
   -  Происходит,  -  кивнул  Анцыферов,  услышав   лишь   последние   слова
Пафнутьева. - Кто там у Дубовика?
   - Задержали одну гниду поганую... Некий Амон.
   Думаю, что это тот самый...
   - Это хорошо, - перебил  его  Анцыферов.  -  Это  хорошо,  Паша,  что  ты
думаешь. Будем думать вместе.
   - Тогда начинай думать ты, - Пафнутьев  без  приглашения  сел,  но  не  к
приставному столику, нет, он позволил себе опуститься в  кресло  у  книжного
шкафа, сразу давая понять, что готов к  разговору  свободному,  без  жестких
служебных ограничений. Пафнутьев сел в кресло в распахнутом пиджаке, верхняя
пуговица рубашки у него всегда была расстегнута, а  галстук  всегда  немного
приспущен. Все это создавало  впечатление  легкости,  непосредственности,  а
кроме того, Пафнутьев держался за такой вот стиль зная,  что  это  очень  не
нравится Анцыферову, у которого  узел  галстука  неизменно  подпирал  острый
кадык.
   - Паша, - Анцыферов подошел и сел в соседнее кресло. - Паша, скажи, мы  с
тобой соратники?
   - Да! - твердо ответил Пафнутьев. -  Соратники  по  совместной  борьбе  с
организованной преступностью.
   - Я не о том, - поморщился Анцыферов с досадой.  -  Я  хотел  спросить  о
другом... Мы с тобой единомышленники?
   - По гроб жизни! - заверил Пафнутьев и кажется, даже выпучил  от  усердия
глаза.
   - Паша, - укоризненно протянул Анцыферов. - Остановись, прошу  себя.  Все
серьезнее, чем ты думаешь.
   - Этого не может быть!
   - Почему?
   - Потому что я обо всем думаю чрезвычайно серьезно, - ответил  Пафнутьев.
И сколько Анцыферов не всматривался в  его  глаза,  он  не  заметил  и  тени
улыбки.
   - Ну хорошо... - прокурор встал, прошелся по кабинету, зачем-то  выглянул
в окно, снова подсел к Пафнутьеву. - Этого... Как его... Амона... Паша,  его
надо выпустить.
   - Не понял? - Пафнутьев откинулся на спинку кресла.
   - Да, Паша, да.
   - Почему?
   - Потому, - ответил Анцыферов.
   - Звучит убедительно... Он? - Пафнутьев указал пальцем в потолок.
   - Да.
   - И тверд в своем скромном пожелании?
   - Как никогда.
   - Дал сроки?
   - Никаких сроков.
   - Немедленно?
   - Чем скорее, тем лучше.
   - Для кого?
   - Для всех нас. В конце концов, что за ним? Драка в  ресторане?  Штрафани
его, как следует, на полную катушку и пусть  катится  ко  всем  чертям!  Из,
города можно выпихнуть, карточку завести...
   - Как на дворового хулигана?
   - Вот именно. Как на невинного шалунишку.
   - У этого шалунишки руки по локоть в крови.
   - Есть доказательства?
   - Будут, -  слукавил  Пафнутьев,  не  решившись,  сказать  об  отпечатках
пальцев на куртке убитого, в отделении у  Шаланды,  и  подумал  -  из  сейфа
документы надо срочно убрать, не то пропадут. - Будут, - повторил Пафнутьев.
   - Вот когда будут, тогда и бери его, касатика. Тогда и сажай его в камеру
смертников. А сейчас.., Оформляй драку в ресторане и отпускай. Это важно для
тебя ничуть не меньше, чем для меня. Грядут перемены, Паша.
   - Как?! Опять?!
   - Я же попросил тебя - кончай хохмить. Я говорю о  переменах  в  нашей  с
тобой жизни. Как тебе этот кабинет? Нравится?
   - Ничего помещение, - Пафнутьев окинул взглядом прокурорские апартаменты.
- Зеркал маловато.
   - Когда вселишься - добавишь.
   - Неужели такое может быть? - захлебнулся Пафнутьев от счастья.
   - К тому идет, Паша. И вот что я тебе еще скажу... Такие  шансы  в  жизни
случаются не слишком часто, можно сказать, что с каждым отдельным  человеком
они случаются только раз. Или сейчас, или  никогда.  Взгляни  наверх...  Там
сидят люди, которые в нужную минуту сделали правильный выбор,  поставили  на
ту лошадь, на которую нужно было ставить. Других достоинств у  них  нет,  на
этот счет никто не заблуждается. Кто-то назовет их выбор преступным и  будет
прав. Я даже готов согласиться - некоторые совершили криминальный  выбор.  И
лошадь, на которую они поставили...
   - На жеребца они поставили. На сивого мерина.
   - Пусть так, Паша, пусть так. Но  он  почему-то  выигрывает,  этот  сивый
мерин. А умные, тонкие, справедливые, законопослушные граждане,  озабоченные
судьбой России, почему-то ничего не могут  с  ним  поделать.  Ты  не  знаешь
почему?
   - Знаю. Потому что он наш клиент.
   - Может быть. Но пока - мы его клиенты. И он нас  дрючит,  как  хочет.  И
оставим это. Мы договорились?
   - Да, - как-то слишком уж легко ответил Пафнутьев. И этим заронил в  душе
прокурора новые сомнения.
   - Точно?
   - Сегодня же твой клиент будет на свободе.
   - Сейчас, - тихо, но твердо проговорил  Анцыферов,  исподлобья  глядя  на
Пафнутьева.
   - Сегодня, - тоже тихо, но не менее твердо ответил Пафнутьев. -  Надо  же
хоть немного уважать контору,  -  он  окинул  взглядом  стены  прокурорского
кабинета. - Проведем необходимые процедуры,  составим  бумажки,  подпишем...
Вынесем постановление,  обоснуем  его,  и,  как  говорится,  на  все  четыре
стороны. Все это произойдет сегодня. В пятницу. День короткий, но мы успеем.
Твой приятель еще проведет вечерок в ресторане. Если у него не  будет  более
важных дел.
   - Пусть так, - согласился Анцыферов без подъема. - Паша... Но это твердо?
- не мог, не мог он до конца доверять Пафнутьеву,  постоянно  ждал  от  него
какого-то  кандибобера,  постоянно  вынужден  был  перепроверять  На   явном
предательстве его  не  ловил,  но  своеволие  ощущал  постоянно.  -  Я  могу
доложить?
   - Я бы не торопился на твоем месте, Леонард. О чем  ты  сейчас  доложишь?
Что со мной поговорил? Несерьезно. Доложишь, когда человек будет на свободе.
   - Тоже верно.
   - Прекрасная погода, не правда ли? - Пафнутьев показал в окно, в  котором
едва ли впервые за  последние  несколько  дней  проглянуло  осеннее  солнце.
Желтая  листва  делала   свет   золотистым,   праздничным,   даже   каким-то
обнадеживающим И  улыбался  Пафнутьев  широко  и  откровенно,  так  человек,
который поймал ближнего на некрасивом поступке, но великодушно простил его.
   - Да, ничего погода, -  смешался  Анцыферов,  поняв  улыбку  следователя.
Пафнутьева он проводил взглядом, полным недоверия и сомнений.
 
*** 
 
   Дубовик превзошел самого себя по оперативности.  К  тому  времени,  когда
Пафнутьев вернулся в кабинет, он  успел  провести  два  опознания  со  всеми
формальностями. Андрей съездил за Викой, привез ее на машине  Пафнутьева,  и
она бестрепетной рукой указала на Амона, как на  человека,  который  пытался
изнасиловать ее  в  лифте  и  только  вмешательство  соседей  спасло  ее  от
надругательства. Именно в таких выражениях Дубовик изложил все  происшедшее.
Вика не возражала, а возражения Амона не произвели  на  следователя  слишком
большого впечатления.
   - Было? - спросил Дубовик. - Было. А о том,  расстегивал  ли  ты  ремень,
спускал ли ты штаны или они сами с тебя сползли - обо всем  этом  расскажешь
судье, если он тебя об этом спросит.
   - Нехорошо говоришь, начальник, - ворчал Амон, посылал на  Вику  свирепые
взгляды, всхрапывал от обиды и оскорбления, но что-то произошло с ним -  чем
дольше он находился в прокуратуре, тем становился как-то беспомощнее.
   Потом в кабинет вошел старик, который видел убийство, происшедшее  у  его
машины неделю назад. Он, правда, оговорился, что  не  может  твердо  назвать
Амона убийцей, но подтвердил, что из трех предъявленных  ему  для  опознания
человек на убийцу похож только Амон. Протокол  подписал,  а,  уходя,  еще  и
пригрозил Амону пальцем, будто действительно дворового шалуна отчитал.
   - Поговорим, папаша, - пообещал ему  н?  прощание  Амон.  И  старик,  уже
собравшийся было уходить, вдруг взвился. Вернулся от двери, подошел к Амону.
   - Пугаешь? Меня? Ах, ты дерьмо собачее! Ах  ты  дрянь  вонючая!  Он  меня
решил попугать! Ты поднимись в атаку из окопа! Ты поднимись навстречу танку!
Ты сходи, козел, в рукопашную, а потом пугать меня будешь!  А  нож  в  спину
всадить... - и старик, размахнувшись, влепил Амону  такую  мощную  пощечину,
что тог весь дернулся и с трудом удержался, чтобы не свалиться со стула.
   Амон вскочил, но не успел ничего сделать - старик  оказался  куда  живее,
чем он предполагал. Захватив все лицо Амона в ладонь, он с силой толкнул его
на стул и тот с грохотом снова сел.
   - Приходи, поговорим, - и хлопнув дверью, старик вышел.
   - Избиваете, начальник? - проворчал Амон.
   - Виноват, не уберег тебя, Амон. Садись,  пиши  жалобу  на  старика.  Все
опиши, дескать, избил тебя  дед  семидесяти  лет.  Давай,  жалуйся,  джигит!
Оштрафуем старика на тысячу рублей и вручим тебе деньги. На пачку сигарет не
хватит, но пару пирожков на вокзале купишь.
   - Нехорошо говоришь, - Амон облизал губы, сплюнул себе под  ноги,  растер
плевок.
   - Еще раз так сделаешь, - сказал Пафнутьев, - заставлю  вымыть  пол.  Дам
ведро, швабру и будешь мыть. И не только здесь, там весь коридор затоптан. И
в туалете непорядок. Такие козлы, как ты, в унитаз попасть не  могут,  рядом
свое дерьмо кладут. Понял, козел?
   Желваки, маленькие, бугристые  острые  желваки  возле  самых  ушей  Амона
вздрогнули, напряглись и замерли. Сжав зубы, он молчал. Вошел Шаланда.
   Амон вздрогнул и  поглубже  вдвинулся  в  стул.  Шаланда  еще  от  дверей
улыбнулся, плотно закрыл за собой  дверь,  вкрадчиво  приблизился  к  Амону.
Легонько потрепал его по щеке, тот напрягся, ожидая удара.
   - Вот и встретились, - мягко,  даже  с  какой-то  ласковостью  проговорил
Шаланда, но глаз его при этом нервно дернулся - еще налитой глаз, да и  щека
оставалась припухшей. - Как поживаешь?
   - Хорошо поживаю.
   - Ну-ну.
   Протокол опознания Амона, как человека,  устроившего  дебош  в  отделении
милиции. Шаланда подписал, хотя и не без колебаний. Больше всего его смущало
то, что он оказался потерпевшим, не  хотелось  ему  в  документах  проходить
потерпевшим. Но Пафнутьев его убедил в том, что для будущего суда  он  важен
именно, как потерпевший, причем при исполнении служебных обязанностей.
   Несколько раз в кабинет заглядывал обеспокоенный Анцыферов, но  Пафнутьев
улыбался ему так обнадеживающе, что  тот  успокаивался,  исчезал,  но  через
пятнадцать-двадцать минут заглядывал снова.
   - Заканчиваете? - спрашивал  он,  просунув  голову  в  дверь  кабинета  и
обеспокоенно оглядывая всех.
   - К тому идет, Леонард Леонидович, -  кивал  Дубовик  безразмерным  своим
носом, не отрывая взгляда от протоколов.
   - Тянете, - укоризненно говорил Анцыферов.
   - Успеем, - Пафнутьев беззаботно махал рукой, словно бы даже и  мысли  не
допускал о чем-то непредвиденном, неожиданном.
   - Ладно, я еще загляну, - напоминал Анцыферов.
   - Загляни, Леонард, загляни, - не возражал Пафнутьев.
   Но и эти его слова настораживали прокурора,  он  долгим  взглядом  изучал
Пафнутьева, словно пытался проникнуть в тайные  его  мысли  и  намерения.  И
опять исчезал, так и не погасив своих сомнений. Единственное,  чего  добился
Анцыферов, это того, что забеспокоился и Амон, до того сидевший мирно.
   - Скажи мне, начальник, что происходит? - спросил он наконец.  -  Что  за
суета началась?
   - Никакой суеты, - отвечал Пафнутьев  твердо.  -  Идет  плановая  работа.
Готовим документы к твоему освобождению.
   - Мозги пудришь, начальник.
   - Ничуть, - заверил Пафнутьев.
   - С такими документами сажают, а не освобождают.
   - А ты откуда знаешь? Уже сидел?
   - Догадываюсь... Нехорошо себя ведешь, начальник. Сокрушаться будешь.
   - Вместе посокрушаемся.
   Лукавый Пафнутьев все-таки нащупал выход из  того  положения,  в  которое
затолкал его Анцыферов требованием немедленного освобождения Амона. Если  он
так хочет выпустить его, пусть. Но при этом останутся все документы, которые
необходимы суду. И по  этим  документам,  на  их  основании  можно  выносить
приговор, можно давать и десять лет, и пятнадцать. Это будет бомба,  которая
все равно взорвется рано или поздно, а то что  бомба  существует,  Анцыферов
знает, и не сможет о ней забыть ни днем, ни ночью. А для того, чтобы папка с
документами была в боевой готовности,  требуется  одно  -  постановление  об
освобождении Амона  подпишет  Анцыферов.  Это  будет  единственным  условием
Пафнутьева. Все остальное он готов сделать.
   Уходя из кабинета прокурора, он уже знал, что нужно делать,  знал  и  то,
что Анцыферов ни за что не согласится это постановление  подписать.  А  если
подпишет - это будет самая крупная  ошибка  в  его  жизни.  И  пока  Дубовик
готовил документы для осуждения Амона,  Пафнутьев,  обстоятельно,  обдумывая
каждое слово, готовил  постановление  для  освобождения  Амона.  И  войдя  к
прокурору, Пафнутьев молча положил бумагу на стол, ткнув в нее пальцем.
   - Вот здесь, Леонард.
   - Что здесь?
   - Подписать, - выражение лица Пафнутьева было скучающим, почти  сонным  и
смотрел он не на взрывной документ, а в  окно,  на  подтеки  дождя,  которые
извилистыми  ручейками  струились  по  стеклу.  К  мокрому  стеклу  прилипло
несколько листьев, в комнате  стоял  осенний  полумрак,  Анцыферов  свет  не
включал, наслаждаясь этими кабинетными сумерками.
   Увидев внизу свою фамилию и место, оставленное для подписи, Анцыферов все
понял мгновенно. Он даже не стал вчитываться в текст  самого  постановления.
Легонько, будто в самой бумаге таилась опасность, Анцыферов отодвинул листок
от себя подальше.
   - Ты, Паша, очень хорошо все изложил. Мне нравится.
   - Старался.
   - Даже  перестарался  немного,  -  усмехнулся  Анцыферов.  -  Я  не  могу
подписать эту бумагу. Я  недостаточно  знаком  с  делом.  Ты  ведь  во  всем
разобрался? И пришел к выводу, что этого человека можно отпустить?
   - Как скажешь, Леонард.
   - Ну, что ж... Если ты так решил...  Отпускай.  Я  не  возражаю.  Поставь
черточку у моей фамилии, знаешь, как делается,  когда  подписывается  кто-то
вместо начальника... И распишись.
   - Хорошо, - Пафнутьев помолчал, все с тем же сонным  выражением  глядя  в
окно, потом взял листок с постановлением и вышел.
   Вернувшись в кабинет Дубовика,  он  решил  провести  с  Амоном  еще  одну
маленькую провокацию. В целлофановый пакет, куда были сложены отобранные при
задержании вещи Амона, он положил и фотографию Цыбизовой, тот самый  снимок,
который сохранился у  Зомби.  Что-то  подсказало  ему  такую  затею,  что-то
толкнуло под руку, когда он смотрел,  как  Худолей  вертится  вокруг  Амона,
пытаясь сфотографировать его во всех мыслимых и немыслимых  поворотах.  Амон
пытался отворачиваться, опускал голову или наоборот поднимал ее  к  потолку,
но это нисколько Худолея не останавливало, он продолжал щелкать, невзирая на
свирепые гримасы, которыми Амон пытался отпугнуть эксперта.
   И наконец не выдержал.
   - Начальник! - закричал Амон. -  Что  происходит?  Убери  от  меня  этого
человека! Сколько можно фотографировать?!
   - В газетах напечатаем, по телевизору покажем, - усмехнулся Пафнутьев.  -
Пусть все знают, какой ты красивый,  какой  ты  гордый,  -  последние  слова
Пафнутьев произнес с явным акцентом.
   - Нехорошо шутишь, начальник.
   - Как умею, - Пафнутьев сделал знак Худолею  и,  выйдя  вслед  за  ним  в
коридор, вручил ему фотографию Цыбизовой. - Вложишь в блокнот Амону. Пакет с
его вещами должен быть опечатан,  понял?  При  Амоне  вскроешь,  чтобы  было
впечатление неприкосновенности его вещей,  дескать,  никто  к  ним  даже  не
притрагивался.
   - Ты что, отпустить его хочешь?
   - Анцышка требует.
   - Пошли его подальше.
   - Послал. Не понимает.
   - Что мне делать?
   - Снимай. Побольше снимай. Кто бы ни появился в кабинете,  по  какому  бы
вопросу ни зашел, - снимай. И еще - отпечатки пальцев сними с него по полной
программе! Понял? Отпечатки всех его двадцати пальцев должны быть в деле.
   - Ну ты, Паша, даешь! Скажи еще, чтоб  с  двадцать  первого  пальца  тоже
отпечаток снять!
   - Если сможешь - давай. Не возражаю. Амону это понравится.
   - Ну ты даешь, - смешался Худолей и даже, кажется, покраснел, что  бывало
с ним чрезвычайно редко. Он вернулся в кабинет Дубовика минут через  десять,
торжественно неся на вытянутых руках тощеватый целлофановый пакет с  вещами,
отобранными у Амона при задержании  в  ресторане.  Чувствуя  на  себе  общее
внимание, Худолей прошел к свободному столику, не торопясь уселся  за  него,
водрузил  в  самый  центр  пакет.  Амон  наблюдал  за  ним   внимательно   и
подозрительно. Взяв из стола ножницы,  Худолей  срезал  верх  пакета  и  все
содержимое вытряхнул на стол.
   - Пиши расписку, что все получил, - Дубовик положил перед  Амоном  чистый
лист бумаги.
   - А что писать, начальник? - Амон растерялся. Видно, не часто приходилось
ему б