е...
   - Говорите, я внимательно вас слушаю, -  поощрительно  улыбнулся  Сысцов,
показав роскошные искусственные зубы.
   - Боюсь огорчить, Иван Иванович.
   - Не бойтесь, вам не удастся меня огорчить.
   - Хорошо... Это пистолет генерала Колова. Не знаю, стоит  ли  отражать  в
обвинительном заключении...
   - Отразите, - посерьезнел Сысцов. - Поскольку суда не будет, мне кажется,
одна-две строчки  в  заключении  не  получат  широкой  огласки.  А  без  них
следствие будет неполным.
   - Да, действительно, - охотно согласился Пафнутьев.
   - Тем  более,  что  этот  пистолет  сыграл  большую  роль  в  происшедших
событиях. Колова тревожить не стоит, я сам поговорю с ним. И возьму  с  него
объяснение. Жизнь продолжается, Павел Николаевич, не так ли?
   - Конечно! И будет продолжаться еще некоторое время.
   - Вполне с вами согласен. Скажите... Нет ли у вас соображений... Как  мог
пистолет генерала попасть к этим забулдыгам?
   - Видите ли, Иван  Иванович...  У  милиции  предусмотрены  особые  методы
работы. Им приходится иметь дело  с..,  далеко  не  лучшими  представителями
общества. И часто эти отношения...
   - Перерастают в дружеские? - подсказал Сысцов.
   - Совершенно верно. Известны случаи, когда  подонки...  Пользуясь  своими
особыми отношениями, брали оружие как бы в долг, как бы в аренду...
   - Но не у генералов же! , - У генералов проще... Никому  и  в  голову  не
придет.
   - Тоже  верно,  -  с  сомнением  проговорил  Сысцов.  -  Вы  можете  свои
соображения внести в обвинительное заключение?
   - Отчего ж... Конечно.
   -  Внесите.  И  еще  одно...  Меня   настораживает   корреспондент.   Мне
показалось, что у него свой взгляд на события... Вам не кажется?
   -  Думаю,  после  этого  совещания  он  изменит  свое  мнение,  -  сказал
Пафнутьев.
   - Ну, что ж... Это прекрасно, - Сысцов встал, протянул руку.  -  Еще  раз
поздравляю вас! Пригласите как-нибудь в свой новый кабинет!
   - С радостью!
   - Но при одном условии, - Сысцов предупредительно поднял палец, -  только
в качестве гостя!
   - Разумеется, Иван Иванович! - широко улыбнулся Пафнутьев  и  не  мог  не
подумать: ?Встретимся на очной ставке, дорогой! У меня  для  вас  с  Кодовым
найдется пара очень забавных вопросов...? И еще подумал: ?Как же  я  напьюсь
сегодня с Аркашкой и Фырниным, как же я напьюсь!"
   И радость предвкушения озарила его лицо.



   Виктор ПРОНИН 
   БАНДА 2 
 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА tp://www.bestlibrary.ru 
 
 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 
 
УДАР В СПИНУ 
 
   Вышел месяц из тумана,
   Вынул ножик из кармана -
   Буду резать, буду бить,
   Юных девочек любить.
   Детская считалка
 
   Овсов - такая фамилия была у  заведующего  травматологическим  отделением
городской больницы.  Степан  Петрович  Овсов.  Фамилия  не  придуманная,  не
вычитанная в исторических романах или дворянских хрониках, а доставшаяся  от
предков, которые, по всей видимости, как раз и имели дело с овсом, лошадьми,
телегами. Впрочем, об этом можно было  догадаться  и  по  внешности  Степана
Петровича - был он  плотен,  невысок,  нетороплив,  обстоятелен.  Весь,  как
говорится, от земли. Слова его  были  просты  и  непритязательны,  мысли  не
отличались ни  лукавством,  ни  возвышенностью.  Жизнь  обошлась  с  Овсовым
довольно милостиво - с его головы не упало ни единого волоска, но  зато  все
они к сорока годам сделались совершенно белыми. На мир  Овсов  смотрел  чуть
исподлобья, из-под тяжелых морщин, улегшихся вдоль лба.  Но  во  взгляде  не
было угрюмости. Взгляд у  хирурга  был  если  и  не  ласков,  то  достаточно
доброжелателен, людей он выслушивал с интересом, не перебивая, и по лицу его
в это время блуждало какое-то усмешливое недоумение.
   Кабинет  Овсова  являл  собой  дальний   угол,   выгороженный   в   общей
ординаторской шкафами так, что  их  стеклянные  дверцы  смотрели  наружу,  а
фанерные спинки с наклеенными ценниками служили  стенами  кабинета.  Ценники
эти из порыжевшей бумаги и с пятнами проступившего клея Овсов не  отдирал  и
другим  запретил  -  по  этим  бумажным  клочкам  можно  было  неопровержимо
установить, что всего несколько лет назад фанерные шкафы стоили в тысячу раз
дешевле, нежели те, которые стояли в магазинах  сегодня.  Кабинет  получился
небольшим, примерно три метра на три. Но этого оказалось  достаточно,  чтобы
внутри расположить письменный стол  с  телефоном,  узкую  кушетку,  накрытую
казенной  простынью   с   расплывшимся   фиолетовым   штампом,   и   стоячую
металлическую вешалку. Проход, оставленный между Шкафами, был завешен  опять
же белой простынью с фиолетовым штампом, приходившимся  как  раз  на  уровне
лица входящего человека.
   Конечно, можно было посуетиться, поклянчить и выбить у главного врача под
кабинет маленькую палату, предназначенную для тяжелых  больных,  тем  более,
что она чаще всего пустовала, а если кто и поселялся в ней,  то  по  высоким
звонкам - именно для таких случаев главврач и держал  эту  палату.  Если  же
кто-то предлагал похлопотать за него, Овсов от таких предложений  уклонялся,
причем, не просто уходил от разговора, а уходил в полном смысле слова  -  из
мест, где разговоры затевались.
   - Сами предложат, - говорил он.
   - Держи карман шире! - кричали ему вслед.
   - Не могу, - оправдываясь, ворчал Овсов. - Гордыня одолела.
   При этом не шутил и не придуривался - просто называл вещи своими именами.
Была, была у него эта самая гордыня, которая не  позволяла  чего-то  просить
для себя, будь это теплый месяц для отпуска,  кабинет  или  мешок  картошки,
завезенной для больницы выздоровевшим председателем  колхоза.  Собстственно,
только в этом его гордыня и проявлялась, да еще в том, что  он  самонадеянно
брался за любые операции.  Будто  наверняка  знал,  что  эту  работу  больше
сделать некому. Что, в общем-то, так и было.
   Это случилось почти полгода назад, душной и черной июльской  ночью.  Весь
день стоял такой изнуряющий зной, что спастись от него было невозможно  даже
за кирпичными стенами больницы. Они прогревались, кажется, насквозь, и  даже
ночью Овсов вынужден был надевать халат на голые плечи, прихватив полы двумя
пуговицами у пояса.
   Дни  стояли  длинные,  дороги  были  в  хорошем  состоянии,  уйма  народу
разъехалась по отпускам и в  травматологическом  отделении  наступили  более
спокойные времена. А к полуночи миновали  и  напряженные  часы,  когда  чаще
всего поступали колотые, резаные,  давленные  больные.  А  после  двух  ночи
только что-то уж совсем чрезвычайное могло потревожить Овсова. Правда, могла
еще потревожить немногословная, дерзкая  санитарка  Валя.  Но  это  уж,  как
сложится, как получится...
   Овсов тяжело поднялся со  стула  и  его  белая  фигура  в  халате  легким
привидением скользнула в черном окне. Выглянул из двери - длинный и  тусклый
коридор был пуст и тих. Где-то  в  дальнем  сумраке  проковылял  больной  на
костылях, решив загодя сходить в туалет, чтоб среди ночи не подниматься.  Из
соседней палаты донесся  чей-то  сдавленный  стон,  чей-то  храп.  Привычные
больничные звуки. Мелькнула озабоченная фигурка санитарки, тоже обычное дело
- помчалась кому-то колоть обезболивающее.
   Убедившись, что все идет  своим  чередом.  Овсов  вернулся  в  кабинетик,
старательно задернул за собой простынку, открыл тумбочку стола. Сунув вглубь
руку, пошарил там и вынул  бутылку  какой-то  диковинной  водки,  подаренной
сегодня залежавшимся больным. Тот, наконец, выписывался, уходил из  больницы
на своих двоих и счел долгом отблагодарить Овсова, тем более, что знал - тот
не откажется. А знал, потому что и  Овсову  как-то  среди  ночи  приходилось
угощать этого больного - ничего кроме водки в больнице в тот раз не  нашлось
обезболивающего. От чего-то другого Овсов, может быть, и отказался бы, сочтя
подношение оскорбительным, но отказаться от бутылки сил в себе  не  находил.
Да и не искал в себе этих сил, если уж говорить  откровенно.  Видимо,  такой
подарок затрагивал в его душе что-то важное и Овсов не просто брал,  брал  с
благодарностью, искренне радуясь и простодушно  дивясь  замысловатым  формам
бутылок.
   - Распутин, - озадаченно  пробормотал  Овсов,  вглядываясь  в  бородатого
мужика на этикетке. - Надо  же,  Распутин...  Ишь,  ты!  А  Гриша,  как  мне
помнится, предпочитал сладкие вина... Бедный, Гриша, -  и  Овсов  с  хрустом
свинтил пробку с горлышка бутылки. И вслушался в хруст - и по  этому,  вроде
бы незначащему  признаку,  можно  было  определить  качество  водки.  Пробка
свинтилась хорошо, легко, четко. И разрыв ее  металлических  перемычек  тоже
был приятен для уха. У Овсова  всегда  портилось  настроение,  когда  пробку
приходилось сковыривать ножом, вилкой, зубами,  обдирая  в  кровь  пальцы  и
отбрасывать в сторону нечто жеваное, рваное,  с  торчащими  во  все  стороны
заусеницами. Но такое случалось лишь с отечественными бутылками,  в  которых
плескалась  странная  жидкость,  от  которой   тяжелели   виски,   судорожно
колотилось сердце и сутками не проходила тянущая боль в желудке.
   Овсов залпом  выпил  полстакана  водки,  прислушался  к  себе,  осторожно
поставил стакан на стол.  Потом  несмело,  как  бы  стесняясь,  взглянул  на
собственное отражение в окне и со вздохом откинулся на спинку стула.
   - Ну вот, - пробормотал чуть слышно. - И хорошо.
   - Добрый вечер, Степан Петрович, - простыня  на  двери  колыхнулась  и  в
просвете появилась девичья мордашка  в  белом  больничном  кокошнике.  -  Не
помешала?
   - А, Валя, - Овсов улыбнулся, не оборачиваясь. - Входи... Всегда рад тебя
видеть.
   - Да ну, рад видеть! Заливаете, Степан Петрович!
   - Ничуть, - Овсов  убежденно  покачал  головой,  продолжая  наблюдать  за
сестрой в оконном отражении. Валя прошла вперед, села на угол стола, выдавая
тем самым их достаточно близкие отношения. Взяв стакан, понюхала,  отставила
в сторону, подальше от себя. - Хочешь выпить? - спросил Овсов.
   - Нет... Дрянь какая-то.
   - Да, водка неважная, -  согласился  Овсов  и,  поколебавшись,  осторожно
положил ладонь на Валино колено, которое вызывающе светилось прямо перед его
глазами.
   - Не позовете, не пригласите, - проворчала Валя, запустив  пальцы  в  его
волосы.
   - Прекрасно знаешь, что я всегда тебе рад... Когда бы ни пришла.
   - А я хочу слышать зов, - Валя с дурашливой капризностью выпятила губы.
   - Ты его слышишь.
   - Не всегда!
   - Понимаешь, - Овсов провел рукой по ее  бедру,  но  когда  хотел  убрать
ладонь. Валя ее задержала. - Понимаешь... В  определенном  возрасте  мужчина
уже не может вот так запросто что-то там намекать красивой девушке. Поблажка
нужна, посыл какой-то...
   - И какая же тебе еще нужна поблажка? И какой же тебе еще нужен посыл?  -
она легко перешла на "ты". - Ты должен знать. Овсов, что  возраст,  которого
ты опасаешься... Еще не наступил. Для тебя еще не наступил.
   - Виноват, - пробормотал он. - Исправлюсь.
   - Торопись, Овсов.
   - Хорошо, - кивнул он. - Сегодня... Остаешься? - он невольно посмотрел  в
сторону узкой кушетки и тут же, поняв, что девушка  заметила  его  воровской
взгляд, густо покраснел, но взял себя в руки и спросил с улыбкой: Или как?
   - Что же мне остается... Зов прозвучал... Надо как-то откликаться, -  она
взъерошила седые волосы Овсова, спрыгнула со стола.  -  Пойду  па  последний
заход, там где-то в семнадцатой бабуля причитает...
   - Пусть причитает, - обронил Овсов. - Ей так легче.
   - Может, кольнуть ей чего-нибудь?
   - Кольни.
   - А чего кольнуть-то?
   - Это не имеет значения... Ей важно, чтобы  вокруг  немного  посуетились,
побегали, - проговорил Овсов как-то отстраненно, думая о своем.
   - Помрет бабуля?
   - Нет, - Овсов обернулся на стоявшую за его  спиной  Валю.  -  Во  всяком
случае, не скоро.  Она  еще  лет  десять  будет  постанывать,  покряхтывать,
попукивать...  Родня  привезла  ее,  чтоб  хоть   немного   отдохнуть,   дух
перевести... Ты заметила, какой у нее аппетит? - усмехнулся Овсов. -  Обрати
внимание. Трех хороших мужиков прокормить можно...
   В  коридоре  простучали  быстрые  частые   шаги   и   смолкли   у   двери
ординаторской. В больнице знали об отношениях хирурга и медсестры, и вот так
сходу распахнуть дверь в ординаторскую не решались. Ничто  не  изменилось  в
позах Овсова и Вали, они не сделали ни единого движения, но между ними сразу
появилась какая-то отчужденность. Теперь, кто бы ни вошел,  он  увидит  лишь
руководителя и подчиненного. И ничего больше. Занавеска отошла в  сторону  и
вместо фиолетового штампа появилось встревоженное лицо пожилой женщины.
   -  Степан  Петрович...  Извините,  Валечка,  -  даже   во   взволнованном
состоянии, женщина не упустила возможности легонько куснуть  сестру.  -  Там
такое, такое... Степан Петрович, - и она без сил опустилась на  кушетку,  но
взглянув на Валю тут же встала, словно невзначай села на чужое место.
   - Привезли на попутной машине... Я не знаю, что это такое...
   - И где "оно"? - спросил Овсов с еле заметным раздражением.
   - Сразу на рентген отправили.
   - Хорошо. Сейчас иду, - последние слова прозвучали, как просьба  оставить
его одного. Обе женщины поняли и быстро  вышли.  Овсов  несколько  мгновений
сидел неподвижно и лишь дождавшись, когда хлопнет дверь  в  коридор,  открыл
тумбочку и достал бутылку. Встретившись с собой взглядом  в  темном  оконном
стекле, подмигнул,  извиняюще  развел  руками  и,  налив  полстакана  водки,
медленно выпил.
   - Так-то будет лучше, - проговорил негромко и, завинтив крышку,  поставил
бутылку в тумбочку стола. Он привык четко оценивать свои ощущения и  сейчас,
почувствовав в душе что-то теплое, обнадеживающее, задумался. И тут же понял
в чем дело - в бутылке оставалось  еще  достаточно  водки  и  у  него  будет
возможность выпить после операции.
 
*** 
 
   То, что лежало на  операционном  столе,  являло  собой  зрелище  довольно
страшноватое. Это  было  какое-то  месиво  из  мяса,  костей,  окровавленной
одежды. Привычные контуры человеческой фигуры даже не угадывались.  Человека
положили на стол совсем  недавно,  но  из-под  него  уже  вытекала  кровавая
жижица, которую и кровью-то назвать было нельзя.
   - Ни фига себе! - невольно пробормотал Овсов.
   - Такого еще не было, Степан  Петрович,  -  прошептала  женщина,  которая
недавно приходила в ординаторскую.
   - Он живой? - спросил Овсов.
   - Пульс есть, но слабый... Затухающий.
   - Снимки сделали?
   - Проявляют.
   - Вы бы хоть форму ему какую-нибудь  человеческую  придали,  -  проворчал
Овсов. - Чтоб похоронить можно было в гробу, а  не  в  ведре  Будут  снимки,
принесите... Я У себя.
   Овсов  повернулся,  чтобы  уйти,  уже  дошел  до  двери,  но  что-то  его
остановили. Хирург  обернулся,  еще  раз  окинул  взглядом  кровавую  горку,
возвышающуюся над столом, и вдруг встретился взглядом  с  этим  существом  -
иначе его назвать было нельзя.  Да,  из  складок  сорванной  кожи,  торчащих
розовых костей на него смотрели глаза. Овсов  подошел  поближе,  думая,  что
показалось, померещилось. Нет, это действительно были глаза  и  они  в  упор
смотрели на него, не мигая.
   - Ты меня слышишь? - спросил Овсов, н голос его дрогнул.
   Глаза мигнули.
   - Ты живой? - произнес Овсов скорее утвердительно, чем с вопросом.  Глаза
опять мигнули.
   - Он в сознании, - Овсов распрямился и обвел всех взглядом, в котором уже
не было ни раздраженности, ни  уверенности.  В  его  глазах  была  полнейшая
растерянность,  если  не  ужас.  -  Готовьте,  -  пробормотал  он  и,  круто
повернувшись, вышел.
   - А вот сейчас и не следовало бы, - осуждающе сказала пожилая сестра.
   - Ему виднее, - ответила Валя, но не было в ее голосе уверенности.
   Овсов прошел в  ординаторскую,  протиснулся  за  свои  шкафы  и  задернул
занавеску. Достав из тумбочки "Распутина" он замер,  прислушиваясь  к  себе,
словно ждал какого-то сигнала, совета, разрешения. И получив нужный  сигнал,
быстро отвинтил пробку, налил  в  стакан  водки,  поколебался,  плеснул  еще
немного и спрятал бутылку. Перед тем как выпить, тяжело протяжно вздохнул, а
выпив, спрятал и  стакан.  Сел,  положив  руки  на  холодное  стекло  стола,
исподлобья взглянул на собственное отражение в окне. Там, за  стеклом,  была
уже глубокая ночь, огни в окнах погасли, город спал. Шел второй час ночи.
   - Господи, Господи, помоги мне сегодня, - чуть слышно пробормотал  Овсов,
опустив лицо в ладони. - Господи, Господи, не оставь меня сегодня...
   Вошла Валя с мокрыми снимками. Он всмотрелся в  один  снимок,  расположив
его у настольной лампы, взял второй, третий...
   - Ни фига себе...
   - Похоже, у него не осталось ничего целого, - чуть слышно сказала Валя.
   - Яйца-то хоть у него на месте?
   - Кажется, да... И, что к ним прилагается, тоже.
   - Все утешение, - и Овсов поднялся. Он  быстро  шел  по  коридору  и  его
тяжелые шаги становились все тверже. Он не видел ни выглядывающих  из  палат
больных, разбуженных полуночной  суетой,  ни  жмущихся  к  стенкам  дежурных
медсестер, ни Вали, едва поспевающей за  ним.  Лицо  его  напряглось,  седой
пробор уже не выглядел таким четким, челка упала на лоб.
   В операционной  все  было  готово.  Яркий  свет,  стол"  с  возвышающимся
посредине телом, инструменты, пожилая  сестра  с  резиновыми  перчатками.  И
единственный помощник - практикант, который, кажется,  вот-вот  брякнется  в
обморок.
   - Знаешь анекдот? - спросил его Овсов. - Идет  операция...  Скальпель!  -
командует хирург. - Тампон! Спирт! Еще спирт! Еще спирт! Огурец!
   Практикант стоял бледный и даже не улыбнулся. Он лишь  сглотнул  слюну  и
кивнул, давая понять, что все услышал, все понял.
   - Как же тебя угораздило, бедного, - пробормотал Овсов, шагнув  к  столу.
Он снова хотел встретиться взглядом с этим человеком,  но  глаза  того  были
закрыты. Над ними нависала сорванная с головы  кожа.  -  Ну,..  С  Богом,  -
вздохнул Овсов. - Поехали, девочки...
 
*** 
 
   Когда Овсов, едва волоча ноги от усталости, добрел до своего  кабинетика,
в окно било яркое солнце.  Было  уже  утро  и  далеко  не  раннее  утро.  За
больничным забором проносились переполненные троллейбусы  с  пассажирами  на
крышах, на трамвайной остановке стояла  молчаливая  и  какая-то  безнадежная
толпа. Следом за Овсовым в кабинет вошла Валя. Она обессиленно опустилась на
кушетку,  некоторое  время  молча  смотрела   в   тяжелую   спину   хирурга,
склонившегося над столом, потом спросила:
   - У вас там что-нибудь осталось?
   - Поделюсь, - сказал Овсов. Рука  его  привычно  скользнула  в  тумбочку,
нашарила бутылку "Распутина" и извлекла ее на яркий дневной свет.
   - Он умрет, Степан Петрович?
   - Это меня не касается. Это одному Богу известно. Спасет его только  Бог.
Я  что...  Механик.  Режу,  пилю,  зашиваю,  зажимаю,  вколачиваю  гвозди...
Действия простые, можно сказать, бездумные... - Овсов  разлил  водку  в  два
стакана, один протянул Вале, из второго медленно выпил сам.
   - Жалко будет, если умрет, - проговорила Валя, скривившись  от  водки.  -
Столько усилий, такая ночь...
   - Потрудились сегодня славно... - согласился Овсов.
   - Но сердце бьется!
   - Да, - кивнул Овсов, думая о чем-то своем. - И сердце бьется в  упоенье,
и для него воскресли вновь - и Божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы,  и
любовь... Приблизительно так выразился один  товарищ,  -  Овсов  повернулся,
наконец, к Вале. - Тут особенно и думать нечего... Если  он  все  сделал  на
этой земле, если выполнил свою задачу, ту, ради которой он сюда,  на  Землю,
заслан.. То умрет. Если ему кое-что предназначено, если стоит перед ним  еще
какая-то задача... Выживет.
   - А вы как думаете?
   - По мне... Он не должен умереть. Слишком много затрачено  усилий,  чтобы
его убить. Кому-то очень хотелось от него избавиться. Кому-то он очень мешал
самим своим присутствием на Земле. А любое действие рождает противодействие.
Равное ему по силе, а то и гораздо прево