зле универмага. Продавал девочку.  А  лицензии  на
право продажи при себе не имел.
   - Как не имел? - ужаснулась начальница, имея в виду,  что  не  бывает
лицензий на подобную торговлю. Но Пафнутьев пожелал понять ее иначе.
   - И меня удивило! Ни справки, ни  лицензии...  Кошмар  какой-то!  Что
происходит в стране?!
   - Наверное, в роддоме спер, - мрачно проговорил милиционер,  из  чего
Пафнутьев заключил, что парень этот,  красномордый  и  непритязательный,
судя по невысокому качеству водки и вампирьим  зубам  начальницы,  знает
Самохина достаточно хорошо.
   - А причем тут роддом? - спросил Пафнутьев.
   - Роддом у нас за забором... Вот Самохин и взялся по совместительству
обслуживать. Он там больше пропадает, чем на основной  работе.  Вечно  у
них что-то ломается, ремонт требуется только  срочный,  терпеть  они  не
могут, дети кричат, матери, естественно, матерятся... И спирт опять же у
них бывает, и сестрички бегают по коридорам без присмотра... Вот Самохин
там и сшивается. В мастерской не застанешь.
   - И что... Можно вот так запросто спереть ребенка?
   - Сами видите, - печально кивнула женщина и разлила остатки водки.
   Порывшись в тумбочке стола, она вынула еще один помидор, и милиционер
тут же разрезал его ножом, сработанным из обломанного  полотна.  Похоже,
заточка была хорошая, из разрезанного помидора не  выдавилось  ни  капли
сока.
   - Будем живы! - поднял стакан милиционер.
   - Не возражаю, - Пафнутьев чокнулся, выпил, помолчал, прислушиваясь к
себе, к тому, как встретил его организм водку. Резких  протестов  он  не
услышал и потому с облегчением бросил в рот кусочек помидора.  -  А  где
его мастерская, этого Самохина?
   - Вряд ли вы его застанете там.
   - Хотя бы отмечусь!
   - По этой улице двенадцатый дом, - сказала начальница неохотно.  -  В
полуподвале. Кавардак у него там,  но  вы  уж  простите...  Даже  такого
сантехника найти непросто... Да, а что с ребенком? -  вспомнила  она.  -
Ему удалось продать девочку?
   - Удалось.
   - И сколько же он запросил? - спросил милиционер,  сдергивая  с  себя
форменный галстук - становилось жарко, а уходить он не собирался.
   - Три бутылки водки.
   - Мог и больше запросить,  -  сказал  милиционер  раздумчиво,  что-то
прикинув про себя. - Но  это  надо  на  любителя  нарваться,  не  каждый
возьмет, покупатель нынче капризный пошел, переборчивый.
   - Он нарвался, -  успокоил  его  Пафнутьев,  поднимаясь.  -  Спасибо,
ребята, было очень вкусно. До скорой встречи! - произнес он обычные свои
прощальные слова, но начальница поняла его буквально.
   - Вы еще придете к нам?
   - Обязательно.
   - Ждем, - она улыбнулась со всей доступной  обворожительностью,  даже
привстала, но Пафнутьев поспешил к  выходу,  чтобы  не  видеть  еще  раз
жутковато-красноватую улыбку домоуправительницы.

***

   На улицу он вышел с  облегчением.  Весна  продолжала  набирать  силу,
ручьи радовали глаз  солнечными  бликами,  в  воздухе  разливался  запах
теплой  коры,  оттаявшей  земли,  в  прогретых  дворах  жгли  костры  из
прошлогодней листвы, просохшего мусора. Запах дыма волновал  и  тревожил
Пафнутьева,  будто  было  ему  лет  двадцать,  будто  шел  он  глупый  и
влюбленный,  раздвигая  собой  весенний  воздух  и  улыбаясь   встречным
зажигалочкам, как когда-то называл он юных и дерзких.
   Но нет, не улыбался Пафнутъев встречным девушкам,  никому  он  в  это
утро не улыбался, а шел озабоченный и хмурый, глядя себе под ноги и лишь
иногда поднимал голову, чтобы взглянуть на номер дома.
   Сам того не желая,  продолжал  Пафнутьев  странный  свой  разговор  с
Шаландой.
   Жалким показался  ему  сегодня  начальник  милиции,  беспомощным.  Ни
былого гонора, ни обидчивости, словно сам, по доброй воле он  согласился
терпеть все, что о нем скажут,  подумают,  как  с  ним  поступят.  Такое
положение не могло продолжаться, что-то должно было  произойти.  Шаланду
нельзя было унижать слишком долго, как бы его не прижали обстоятельства.
Никого нельзя унижать слишком долго, это просто опасно. Или  же  человек
взорвется и разнесет  все  вокруг,  или  же  что-то  сотворит  с  собою.
Нынешнее положение Шаланды - шоковое, он наверняка скоро из него выйдет,
во всяком случае он уже находит в себе  силы,  чтобы  время  от  времени
посылать Пафнутьеву предупреждающие сигналы...
   Двенадцатый дом ничем не отличался от прочих на улице.  Пять  этажей,
сложен из серых бетонных блоков,  все  этажи,  кроме  первого,  украшены
маленькими  балкончиками,  над  которыми  бестолковые  жильцы  соорудили
козырьки и навесики, причем, кто во что горазд  -  из  железных  листов,
шифера,  разноцветной  ребристой   пластмассы,   из   деревянных   реек,
металлических уголков, цементных труб.  На  навесах  за  зиму  собирался
снег,  к  весне  тяжелел  и  продавливал,  прогибал  все  эти  жиденькие
козырьки, придавая всему дому вид запущенный, потрепанный,  чуть  ли  не
размокший,  поскольку  со  всех  балкончиков   текли   ручейки,   игриво
посверкивая на солнце.
   В торце дома был  сделан  вход  в  полуподвал.  Вниз  вели  разбитые,
сглаженные ступеньки. Пафнутьев осторожно, стараясь  не  поскользнуться,
спустился по льдистым, не оттаявшим  еще  выступам  на  залитую  стекшей
водой площадку. Дверь была  обита  ржавыми  железными  листами,  причем,
обивали ее не впервые и каждый раз поверх предыдущих  листов.  От  этого
дверь выглядела слегка припухшей.
   Поперек проходила мощная  железная  скоба,  которая  свободным  своим
концом надевалась на петлю. В петле болтался громадный амбарный замок.
   Пафнутьев озадаченно потрогал его пальцем, поприкинул, что  бы  такое
предпринять, но потревоженный  замок  вдруг  открылся,  под  собственной
тяжестью откинувшись в петле. Пафнутьеву ничего не оставалось, как снять
скобу. Ручки на двери не было, открывали ее, видимо, просовывая пальцы в
щель.
   Дверь поддалась.
   Пафнутьев открыл ее как можно шире, чтобы осветить сырую внутренность
подвала. Помещение представляло собой нечто вроде свалки - раскладушки с
прогнившим  брезентом,  сломанные  стулья,  кухонные  шкафчики  с  жирно
поблескивающими  дверцами,  мятые  бидоны  -  все  это  хозяин,  видимо,
стаскивал с соседних дворов.
   Пафнутьев озадаченно прошел вдоль блочных  стен.  В  глубине  подвала
слышался звук падающей воды, какое-то движение - не то  крысы  спасались
от наводнения, не то коты выясняли  свои  весенние  отношения,  а  может
быть, юные наркоманы балдели вдали от глаз людских.
   Вдруг он увидел еще одну дверь, среди хлама она была почти незаметна.
   Подойдя, дернул за болтающуюся на одном гвозде  ручку.  И  эта  дверь
оказалась незапертой. Открыв ее, Пафнутьев шагнул в полную  темноту.  Не
решившись идти дальше, чтобы не напороться на рваное  железо  или  битое
стекло, он принялся шарить по стене в надежде найти  выключатель.  И  он
его нашел.
   Раздался щелчок. Комната оказалась залитой неожиданно ярким светом.
   Пафнутьев   некоторое   время   стоял,   зажмурившись,    ослепленный
неестественно громадной электрической лампочкой, болтающейся на  проводе
прямо перед ним.
   Когда через некоторое  время  он  смог  осмотреться,  то  первым  его
желанием было снова закрыть глаза и не открывать их, пока  не  выберется
на улицу, подальше от этой мастерской, от всех ее свалочных сокровищ, от
всего, что он увидел. А зрелище предстало перед  ним  настолько  жуткое,
что ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы  не  повернуться  и  не
бежать сломя голову. У противоположной стены был  установлен  верстак  с
непомерно большими, тоже, видимо, украденными где-то тисками.  Они  были
бы  куда  уместнее  в  кузнице,  на  заводе  металлоконструкций  или   в
авторемонтных мастерских. К  тискам  был  придвинут  стол  на  жиденьких
ножках с голубым пластмассовым верхом. Скорее всего хозяин стащил его  в
каком-нибудь летнем кафе. На столе, свесив ноги, лежал человек. Руки его
были заведены под стол и скручены проволокой. Но голова, голова человека
затылочной частью была зажата  в  тисках,  причем  с  такой  силой,  что
металлические бруски вдавились в череп. Даже беглого опасливого  взгляда
было достаточно, чтобы понять - человек мертв. И  еще  одно  можно  было
сказать - звали его Самохин Михаил Михайлович.
   Пафнутьев пошарил рукой за спиной, нащупал спинку стула. Подволок его
к себе и обессиленное опустился,  чувствуя,  как  тошнота  подступает  к
горлу. Потом сунул руку под мышку - убедиться, что пистолет при нем.
   - Ни фига себе, - пробормотал он потрясенно. И через некоторое  время
повторил, не находя других слов:
   - Ни фига себе...
   Прошло несколько минут,  прежде  чем  Пафнутьев  нашел  в  себе  силы
подняться и подойти к тому, что  осталось  от  Самохина.  Из-под  тисков
выступала еще не подсохшая кровь, на лице бедолаги была  такая  страшная
гримаса нечеловеческой муки,  которой  Пафнутьеву  никогда  до  сих  пор
видеть  не  приходилось.  В  мертвых  глазах  Самохина  стоял   какой-то
застывший ужас и светились  в  них  маленькие  четкие  отражения  лампы,
которая заливала все ослепительным, неживым светом...
   Осмотревшись по сторонам, Пафнутьев увидел телефон. Подошел,  постоял
над ним, колеблясь  -  брать  или  не  брать  трубку.  Решил  взять,  но
осторожно захватил трубку куском алюминиевой проволоки,  подобранной  на
полу, и, подняв ее за эту проволочную петлю, набрал номер.
   - Худолей? Записывай адрес... Срочно сюда со своим чемоданчиком. Все.
   Потом Пафнутьев набрал еще один номер.
   - Шаланда? Записывай адрес... Срочно сюда с операми!
   - Самохин? - спросил Шаланда негромко. Не отвечая, Пафнутьев  положил
трубку и набрал еще один номер.
   - Андрей? Записывай адрес... Жду.
   После этого Пафнутьев, не выключая света, вышел  на  улицу  и  набрал
полную грудь весеннего воздуха, в  котором  так  явственно  чувствовался
запах разогретой коры, оттаявшего снега, дымок первых костров...
   - Хорошо-то как, Господи! - вырвалось у Пафнутьева. Стараясь подавить
в себе подвальные впечатления,  он  поднял  лицо  к  солнцу  и  блаженно
зажмурил глаза.

***

   Диковатый разговор с  неизвестной  красоткой,  на  которую  напоролся
Андрей, не отрезвил его, не образумил.  Ему  захотелось  приблизиться  к
тому миру безумной любви, глоток которой достался  ему  так  неожиданно.
Звонить снова по тому же телефону он не решился, зная,  какой  получится
разговор. Почему-то была уверенность, что разговаривал он  совсем  не  с
Надей. Не вписывался ее облик  в  те  бесстыдно-игривые  слова,  которые
повергли его если не в панику, то в спасительное бегство - когда он,  не
в силах произнести больше ни  слова,  положил  трубку.  Впрочем,  точнее
будет сказать, что он  отбросил  трубку,  как  можно  отбрасывать  нечто
пугающее, что неожиданно оказалось в руках.
   Теперь у него был телефон Нади более надежный, не с газетной  рекламы
списанный, а полученный из рук подруги. Может быть, он поступил  лукаво,
не сказав, кто он на самом деле, но она ведь этого и не  спрашивала.  Он
не сказал всего, но всего и она не сказала. Он попросил  телефон,  сразу
открыв свои намерения - хочу, дескать, познакомиться.  А  это  полностью
соответствовало истине. Значит, он может чувствовать  себя  уверенным  и
чистым.
   Это для него было важным, именно это внушал ему китаец -  прежде  чем
браться за что-то всерьез, прежде чем вступать в  самую  безобидную  или
смертельную схватку,  надо  привести  себя  в  состояние  уверенности  и
чистоты.
   Только тогда ты сможешь победить, потому что на твоей  стороне  будут
высшие силы. А они всегда рядом,  всегда  вокруг  тебя,  как  неуловимый
запах мощи и справедливости. И твоя задача убедить себя, убедить  высшие
силы, что ты достоин их помощи. А для  этого  нужно  быть  свободным  от
злобы, зависти, ненависти. И взгляд твой, и поступки, и цель должны быть
светлыми. Лишь тогда ты можешь бросать вызов и принимать бой,  только  в
этом случае ты победишь, и победа твоя будет угодна Богу, угодна людям.
   Авдрей давно бы позвонил Наде по телефону, который дала ему Света, но
одно обстоятельство озадачивало его и настораживало -  Надя  работала  в
"Фокусе", а Пафнутьев, как дикий зверь, вцепился именно в "Фокус". Но  с
Андреем случилось то, что обычно и происходит  в  таких  случаях  -  чем
больше разумных и убедительных предостережений приходило ему  в  голову,
тем тверже он убеждался в том, что рано или поздно все-таки позвонит.
   "Сказать Пафнутьеву?" - мелькнула опасливая мыслишка.
   "Скажу. Чуть попозже. В конце концов  я  звоню  ей  не  по  служебной
обязанности, а по личному делу".
   ""Фокус" - опасная контора?"
   "Ни фига, ребята... Я тоже опасный".
   "Могу сломать Пафнутьеву игру?"
   "Не сломаю. Меня интересует только эта женщина, а не ее тайны, в  чем
бы они не заключались".
   Андрей мог  часами  вести  такие  разговоры,  то  убеждая  себя,  то,
наоборот, запрещая себе даже думать  о  чем-то  подобном.  Но,  в  конце
концов, чувство сообщности, верности в общем деле взяло верх,  и  Андрей
отправился к Пафнутьеву.
   Тот встретил его сдержанно,  без  обычных  возгласов  и  размахивания
руками.
   -  Привет,  -  сказал  Пафнутьев,  едва   взглянув,   кто   вошел   в
кабинет.Присаживайся. Есть дело? Андрей понял, что помешал,  что  сейчас
не до него.
   - Да. Небольшое.
   - Слушаю.
   - Павел Николаевич, вы помните ту женщину? Ее портрет мы нашли...
   - Помню.
   - Она работает в "Фокусе".
   - Хорошо работает? - спросил Пафнутьев, думая о чем-то своем.  -  Где
она  работает?  -  он  словно  проснулся,  впервые  проявив  интерес   к
разговору. - Где она работает? - в третий раз он  почти  выкрикнул  свой
вопрос.
   - "Фокус". Фирма так называется.
   - Кем?
   - Не знаю.
   - А что ты знаешь? - раздраженно спросил Пафнутьев.
   - Я знаю только то, - медленно, негромко, ставя начальство на  место,
заговорил Андрей, - я знаю только то, - повторил он, глядя на Пафнутьева
исподлобья, - что мне нужно с ней встретиться.
   - Зачем?
   - Весна, Павел Николаевич. Как вы говорите, душа выбрасывает  зеленые
побеги, - Андрей усмехнулся.
   - Если душа выбрасывает зеленые побеги, значит, будут цветочки?
   - Но это будут только цветочки.
   - А ягодки?
   - А ягодки потом.
   - Понял, - кивнул Пафнутьев. - Ты с ней познакомился?
   - Собираюсь.
   - Так... Нужна поддержка?
   - Нет.
   - А чего ты хочешь от меня? В чем моя задача?
   - Я хочу, чтобы вы знали... Я буду на нее выходить.
   - Зачем?
   - Весна.
   - Ах, да! - Пафнутьев потер  ладонями  щеки.  -  Я  и  забыл.  Да-да,
конечно.
   Душа выбрасывает все, что ей мешает после зимних холодов. Значит так,
Андрюша, давай определимся... Ты знаешь, что вокруг нас уже куча трупов?
Два амбала из "Фокуса", старик, теперь этот бедолага Самохин...
   - А он тут при чем?
   - Значит, все-таки при чем. Иначе бы жил и  попивал  водочку.  Прошло
уже достаточно дней, но ни один  папаша,  ни  одна  мамаша  о  пропавшем
ребенке не обеспокоились. Тишина. Ни одного звонка.  В  роддоме  у  меня
есть верный человечек... И она, этот  человечек,  доложила,  что  и  там
спокойно. Скандала нет.
   Скажи, пожалуйста, как  это  может  быть,  чтобы  пропал  ребенок,  а
пострадавших-потерпевших, обворованных-ограбленных не оказалось? Это  же
не граната, не автомат Калашникова, не  атомная  бомба,  чтобы  вот  так
пропадать...
   Как это можно объяснить?
   - Очень просто, - Андрей передернул плечами, будто  и  в  самом  деле
вопрос был простым. - Родители уехали на Черное море,  ребенка  поручили
няньке, а та по бестолковости своей и слабоумию проворонила... И  теперь
сама прячется, не зная, что делать.
   - Хороший ответ, - кивнул Пафнутьев. -  Убедительный.  Но  есть  одна
закавыка, которая сразу отметает такую вероятность.
   - Возраст ребенка?
   - Совершенно правильно. Девочке неделя-полторы...  И  какая  же  мать
согласится отдать своего дорогого ребенка, как сказал классик...  Дальше
ты знаешь. Значит, так... Встречайся, общайся, но при  этом  помни,  что
некий Бевзлин, который к "Фокусу" имеет некоторое отношение...
   - Я знаю.
   - Да? Так вот, Бевзлин является спонсором роддома.
   - Поставляет беременных женщин?
   - Он поставляет тряпье! - резко сказал  Пафнутьев.  -  Тряпья  нет  в
роддоме.
   Нет ваты, пеленок, клеенок, пипеток... Ну, и так далее. И он взял  на
себя труд всем этим роддом обеспечить. А кроме того, помогает с ремонтом
- стекла  вставить,  крышу  починить,  трубы  водопроводные  заменить...
Сечешь?
   - Да, Самохин жил на его деньги.
   - Совершенно верно. А когда он попытался продать ребенка, ему  голову
в тиски засунули и раздавили, как орех.
   - Я знаю одну типографию, - сказал Андрей, - где  по  ночам  наладили
выпуск детективов, помимо законного тиража... А в одном  цехе  по  ночам
собирали  холодильники...  Помните  дело  -  на  водочном  заводе   тоже
организовали ночные смены? Но роддом - это не то  место,  где  по  ночам
можно выпускать детишек сверх нормы, я правильно понимаю?
   - Но там нет скандала, -  задумчиво  проговорил  Пафнутьев.  -  Хотя,
знаешь...он помолчал. -  Есть  странный  такой  мистический  закон...  К
примеру,  совершено  преступление.   Допустим,   убийство.   Допрашивают
свидетелей. Все они видели, как в дом входил почтальон, но клянутся, что
никто не входил. Все свидетели видели дворника, подметающего дорожки, но
потом заверяют, что во дворе  никого  не  было...  Есть  профессии  или,
скажем, положения, когда человека никто в упор не видит.  Он  становится
невидимкой для окружающих, хотя сам ничего для этого  не  предпринимает.
Невидим киоскер, хотя он наверняка  все  замечает  из  своего  окошечка,
регулировщик  в  центре  перекрестка,  мороженица   со   своим   мерзлым
сундуком...   Есть   такой   фактор...   Назови   его   психологическим,
криминальным, дурацким... Но он  существует.  И  работает,  -  Пафнутьев
продолжал бормотать, не заботясь о том, понимает ли его Андрей, согласен
ли с ним. Это не имело  значения,  поскольку  Пафнутьев  разговаривал  с
самим собой. - Согласен? - неожиданно обратился он к Андрею.
   - Конечно, - улыбнулся тот.
   - Ладно, замнем, - смутился Пафнутьев. - Твои планы?
   - Выхожу на эту женщину.
   -  Будешь  стоять  у  подъезда  и  высматривать,  поджидать,   бежать
навстречу?
   - Нет, позвоню ей.
   - Есть телефон?
   - Да.
   - Молодец, - Пафнутьев взял аппарат и сдвинул его на  край  стола.  -
Звони!
   - Отсюда?
   - А почему нет? Позвони, назначь встречу, повидайся. Это  лучше,  чем
пытаться дозвониться  из  сиплых,  хриплых,  алчных  уличных  автоматов.
Обберут, как липку, и слова сказать не дадут. Звони!  Ты  же  не  будешь
говорить о чувствах?
   Если хочешь, я выйду?
   Андрей помолчал, прикидывая слова, которые он  собирался  произнести,
посмотрел на Пафнутьева, на телефон и, усмехнувшись, подсел к столу.
   - Ну, что ж, может быть, так и в самом деле лучше... В крайнем случае
подскажете, как обращаться с прекрасным полом, а, Павел Николаевич?
   - Это я могу, можешь на меня положиться. Я такие  слова  знаю,  такие
слова, что сердце девичье тает, как мороженое на  сочинском  пляже!  Дай
Бог вот только вспомнить... Редко употреблять приходится.  Другие  слова
на кончике языка пляшут, но они, боюсь, тебе не подойдут.
   Андрей взглянул на Пафнутьева, требуя тишины, и тот  послушно  умолк,
раскрыл какую-то папку и, вроде  бы,  ушел  в  нее  с  головой.  Можешь,
дескать, говорить, сколько угодно. Но не мог,  не  мог  старый  пройдоха
Пафнутьев  оставить  разговор  Андрея  с  криминальной  красавицей   без
внимания - уж слишком зацепил его этот "Фокус", чтобы упустить  малейшую
возможность узнать о нем хоть что-нибудь.
   Андрей положил на стол бумажку с номером и медленно набрал все цифры,
одну за другой.
   Трубку долго не поднимали, из  микрофончика  слышался  лишь  какой-то
разноголосый писк, гудки, наконец все стихло, и