юности,  когда  пришлось  ему  прыгать  с
парашютом. Он почувствовал провал, бесконечный провал под  ногами  и  где-то
далеко внизу - желанную, недоступную землю, на которую  можно  стать  обеими
ногами и ощутить твердую, надежную почву. Но до нее еще надо было  лететь  и
лететь. И дай Бог, если раскроется парашют.
 
*** 
 
   Халандовский  вначале  опасливо  выглянул  в  дверной   глазок   и   лишь
убедившись, что звонит Пафнутьев, узнав его, открыл дверь. И  тут  же,  едва
пропустив  гостя  в  квартиру,  закрыл  дверь  снова,   не   забыв   бросить
настороженный взгляд на площадку.
   - Проходи, - негромко сказал он и запер дверь на замок.
   Что-то  изменилось  в  Халандовском,  что-то  в  нем  сильно  изменилось.
Человек, знавший его в прошлом, наверняка поразился бы  переменам  -  вместо
самоуверенного  и  благодушного  он  увидел   бы   перед   собой   нервного,
подозрительного, издерганного. Впрочем, скорее всего, изменился мир, который
окружал Халандовского, который всегда радовал  его  красками,  прелестями  и
возможностями.
   Побывав на самом краю жизненного провала, заглянув в пропасть, куда он по
всем  законам  бытия  должен  был  свалиться,  но  почему-то  не   свалился,
Халандовский медленно приходил в  себя,  стараясь  отсиживаться  дома,  куда
доставляли верные девочки из родного  магазина  все  необходимое  для  того,
чтобы испытания, выпавшие на его долю, не отразились бы  на  нем  пагубно  и
необратимо. Но в то же время надо отдать Халандовскому должное - он вел себя
пристойно - не мельтешил, не надоедал никому своими страхами,  не  висел  на
телефонной трубке, испрашивая советов, не канючил и не жаловался  на  жизнь.
Он закрывался в своей квартире, отключал телефон, включал телевизор, но так,
чтобы  не  было  слышно  ни  звука,  в  полной  тишине  открывал   бутылочку
"смирновской" и  маленькими  глотками  время  от  времени  взбадривал  себя,
возвращая здравость мыслей и рассуждений.
   Все происшедшее с  ним  находилось  в  таком  противоречии  с  предыдущей
жизнью, со всеми его убеждениями, вкусами и привязанностями, что  ему  нужно
было время, чтобы прийти в себя или, скажем, вернуться к себе. В самом деле,
он, торгаш и вор, человек, на которого заведено уголовное дело, и,  судя  по
всему, дело успешно  завершится  судом  и  приговором,  он  пишет  донос  на
городского прокурора" участвует в  облаве,  облава  оказывается  успешной  и
всемогущего Анцыферова в наручниках у него на глазах уводят из  кабинета.  А
уголовное дело, то самое, которое пробирало его до дрожи,  вручается  ему  в
качестве сувенира - на долгую и добрую память...
   Нет, ко всему этому надо  привыкнуть,  со  всем  этим  надо  смириться  и
нащупать какие-то новые способы выживания, новую систему  ценностей,  потому
что прежний опыт, прежние привычки оказались  в  новых  условиях  не  просто
бесполезными, а даже опасными.
   Ведь не только уголовное дело  висело  на  нем,  получил  Халандовский  и
несколько серьезных предупреждений от неизвестных  благожелателей.  Впрочем,
эти предупреждения вполне  можно  было  назвать  н  дружескими  советами,  и
откровенной издевкой. Да" мысль человеческая в этом направлении за последние
годы сделала такой громадный  скачок,  что  действительно  добрый  дружеский
совет стало  невозможно  отличить  от  злобной  угрозы.  И  только  ты  сам,
пораскинув умишком да выпив не  одну  поллитровку  водки,  сможешь  в  конце
концов понять - совет ли это был друга или угроза убийцы.  Халандовский  был
человеком опытным и поднаторевшим во всевозможных  криминальных  проявлениях
человеческой  деятельности,  поэтому   ему   понадобилось   гораздо   меньше
поллитровки, чтобы понять - офлажковали  его  намертво.  Но  он  сознательно
пренебрегал мелкими предосторожностями, проявляя тем самым мудрость,  потому
что вызывая на себя несильный, несмертельный  огонь,  получал  своевременное
предупреждение  об  опасности   серьезной,   смертельной.   Он   словно   бы
поддразнивал обстоятельства, чтобы вызвать их  слабое  недовольство  и  быть
готовым к пакостим, которые прочив него только готовились, созревали.
   Но и эта хитрость была в прошлом. Он уже никого  не  поддразнивал,  всего
опасался и даже мал смотреть в дверной глазок прежде  чем  открыть  дверь  -
раньше этого никогда не делил. Выпустив Пафнутьева, выглянув на  площадку  и
убедившись, что там  псе  в  порядке,  что  кроме  уснувшего  бродяги  возле
батарей, из-под которого вытекала трогательная струйка мочи, никого нет, чем
не менее тщательно запер дверь.
   -  Разденься,  Паша,  -  сказал  Халандовский  с  привычной  печалью.   -
Располагайся, будем предаваться бескорыстному дружескому общению.
   - А почему бескорыстному? - с некоторой обидой спросил Пафнутьев. -  Я  и
от корыстливого общения не откажусь,  я,  честно  говоря,  именно  на  такое
общение и рассчитывал, - проговорил  Пафнутьев,  снимая  размокшие  туфли  и
надевая стоптанные домашние тапочки.
   - Обсудим, - уклончиво ответил Халандовский.
   Что невесел? Что буйну голову повесил? - спросил Пафнутьев,  опускаясь  в
низкое кресло.
   - Жизнь, - неопределенно ответил  Халандовский,  делая  раздумчивый  жест
рукой перед лицом.  Он  поводил  растопыренной  ладонью  в  воздухе,  словно
показывая Пафнутьеву безрадостные картины, которые  простирались  перед  его
очами. И  начал  безутешно  накрывать  маленький  журнальный  столик,  перед
которым успел усесться Пафнутьев. Постепенно появлялись  сгонки,  тарелочки,
словно сама но себе возникла плоская бутылка "смирновской" водки..
   - А все-таки жизнь прекрасна! - не мог не воскликнуть Пафнутьев, глядя на
преображенный столик.
   Один очень умный человек, который затеял строительство дома, собственного
дома, - неспешно заговорил Халандовский,  -  как-то  сказал  мне...  Аркаша,
говорит он, - ты знаешь, что такое строительство  дома?  Нет,  отвечает,  ты
этого не знаешь. Это не стройка, которая закончится через год, пять лет  или
десять лет... Строительство дома - это образ жизни,  характер,  это  судьба,
Аркаша, - сказал он. И пояснил свою мысль... Строительство дома - это еще  и
убеждения, жизненная позиция, отношение к самому себе,  к  женщинам,  детям,
государству... Да-да, Паша, это еще и отношение к  государству,  -  повторил
Халандовский, заметив, что Пафнутьев хочет что-то возразить. - Этот  человек
навсегда, до и конца своих дней  будет  провожать  жаждущим  взглядом  любой
задрипанный грузовик, из кузова  которого  торчат  доски,  он  всегда  будет
останавливаться перед кучей щебня, где бы он на  псе  не  наткнулся.  Он  не
сможет пройти мимо хозяйственного магазина, чтобы не спросить сколько  стоят
гвозди, петли, уголки, шпингалеты... Он будет щупать рубероид, мять в  руках
линолеум, приценяться к обоям и клеенке через годы после того, как  все  чти
вещи ему станут не нужны. Этот строитель будет постоянно, всю  жизнь  менять
выключатели, присматриваться к  светильникам,  отводить  и  подводить  воду,
завозить чернозем, сажать молодые деревья и выкапывать неудачные с его точки
зрения деревья..
   Халандовский уходил на кухню, не прекращая своею рассказа, возвращался не
спрашивая у Пафнутьева все ли тот услышал. За это время на столике появились
несколько кружочков  домашней  колбасы,  маринованные  огурчики,  каждый  из
которых был размером с мизинец Халандовского, баночка с  хреном  и  холодное
мясо.
   - Так что же сказал этот умный человек  напоследок?  -  Пафнутьев  сделал
неуклюжую  попытку  сократить  рассказ  Халандовского   и   свести   его   к
заключительным словам.
   - Отвечаю, - произнес Халандовский и неспешно удалился на кухню.  Что  он
там говорил, неизвестно, но когда  появился  в  комнате  с  двумя  бутылками
боржоми, Пафнутьев услышал заключительные слова.  -  Да,  это  уже  копченый
человек... Возможно, он счастлив и своих бесконечных заботах, может быть. Но
для людей, для друзей и подруг, для прежней жизни он потерян.  Навсегда.  Он
перешел в другой мир и выманить его оттуда уже невозможно. Он строит дом.  И
сколько бы он не прожил, а люди строящие дома, обычно живут долго, так  вот,
сколько бы он не прожил, он всегда будет строить  дом,  -  с  этими  словами
Халандовский, уже сидя в кресле, с хрустом свинтил крышку с бутылки.
   - И что же из этого следует? -  спросил  Пафнутьев,  укладывая  на  своей
тарелке  щедрый  ломоть  семги,  настолько  пылающе  красной,  что  казалось
обжигала взгляд и пробуждала в организме благотворные  процессы,  вызывающие
страшный аппетит и меняющие характер в сторону доброты и всепрощения.
   - Из этого следует, - Халандовский поднял  стопку,  посмотрел  на  нее  с
такой грустью, будто прощался с ней навсегда, - из этого следует, Паша,  что
нам надо выпить, - и  он  выпил,  большими,  спокойными  глотками.  Отставив
стопку, прислушался к себе, а убедившись, что  водка  дошла  по  назначению,
бросил в рот огурчик и с хрустом разжевал его.
   - Ничего рыбка, - обронил и Пафнутьев.
   - Подарю, - кивнул Халандовский. - Килограммчик.
   - Слушай, Аркаша, так же  нельзя!  Сейчас  я  водку  похвалю  и  ты  тоже
подаришь?!
   - Уже приготовил, - невозмутимо  ответил  Халандовский.  -  Так  вот,  ты
спрашиваешь, что из этого следует... А из этого следует, что  я,  Паша,  уже
никогда не буду прежним.
   - Кем же ты будешь?
   - Теперь я до  конца  своих  дней  останусь  человеком,  который  посадил
городского прокурора.
   - Ты себя переоцениваешь, - заметил Пафнутьев. - У тебя, Аркаша,  хорошая
закуска, и водка у тебя прекрасная, несмотря на эту вычурную этикетку...  Но
что касается Анцыферова, то если его и  посадят,  благодарить  за  это  надо
Невродова. С моей подачи. И с великодушного согласия  Сысцова.  И  где-то  в
конце списка  отважных  гвардейцев  мелькнет  и  твоя,  длинноватая,  честно
говоря, фамилия.
   - Это ты так думаешь, профессиональный сажатель. А  я...  -  Халандовский
горестно налил по второй стопке, - а я теперь человек, который строит дом. И
всю оставшуюся жизнь буду присматриваться к уголовному кодексу,  читать  его
на ночь, буду интересоваться наручниками, условиями содержания под стражей и
правами заключенных.,. Вот мой мир, мои интересы. Это печально.
   - Вопрос стоял так... Или мы его, или он нас.
   - Знаю, - кивнул Халандовский. - Знаю, Паша... К тому шло...  Но  могу  я
отдаться своим мыслям, своим горестным, безрадостным раздумьям?
   - Это не раздумья. Это причитания. Это пройдет. Ты в шоке и будешь в шоке
еще пару недель. Потом это пройдет и ты со  своими  девочками  в  гастрономе
как-нибудь останетесь после закрытия магазина и отпразднуете победу.
   - Думаешь, пройдет? - с надеждой спросил Халандовский.
   - И очень скоро, - твердо ответил Пафнутьев.
   - Тогда выпьем, Паша.
   - Не возражаю. Тебе, Аркаша, надо  хорошо  встряхнуть  свои  застоявшиеся
мозги.
   - Я их  встряхиваю,  как  осевшую  на  дно  микстуру.  Каждый  раз  перед
употреблением.
   - Выпей, встряхни мозги, а потом я назову тебе одну фамилию.
   - Неужели я должен еще кого-то посадить? - в ужасе  спросил  Халандовский
и, видимо, это предположение произвело на него такое  гнетущее  впечатление,
что он тут же опрокинул в себя  стопку.  И  на  этот  раз  рука  его,  опять
потянулась к огурчику. А потом он положил в тарелку кружок домашней колбасы,
от которой сумасшедше пахло настоящим мясом и чесноком.
   - Да, Аркаша. Да. У тебя это здорово получается.
   - Называй его... Я готов, - и Халандовский печально посмотрел  на  своего
гостя.
   - Байрамов.
   - Я ничего не слышал, - тут же ответил Халандовский. -  Прекрасная  стоит
осень, не правда ли? В прошлом году, помню, в это время шли  такие  дожди...
Просто ужас. Попробуй колбаски, Паша. Тебе понравится. У нее,  правда,  есть
один недостаток - она  обесценивает  водку.  Сколько  ни  пьешь  -  никакого
результата. И тогда приходится открывать еще одну, - Халандовский  убрал  со
стола пустую бутылку и на се  место  поставил  точно  такую  же,  достав  ее
откуда-то из-за спины.
   - Аркаша, как его взять?
   - Никак. Это невозможно. Как колбаска?
   - Прекрасная. Как его взять, Аркаша? Халандовский  помолчал,  пережевывая
колбасу и  лишь  когда  рот  его  освободился  для  слов,  поднял  глаза  на
Пафнутьева.
   - Мы уже говорили о нем, Паша... Тлетворная атмосфера нашего  государства
способствовала тому, что среди нас выросли чудовищные мутанты.  С  виду  это
люди. Нормальные люди, руки-ноги, голова, в верхней части  головы  волосяная
растительность, между ног тоже растительность... Но это не люди.  Это  нечто
другое, невиданное.  Ни  одна  космическая  тварь  не  сравнится  с  ними  в
алчности, изобретательности, жестокости... Впрочем, нет, они не жестоки. Они
просто не знают, что такое жестокость. Они поступают целесообразно.  И  все.
Мутант. Он лишен какой бы то ни было нравственности, морали... Этого нет.  И
взять его невозможно. Нет таких способов в нашей стране, на нашей планете, в
солнечной системе. Над твоими законами он смеется. Твоих соратников, если не
купит, то перестреляет. Если не перестреляет, то они исчезнут сами по  себе.
У тебя никто не исчез за последнее время?
   - Было, - сказал Пафнутьев.
   - И еще будет... А через несколько месяцев, когда сойдут снега, ты будешь
находить в весенних  ручьях,  среди  ландышей  и  подснежников,  то  женскую
Ладошку, то мужской член...
   - Аркаша, ты думаешь, что пугаешь меня?  Ты  дразнишь  и  подзадориваешь.
Как-никак, но я все-таки представляю закон, а закон позволяет мне...
   - Ни фига он тебе не позволяет, - махнул  рукой  Халандовский.  -  Законы
меняются и превращаются в нечто противоположное там, где прошел Байрамов. За
его спиной идет завихрение времени  и  пространства,  завихрения  из  статей
уголовного кодекса  и  статей  конституции.  Ко  мне  приходят  его  люди  и
предлагают деньги за магазин. Хорошие деньги. Если откажешься,  говорят,  мы
возьмем магазин даром. Это как? - спрашиваю. А вот так, -  отвечают.  -  Как
бесхозное имущество. Хозяина нет, вроде сбежал куда-то  от  ответственности,
может быть, даже за границу и там сгинул... Ты понимаешь, что стоит за таким
предположением?
   - Как его взять? - в который раз повторил Пафнутьев.
   Халандовский замедленно разлил водку по стопкам, но не  для  того,  чтобы
тут же ее; выпить, нет, он не мог переносить, чтобы на столе  стояли  пустые
стопки. Пусть лучше стоят полные, это создает некое  ощущение  наполненности
жизни.  Потом  взгляд  его  остановился  на   экране   маленького   цветного
телевизора,  на  котором  бесновались  потные,  полуголые  мужики,  потрясая
патлами и гитарами,  черные  упитанные  девки  трясли  сиськами  и  призывно
вертели ягодицами. Все это происходило в полной тишине -  Халандовский,  как
обычно, выключил звук. Лишь отблески цветовых пятен с  экрана,  разноцветные
сполохи  проносились  по  его  лицу,  будто  он  присутствовал  на  каком-то
празднике, будто небо полыхало вспышками фейерверка. Но глаза его оставались
грустно-осуждающими...
   - Вот видишь, Паша, какие бабы на свете бывают, - наконец, проговорил он,
не отрывая взгляда от экрана.
   - Таких баб не бывает, - серьезно ответил Пафнутьев.
   - Как? А это? Искусственные, что ли?
   - Конечно, - кивнул Пафнутьев. - Это не бабы, Аркаша. Это  зрелище.  Идет
обработка нашего с тобой сознания. Чтобы знали мы,  как  выглядит  настоящее
искусство, чтобы знали, куда следует стремиться, что ценить, на  что  деньги
копить... Заметь, эта программа идет почти круглосуточно. Все мои клиенты  в
эти минуты сидят, оцепенело глядя в экран, замерев от восторга  и,  чуть  не
кончая, смотрят. Смотрят. Смотрят. Набираются мужества перед ночными делами.
Посмотрев  на  этих  баб  полчаса,  нетрудно,  в  общем-то,  решиться  и  на
изнасилование, и на убийство... Нетрудно. Ты ведь не зря звук  выключаешь  -
чувство самосохранения срабатывает в тебе. Байрамовская работа.
   - Не понял? - Халандовский вскинул густые  кустистые  брови.  -  При  чем
здесь Байрамов?
   -  Очень  просто.  Он  закупил  кабельное  телевидение  центра  города  и
услаждает зрителей зрелищами, ранее совершенно недоступными. Мы же  привыкли
к тому,  что  запретный  плод  сладок...  Вот  и  упиваемся.  Все  доступно.
Наслаждайся, Аркаша.  Смотри,  как  ловко  задами  вертят...  Балдеть  тебе,
Аркаша, не перебалдеть.
   Халандовский помолчал, быстро взглянул на Пафнутьева и, нажав  кнопку  на
телевизоре, выключил его.
   - Паша . Его нельзя взят!, методами,  которые  позволительны  тебе.  Ведь
тебе т позволено...
   - С некоторых пор мне все позволено.
   -  Ты  уверен,  что  я  правильно  тебя  понял?   -   вкрадчиво   спросил
Халандовский.
   - Да, - отрывисто ответил Пафнутьев и сунул в рот кусок домашней колбасы,
небольшой, чуть поджаренной, с выступами настоящего мяса,  чистого,  белого,
пропитанного всевозможными пряностями. - С тех пор, Аркаша, как я связался с
тобой, мне многое стало позволено. Говорить, делать, поступать.
   - Ну, что ж... Поговорим... Так и быть. Авось, выживу.
   - Выживешь, - заверил его Пафнутьев.
   - Есть сведения, что  Байрамов  зарабатывает  деньги  не  только  видимым
способом.
   - Знаю.
   - Да? - удивился Халандовский, - И до тебя дошли слухи?
   - С твоими знаниями мне не сравниться, - польстил  хозяину  Пафнутьев.  -
Твоя информация всегда была полнее. Поэтому я здесь. Знаю, что есть  у  него
источник, а вот какой... - лукавый Пафнутьев замолк, вроде  бы  в  полнейшей
растерянности.
   - Угон машин, - сказал Халандовский.
   - И что он делает с ними дальше?
   - По-разному... Разборка, перекраска... Угон в соседнюю державу. У нас  в
последнее время появилось столько соседних  держав...  Бестолковых,  алчных,
иждивенческих держав  с  какими-то  затаившимися  многовековыми  обидами,  -
проговорил Халандовский с неожиданной страстью. - Они  счастливы,  что  хоть
что-то пересекает границу в  их  направлении.  Ворованный  металл,  угнанный
скот, краденные машины... Такие вот оказались у нас непритязательные соседи.
Причем, самые бандитские из них это те, кто больше всего говорит о  какой-то
своей независимости, о какой-то своей культуре... Шелупонь! -  зло  закончил
Халандовский и решительно наполнил стопки.
   - Да, - границы приблизились, - осторожно заметил Пафнутьев.
   Халандовский включил телевизор и снова  заметались  по  экрану  масластые
мужики и потные бабы. И опять по  небритому  лицу  Халандовского  замелькали
отсветы чужой жизни. Пафнутьев тоже некоторое время смотрел на экран, потом,
словно стряхнув с себя оцепенение, повернулся к Халандовскому.
   - Я хочу его взять, Аркаша. Я больше ничего так не хочу.
   - Его можно взять только методом, каким действует он сам. Его же оружием.
   - Продолжай, - кивнул Пафнутьев. - Слушаю" тебя, Аркаша.
   - Бандитизм, - Халандовский посмотрел на  Пафнутьева  ясным  простодушным
взглядом.
   - Так, - произнес Пафнутьев, словно усвоил для себя что-то важное, к чему
долго шел, и теперь оно открылось перед ним во  всей  своей  убедительной  и
бесспорной правоте. - Так.
   - У него есть берлога.
   - Знаю.
   - Наглый, неожиданный налет.
   - Цель?
   - Изъятие всех документов, которые только можно там обнаружить. Вплоть до
новогодних открыток и телефонных счетов. Говорю это не для красного-словца -
на  телефонных  квитанциях  указывают  коды  городов,  с  которыми   абонент
беседовал. Поэтому даже квитанции будут полезны.
   - Может быть, - Пафнутьев не стал спорить.
   - Я, Паша, не очень силен в  твоем  деле,  не  знаю,  какие  преступления
совершаются с отпечатками пальцев, какие - без, где собака может унюхать,  а
где ее возможности ограничены... Но я твердо знаю другое - нет преступлений,
которые не оставили бы финансовых следов. За любым, даже за самым  пошлым  и
вульгарным бытовым  убийством  неизбежно  тянется  какой-то  денежный  след.
Кто-то накануне послал перевод или его получил, кто-то взял в д