ыло
примерно равное количество беспокойства и насмешки.
   - Что, Паша? - спросил он. - Доигрался?
   -  Шаланда,  -  прошептал  Пафнутьев.   И   столько   нежности,   столько
признательности было в его голосе,  сколько  не  слышала  от  него  ни  одна
женщина в самые интимные моменты жизни. - Шаланда, - шептал Пафнутьев и  две
слезинки невольно выкатились из его глаз.
   - Да ладно тебе, - смутился Шаланда. -  Нашел  время...  Вставай,  хватит
тебе здесь валяться. Срам-то прикрыл  бы  чем-нибудь...  Тоже  еще,  корифей
следственной мысли!
 
*** 
 
   Был ли Пафнутьев счастлив в жизни? Вряд ли.  Вопроса  этого  он  старался
себе не задавать, не задавал он таких вопросов и никому  другому.  Это  была
запретная тема. В чем-то она  была  даже  неприличной,  и  когда  он  слышал
подобные вопросы по радио или телевидению, выключал звук,  чтобы  не  видеть
срамоты и того, кто спрашивает, и того, кто вынужден отвечать. Слишком много
в этом вопросе было  действительно  запретного,  касающегося  только  его  и
никого больше.
   Девушки, которые время от времени пересекали его жизненный путь  и  могли
бы сделать его счастливым, эти  девушки  не  задерживались.  Бог  их  знает,
почему... И хорошие девушки, он готов был  и  дальше  общаться  с  ними.  Но
проходило время и как-то само собой получалось, что девушки эти исчезали. То
он забывал позвонить, а потом звонок уже не имел смысла, то он  задерживался
в командировке, а вернувшись, обнаруживал, что его место занято,  то  вообще
такой пустяк случался, что его  и  вспомнить  было  невозможно.  Не  было  в
Пафнутьеве блеска, игры, огня... Не звонил он среди ночи, не слал судорожных
телеграмм из поездок, к цветам тоже относится без должного понимания их роли
и значения.
   Был ли он скуповатым? Нет, часто  готов  был  отдать  все  по  первой  же
просьбе. Но и тратить деньги мимоходом, не задумываясь... Тоже  не  умел.  А
напрасно. Часто именно денежные траты,  легкие  и  обильные,  производят  на
девушек самое неотразимое впечатление. Глупы, конечно, но что делать,  такие
уж они есть.
   Может быть дело в том,  что  каждый  раз  знакомство  получалось  у  него
довольно  своеобразным  -  попадались   среди   его   девушек   потерпевшие,
пострадавшие, свидетельницы, была  однажды  и  преступница,  хотя  ее  лучше
назвать правонарушительницей, как-то женственнее звучит. Как раз с ней-то  у
Пафнутьева и был самый долгий и трепетный роман,  были  и  цветы,  и  пустые
траты денег, и судорожные ночные звонки... Красивый был роман и  все  в  нем
Пафнутьеву запомнилось светлым и значительно-тревожным. Но как  и  всему  на
этом свете, роману тоже пришел конец - высокая девушка со светлыми  волосами
и голубыми глазами встретила человека из своего мира,  человека  блестящего,
таинственно-недоступного... Ну что, и ушла. Правда,  поступила  порядочно  -
позвонила и ясно, толково объяснила свое решение.
   - Ухожу я, Паша, - сказала она, помолчав. - Так уж вышло... Ты не имей на
меня зуб, ладно?
   - Зуб?! - взревел Пафнутьев. - Да у меня вся челюсть зудит и щелкает!
   - Ну, вот видишь, как хорошо, - улыбнулась она. - Ты шутишь, значит,  все
в порядке. Прижмет - позвони. С тобой я изменю кому угодно.
   - И ты звони, - сказал Пафнутьев упавшим голосом, - Когда прижмет. Я тоже
изменю... Если будет кому.
   Пока не звонила. Но понял, понял Пафнутьев простую  истину,  которая  так
долго не давалась ему, так долго водила его за нос - в общениях с  женщинами
вредна простота, ясность, понимание и доступность. В отношениях между  мужем
и женой после серебряной свадьбы все это, может быть, и  неплохо.  Но  между
мужчиной   и   женщиной   должна,   обязана   оставаться    недосказанность,
непонятность, непредсказуемость. Все должно висеть на волоске,  более  того,
время от времени этот волосок должен обрываться. С грохотом  ли,  с  треском
ли, с визгом или в полной тишине, но волосок должен обрываться. И прогулки с
любимой женщиной по лезвию ножа, как понял Пафнутьев, это  самое  безопасное
место прогулок.
   Обычно, чем ближе  становился  вечер,  тем  большее  беспокойство  ощущал
Пафнутьев. Он мог сорваться, нагородить чепухи, совершить глупость, пока  до
него доходило, в чем таится причина. А причина была в том, что  он  попросту
боялся  приближения  вечера,  потому  что  по  вечерам  приходило   ощущение
полнейшей  своей  беспомощности  и  полнейшей  ненужности.  Весь   день   он
встречался с десятками людей по делам, которые определяли их судьбы, он  сам
требовался в десятках мест, его везде ждали, его требовали, ему звонили.
   Но вечер... Вечер все это обесценивал. Впрочем,  можно  сказать  иначе  -
вечер все ставил на свои места.
   Подперев щеку рукой и глядя в собственное отражение в  стеклянной  дверце
шкафа, он грустно вслушивался  в  затихающий  шум  прокуратуры.  И  эти  вот
прощальные голоса, торопливые шаги в коридоре,  хлопанье  дверей  постепенно
повергали его в состояние печали и вседозволенности. Да, часто именно печаль
дает право на поступки дерзкие и неожиданные.
   В такие вот вечера  Пафнутьев,  случалось,  шел  на  нарушение  правил  и
приличий, понимая, что это  верный  путь  к  сердцу  красавиц.  Да,  была  у
Пафнутьева слабость - из женщин он признавал только красавиц.  Или  же  тех,
кого сам считал красавицами. То есть,  ему  требовалось  состояние  хотя  бы
легкой, хотя бы мимолетной влюбленности. И именно в такие вот  вечера  он  и
одерживал свои личные, никому неизвестные победы.
   И  в  тот  вечер,  когда  он,  освобожденный  толстомордым  Шаландой   из
заточения, оказался,  наконец,  у  себя  дома,  он  не  мог  на  весь  вечер
оставаться один. Никто не пригласил его в гости, никто сам не напросился, не
предложил распить бутылку водки.
   - А жаль, - проговорил Пафнутьев вслух, придвигая к себе телефон. Он  еще
и сам не знал, где окажется в этот вечер, куда занесет его непутевая судьба,
но шалость и желание нарушать затопляла его  душу.  Шла  какая-то  невидимая
работа помимо его сознания.  Он  поправил  телефон,  тронул  пальцами  диск,
качнул трубку. Где-то в нем уже было известно, кому  он  позвонит,  наверно,
было известно и то, что ему ответят и чем все закончится. Но он ничего этого
еще не знал, и единственное,  чего  ему  хотелось  -  это  набрать  номер  и
поговорить. И он бездумно доверился руке, которая  сама  вспомнила  номер  и
безошибочно семь раз прокрутила диск.
   - Слушаю, - раздался в трубке голос, который всегда тревожил  Пафнутьева.
Впрочем, это можно объяснить и тем, что он слишком  редко  звонил  по  этому
телефону.
   - Таня? - спросил Пафнутьев, хотя в  этом  не  было  никакой  надобности.
Спросил, даже не представляя, что сказать. Но в сто глубинах  уже  все  было
просчитано, на все вопросы получены ответы, и твердое, непоколебимое решение
уже было принято. - Как поживаешь?
   - А, это ты, - произнесла женщина несколько растерянно, из чего Пафнутьев
безошибочно понял - рядом кто-то есть, кто ей в данную минуту ближе, дороже,
желаннее.
   - Узнала?
   - И что из этого следует? - спросила она уже чуть живее, а  живость  была
вызвана всего лишь насмешливостью тона.
   - - А кто я?
   - Слышала, большой начальник, - она всегда умела разговаривать так, чтобы
стоящий рядом человек ничего не понял - с кем она говорит, о  чем,  в  каких
отношениях с собеседником.
   - Повидаться бы, а, Таня?
   - Прекрасное пожелание...
   - А сегодня?
   - Исключено.
   - Почему? - из опыта своей следственной деятельности Пафнутьев знал,  что
самые дельные, самые острые и неотразимые вопросы - это те, которые поначалу
кажутся глупыми из-за своей  простоты.  Но  такие  вопросы  вскрывают  суть,
отметают двусмысленность, отвечая на них, невозможно слукавить.
   - У тебя все? - спросила Таня.
   - Да, у меня все с собой.
   - Будешь в городе, позвони как-нибудь, - сказала она с улыбкой, но улыбка
эта  предназначалась  не  Пафнутьеву,  это  была  извиняющаяся  улыбка   для
человека, который стоял рядом.
   - Я еду, - сказал Пафнутьев. - До скорой встречи.
   И положил трубку с ощущением победы.
   Хотя, казалось бы, какая победа? Его попросту отшили, как  это  с  ним  и
бывало чаще всего, и если бы он был хорошо воспитан, то  догадался  бы,  что
отшили его на хорошем уровне, как  говорится,  с  блеском.  Но  перенесенные
волнения, амоновский ножичек, который некоторое время плясал совсем рядом  с
его горлом, сочащаяся голова Ковеленова в  целлофановом  пакете  -  все  это
позволяло ему сегодня смотреть па мир другим взглядом, освеженным, что ли...
   И был еще один момент, который Пафнутьев почувствовал очень остро - рядом
с Таней стоял человек не больно высокого пошиба, это можно  было  понять  из
каждого ее слова. При человеке, от которого она бы трепетала, Таня  говорила
бы совсем иначе. Короче, жестче и никакой игривости.
   - Разберемся, - проворчал Пафнутьев, поднимаясь.
   Вечер обещал быть чрезвычайным,  и  Пафнутьев  решил  не  скупиться.  Для
начала купил за три тысячи пучок бананов, потом, тоже  за  трешку  килограмм
мандаринов и,  наконец,  подошел  к  бабуле,  которая  стояла  у  автобусной
остановки, вцепившись двумя сухонькими ладошками в  бутылку  "Пшеничной".  С
тревогой всматривалась  она  в  лицо  каждого  прохожего,  мечтая  побыстрее
продать бутылку и опасаясь, как бы не вырвали из  рук,  как  бы  не  отняли.
Видимо, с ней уже бывало такое и поэтому бутылку она  не  просто  держала  в
двух руках, а еще и прижимала ее к себе,  как  ребеночка.  А  где-то  рядом,
наверно, бродил ее старик с кошелкой, в которой плескалась еще пара бутылок.
Продав все, они могли надеяться на ужин из буханки хлеба и пакета молока.
   - Почем водка? - спросил Пафнутьев,  прекрасно  сознавая,  что  хотя  вся
Россия пьет от радости и горя, хотя со всего мира свозят сюда все  залежалое
зелье, и выпивают его подчистую от  отчаяния  и  безнадежности,  произносить
вслух, вот так открыто слово "водка" было не принято.
   - Три, - бабуля посмотрела на него с опаской и надеждой.
   - Хоть настоящая водка-то? Не отравишь? - спросил Пафнутьев, всматриваясь
в узоры этикетки;
   - Господь с тобой, мил человек! - в ужасе воскликнула бабуля.  -  Сама  в
магазине брала!
   - По национальности, водка-то, чья будет?
   - А кто ж ее знает!
   Пафнутьев придирчиво окинул взглядом бутылку, этикетку, пробку, и  пришел
к утешительному выводу, что водка все-таки "московская",  даже  может  быть,
"кристальская". Белая алюминиевая нашлепка с четкими частыми буквами  -  это
хорошо. Подделка маловероятна. Да и наклейка яркая. Были у Пафнутьева и свои
признаки, по которым он отличал водку  настоящую  от  поддельной,  ядовитой,
смертельной. По контуру, по краю этикетки  шел  простенький  узор  из  одной
линии, которая вверху сплеталась в незатейливый узелок. Если  линия  желтая,
беги подальше не раздумывая. Если линия коричневатого, бронзового цвета, это
уже обнадеживает.  Наутро  и  выжить  можешь.  Пробка  опять  же  с  четкими
тисненными  буквами  по  кругу...  Опять  надежда.  Для  верности  Пафнутьев
посмотрел, как наклеена этикетка - тоже вроде все в порядке. Клеевые  полосы
шли равномерно и всего их было пять - заводская наклейка.
   Но прежде чем опустить бутылку в свой потрепанный портфель,  Пафнутьев  с
силой раскрутил ее и посмотрел на просвет. Множество мелких пузырьков тонким
смерчем рванулись со дна к  горлышку.  Тоже  хороший  признак,  водка  может
оказаться еще и с градусами.
   - Вроде настоящая, - на всякий случай с сомнением проговорил Пафнутьев.
   - Пен, милок, на здоровье, пей, не боись, - пробормотала старушка.
   - Сколько, говоришь? Две тысячи?
   - Господь с тобой! Три! Сама брала за две с половиной. Не веришь,  спроси
кого угодно, - и она махнула вдоль  бесконечного  ряда  таких  же  старушек,
стариков, молодых  мордастых  парней,  принарядившихся  молодок,  которые  к
вечеру выстроились с ботинками и помадами, с кефиром  и  батонами  хлеба,  с
халатами и будильниками... Страна семимильными шагами  победно  двигалась  к
рынку. И по всей стране выстроились такие вот  длинные  унылые  ряды  людей,
которые вынесли все, что есть в доме, надеясь продать и купить поесть...
   - Ну что ж, три так три, - Пафнутьев вручил бабуле три бумажки и,  уходя,
успел заметить, как дала она кому-то неприметный знак - давай, дескать, неси
еще одну бутылку.
   Присмотрев в киоске литровый пакет с соком тоже  за  три  тысячи  рублей,
Пафнутьев опустил его в отяжелевший портфель и почувствовал  себя  в  полной
уверенности. С таким портфелем он мог отправиться в гости к кому  угодно,  в
любой квартире города был бы принят с распростертыми объятиями. Но не  нужны
ему были объятия всего города, он истосковался по  единственным  объятиям  и
последнее время все никак не мог оказаться в них. И что-то подсказывало ему,
что если он и дальше будет относиться к работе так же усердно, то  наверняка
потеряет и эти объятия. Такие мысли приходили к нему и раньше, но как-то  не
тревожили его. Ну, потеряет он Таню,  значит,  так  и  нужно,  делов-то!  Но
сегодня воспоминания о ней приобрели какую-то обостренность, взвинченность и
сама вероятность ее ухода заставляла его содрогаться от горя.
   И он не стал себя сдерживать. Да и не мог он сегодня себя сдерживать.
   Широким, торжественным шагом, с колотящимся сердцем и  легким  ознобом  в
ладонях направился Пафнутьев к знакомому переулку. Знал, негодник, знал,  на
что идет, знал, что не будет ему  ни  радостной  встречи,  ни  распростертых
объятий, но не мог, он попросту не мог ничего  с  собой  поделать.  Н  самое
главное - ему больше некуда было идти. Ни Халандовский, ни Овсов  для  этого
вечера не годились. Не было у  него  ни  сил,  ни  желания.  Душа  запросила
немного трепетности, хоть немного молчаливого участия.
   Это был пятиэтажный дом из силикатного кирпича, с выщербленным  асфальтом
на подходах ближних и дальних, разросшимся и полувырубленным кустарником,  с
поломанными и кое-как сколоченными скамейками,  с  неизменными  старухами  у
подъездов, старухами, которые быстро и безошибочно определяли,  кто  идет  к
кому, по  какой  надобности.  Почти  одновременно  взглянув  на  Пафнутьева,
старушки стыдливо опустили головы, будто  заранее  увидели  весь  тот  срам,
который состоится в квартире на пятом этаже этой бессонной ночью.
   Пафнутьев  прошел  мимо  них,  печатая  шаг,   и   поднялся   по   узкой,
подванивающей котами лестнице на  пятый  этаж.  Не  давая  себе  возможности
остановиться, задуматься, посомневаться, он одним шагом пересек  площадку  и
нажал кнопку звонка. Свое побледневшее  от  волнения  лицо  он  приблизил  к
самому глазку, чтобы  человек,  пожелавший  взглянуть  на  него,  ничего  не
увидел, кроме уродливо громадного зрачка. Может еще увидеть  его  искаженное
толстомордое лицо с выпученными глазами. Так и  есть  -  глазок  погас.  Его
рассматривали. Пафнутьев подмигнул, дернув всей щекой и  ощерился  не  то  в
оскале, не то в самой что ни на есть очаровательной улыбке.
   Щелкнул замок.
   Открылась дверь, неторопливо открылась, как бы раздумчиво.
   На пороге стояла  Таня.  Высокая,  в  длинном  синем  халате  с  каким-то
королевским  вензелем  на  отвороте,  красивая,   взволнованная   и   слегка
разгневанная. Как всегда,  прическа,  темные  волосы  обрамляют  лицо,  губы
небольшие, но выступающие, она как бы собралась не то  поцеловаться,  не  то
свистнуть. И улыбка. Да, Таня улыбалась  даже  в  гневе.  Она  не  могла  не
улыбаться, потому что знала -  улыбка  самое  сильное  ее  место.  И  только
взглянув на нее, Пафнутьев сразу  почувствовал  -  отпустило,  стало  легче,
теперь можно жить дальше, теперь он выдержит.
   - Здравствуй, Таня, - сказал Пафнутьев. - Вот и я.
   - Не поняла?
   - Я говорю, что это я пришел... Мы же договорились встретиться. И  вот  я
здесь - Да?
   - Я же сказал - до скорой встречи... Ты не возразила  н  это  понял,  как
приглашение. Ты даже не представляешь,  как  я  обрадовался,  когда  ты  так
многозначительно промолчала в  ответ  на  мои  искренние  слова...  Я  сразу
подумал, представляешь...
   - Если бы ты хоть немного подумал, Паша...
   - Я сейчас все  расскажу,  Таня...  Ты  будешь  визжать  от  ужаса,  -  и
Пафнутьев легонько, легонько плечиком, плечиком  чуть  отодвинул  женщину  в
сторону, протиснулся в прихожую, тут же  снял  с  себя  мокрый  плащ  и,  не
прекращая говорить ни на секунду, начал разуваться. Причем  говорил  он  псе
громче, все радостнее, не давая возможности Тане ни возмутиться, ни показать
на дверь, ни вообще предпринять что-либо. Что делать, Таня  была  простой  и
доверчивой женщиной, она преклонялась перед  его  обязанностями,  а  если  и
позволяла себе иногда отозваться о них иронически, то только для того, чтобы
его подзадорить. Но сейчас он ставил се в глупейшее положение и она попросту
не знала, как ей быть. А он не замолкал, он не замолкал ни на секунду. - Как
я рад тебя видеть, Таня... Ты просто не представляешь, -  не  расшнуровывая,
он сковырнул с ног туфли. - А где мои любимые тапочки?
   - Ты все перепутал, Паша... Твои любимые тапочки у тебя дома.
   - Ты их уже отнесла? - удивился Пафнутьев.
   - Здесь никогда не было твоих любимых тапочек. Думаю, что и не будет.
   - Ты ошибаешься, Таня. Ты глубоко ошибаешься. Все, что касается  тапочек,
можешь довериться мне.
   - Здесь нет твоих тапочек, - повторила Таня.
   - Будут, - твердо заверил Пафнутьев, подхватывая своп раздутый портфель и
проходя с ним в комнату. - Уж если у тебя бывают  гости,  которые  позволяют
себе уходить в моих тапочках... Мы это исправим самым решительным образом, -
он водрузил на  стол  портфель,  довольно  бесцеремонно  сдвинув  в  сторону
тарелочку с нарезанной колбасой, едва початую бутылку водки, неважной, между
прочим, водки, в какой-то  зеленой  овощной  бутылке,  с  косо  пришлепнутой
этикеткой, да и алюминиевая пробка, лежавшая тут  же,  выдавала  чрезвычайно
низкий уровень водки -  покатая,  непрожатая  прессом,  а  буквы  на  пробке
крупные, невнятные, еле пропечатанные.  Чеченское  производство.  И  только,
отодвинув водку в сторону, Пафнутьев заметил  легкое  движение  в  сторонке.
Глянув туда, он увидел, только сейчас увидел, что в  комнате  находится  еще
один человек. Коротко взглянув на него, Пафнутьев все понял в доли  секунды.
Светловолосый, с хорошими уже залысинами, парень пошиба был невысокого, хотя
мнение о себе имел  неплохое.  Были  на  нем  джинсы,  видимо,  купленные  в
молодости, джинсовая рубашка навыпуск, несколько поновее, а еще Пафнутьев  в
коридоре на вешалке заметил влажную кожаную  куртку.  Следовательно,  парень
пришел совсем недавно, едва успел водку открыть.
   - Простите, -  сказал  он  недовольно,  но  позы  не  переменил,  остался
полулежать в кресле, закинув ногу на ногу так, что анатомические особенности
его коленок проступали во всех подробностях. - Если я не ошибаюсь...
   - Таня! - заорал  Пафнутьев,  словно  хотел  обрадовать  женщину.  -  Иди
посмотри, тут у тебя в кресле что-то завелось...
   Парень лишь улыбнулся. Он полагал, что и Пафнутьев  пошиба  невысокого  -
пришел мужичок  трахнуться  на  халяву.  Так  примерно  он  оценил  странное
положение, возникшее в  комнате.  И  как  все,  кто  общался  с  Пафнутьевым
недолго, ошибся. Прежде всего, Пафнутьев пришел не на халяву, содержимое его
портфеля позволяло ему чувствовать себя уверенно в любом доме России.  Да  и
не только России. Кроме того, Пафнутьев знал Таню гораздо дольше  и  у  него
были основания полагать, что  к  нему  она  относится  лучше,  чем  к  этому
тощеватому, лысоватому хмырю с костистыми коленками.
   - Кто принес в дом эту отраву? - спросил Пафнутьев, взяв в  руки  овощную
бутылку с водкой. - Кому жить надоело?
   Таня вошла и остановилась  в  дверях,  скрестив  руки  на  груди.  Легкая
улыбка, которая всегда так тревожила Пафнутьева, заставляла начисто забывать
о росте престу