застраховать.  У  нее  с
Сергеем находились общие знакомые и постепенно Цыбизова стала  другом  дома.
Женя всегда радовалась ее звонкам, потому что все-таки это  был  человек  из
прошлой, счастливой жизни, когда у нее все так хорошо складывалось.
   - Золя, - едва произнесла это имя.  Женя  почувствовала,  что  ей  трудно
говорить. - Золя, это я, Женя...
   - Боже! Что случилось? У тебя такой голос, что я сразу подумала о  чем-то
плохом!
   - Случилось... Понимаешь... Даже не знаю  как  тебе  сказать...  В  общем
так...
   - Женя! Соберись! И говори.
   - Сергей жив, - не столько сказала, сколько простонала Женя.
   - Что?!
   -  Сергей  жив.  Я  только  что  с  ним  разговаривала   по   телефону...
Представляешь? Полгода бегала  по  моргам,  а  он  все  это  время  лежал  в
больнице.
   - И вы поговорили?
   - Да... Он не узнал мен""... После автомобильной аварии у него с  памятью
плохо... Поэтому он не мог ничего о себе сообщить... А тут пришел человек из
прокуратуры и соединил нас по телефону...
   - А причем тут прокуратура?
   -  Не  знаю...  Они  занимаются,  наверно,  всем  этим...  Я  почему  еще
позвонила... Если  теперь  выяснилось,  что  он  живой...  Мне  не  придется
возвращать деньги по страховке? А то ведь у меня их уже нет.  Ты  мне  лучше
сразу скажи...
   - Какие деньги? О чем ты говоришь? Ты получила за сгоревшую машину.  Ведь
машина действительно сгорела? Сгорела. Значит, все правильно. И  потом,  как
можно отнять деньги, если у тебя их нет?
   - Ну . Не знаю... Посадить могут.
   - Никто тебя не посадит Сейчас есть кого сажать.  Все  это  чепуха...  Ты
уверена, что разговаривала именно с Сергеем? Может быть, это кто-то другой?
   - По голосу мне показалось, что это он...
   - Не может быть! - твердо, даже  с  какой-то  ожесточенностью  произнесла
Цыбизова. Будь Женя  в  более  спокойном  и  рассудительном  состоянии,  она
наверняка заметила бы странность в словах Цыбизовой. Не было в ее голосе  ни
радости  за  подругу,  ни  слишком  уж  большого  удивления,  была  какая-то
ожесточенная уверенность в том, что такого не может быть. А Женя услышала  в
ее словах именно радость, именно удивление.
   - А вот случилось, - улыбнулась она.
   - Где он сейчас? - спросила Цыбизова.
   - В больнице... Представляешь, он все эти полгода  провел  в  больнице...
Авария была страшная, ты же знаешь во что превратилась машина.. А он  выжил.
Только память отшибло... Но тот  человек  из  прокуратуры  сказал,  что  это
временно, что все наладится, и Сергей все вспомнит.  Он  уже  сейчас  многое
вспоминает.
   - Что он вспоминает? -  спросила  Цыбизова,  но  тут  же  спохватилась  и
добавила. - Ты же говоришь, что он тебя не узнал?
   - Он меня даже не видел, понимаешь? Он только голос мой не узнал, а  меня
он узнает, никуда не денется, - несмело засмеялась Женя, едва ли не  впервые
за последние полгода. - Я хочу  сходить  к  нему,  прямо  сейчас...  Как  ты
думаешь? Меня пропустят?
   - Не стоит, Женя, - твердо сказала Цыбизова.  -  Зачем  тебе  торопиться?
Приведешь себя в  порядок,  причешешься,  умоешься,  марафет  наведешь...  И
завтра сходишь. Купишь чего-нибудь... И потом, знаешь, на ночь глядя...  Кто
их знает, какой у них там режим.
   - Тоже верно, - согласилась Женя. - Я даже не знаю, что ему  купить,  что
можно...
   - Если он там уже полгода, то  все  ему  можно...  Яблоки,  курицу,  рыбы
какой-нибудь...
   - Ой, Золя, ты даже не представляешь, в каком я состоянии... Все  из  рук
валится, ничего не соображаю.  Кинулась  уборку  делать,  не  могу.  Как  ты
думаешь, его отпустят домой?
   - Трудно сказать, - замялась Цыбизова.
   - Им же все равно, лежит он в палате или дома? Дома  даже  лучше  и  уход
другой, и питание, и вспомнит он все быстрее...
   - Конечно, Женя, конечно, - Цыбизова явно не могла найти слов  сочувствия
и  произносила  какие-то  необязательные  слова  только  для   того,   чтобы
поддержать разговор.
   - Может, вместе сходим, а? А то я, честно говоря, боюсь... Представляешь,
просто боюсь.
   - Не надо вместе, - отсекла Цыбизова даже саму возможность. -  Он  должен
тебя увидеть, ты должна его увидеть... Тут чисто психологические тонкости...
Потом уже, на второй, третий раз, сходим вместе...
   - Тоже верно, - согласилась Женя.
   - В какой он больнице? - решилась, наконец, Цыбизова на главный вопрос.
   - Не знаю, этот человек, который приходил, не сказал...  Но  у  нас  одна
больница с травматологическим отделением... Наверно, он там. Он оставил свой
телефон...
   - Записываю.
   И Женя назвала телефон Пафнутьева. И только тогда  обратила  внимание  на
приписку... "Никуда не ходить, никому не звонить..."  Но  опять  не  придала
большого значения этим словам, решив, что Пафнутьев просто хотел избавить ее
от лишних хлопот.
   - Записала, - сказала Цыбизова, и только теперь Женя обратила внимание на
ее тон, какая-то холодность проскочила, какой-то второй смысл. Вроде не было
у Цыбизовой оснований говорить с  таким  деловым  удовлетворением,  с  такой
сухостью. Женя озадачилась, но первое же объяснение, которое пришло,  вполне
ее успокоило - она слишком надоедает людям своими несчастьями.
   - Золя, ты уж извини меня, ради Бога, за этот звонок... А то  пристала  к
тебе... Мне просто некому было позвонить.
   - И правильно. И никому не звони.
   - Если не трудно, позвони в больницу, ты  сможешь...  А  то  разревусь  и
ничего толком не узнаю. Ладно, Золя?
   - Хорошо, - в голосе Цыбизовой послышалось нетерпение, она словно  хотела
побыстрее закончить разговор. - Если  узнаю  что-нибудь  новое,  обязательно
позвоню. Договорились? Все. Держись! - и Цыбизова положила трубку.
   Женя была в растерянности. Она хотела было тут  же  снова  набрать  номер
Цыбизовой, но остановилась. Ее извинения никому не нужны,  она  сделает  еще
хуже, будет выглядеть назойливой, слезливой. Женя даже отодвинула телефон от
себя, чтобы не возник  соблазн  звонить  кому-то  еще.  И  окинула  взглядом
квартиру, прикидывая, что сделать в первую очередь.
 
*** 
 
   Цыбизова  положила  трубку,  достала   из   пачки   сигаретку,   щелкнула
зажигалкой.
   - Ни фига себе новость, - пробормотали она вслух. - Ни  фига  себе...  Ну
что ж, будет чем порадовать Маратика. Держись, Маратик.
   Цыбизова подняла трубку, набрала номер. На том конце провода трубку долго
не поднимали, слишком  долго,  но  Цыбизова,  видимо,  к  этому  привыкла  и
спокойно продолжала ожидать.  Наконец,  в  трубке  раздался  мягкий  мужской
голос.
   - Привет, Маратик, как поживаешь?
   - Все лучше и лучше. К тебе в гости собираюсь. Как ты думаешь, это  будет
кстати?
   - Нет, некстати.
   - Что так? - огорчился Байрамов.
   -  Новости  есть...  Ты  помнишь  человека  по  фамилии  Званцев?  Сергей
Дмитриевич Званцев?
   - Прекрасно помню. Талантливый был журналист. Мне очень  его  не  хватает
последнее время.
   - Могу тебя порадовать... Он жив.
   - Не понял?
   - Званцев жив.
   - Что за чушь! Этого не может быть! С  того  света  не  возвращаются!  Ты
шутишь?
   - Жена сказала. Его жена.
   - А она откуда знает?
   - Разговаривала с ним по телефону. Он в больнице. Чувствует себя неплохо.
Собирается выписываться.
   - Говори, я слушаю!
   - К ней приходил человек из прокуратуры... Этим  занимается  прокуратура.
Соединил их по телефону. Званцев  ни  фига  не  помнит,  с  памятью  у  него
неважно... Но она узнала его по голосу.
   На том конце провода наступило  молчание.  Цыбизова  знала  эту  привычку
собеседника замолкать, иногда надолго, я терпеливо ждала, время  от  времени
затягиваясь сигаретой. Она не торопила собеседника и не задавала вопросов.
   - Какая больница? - спросил наконец Байрамов.
   - Центральная, скорее всего... Только там у нас  есть  травматологическое
отделение. Командует некий Овсов. Могу уточнить.
   - Ни в коем случае! - быстро ответил собеседник. - Повторяю - ни  в  коем
случае!
   - Да поняла я, поняла. Не надо так волноваться.
   - Кто был из прокуратуры?
   - Не знаю, но есть телефон, - Цыбизова продиктовала номер Пафнутьева.
   -  Я,  кажется,  знаю,  кто  это...   Начальник   следственного   отдела.
Удивительная личность. Обладает потрясающей способностью путаться  в  ногах.
Да, это он, - повторил Байрамов, сверившись, видимо, по какой-то записи. Ну,
что ж, я не виноват... Он сам ко мне пристает.
   - Кто? - спросила Цыбизова, но собеседник не услышал ее вопроса.
   - Как бы там ни было. У нас один выход.
   - Какой?
   - Сама знаешь.
   - Когда?
   - Не думай об этом... Посмотри лучше в окно...  Красивые  женщины  должны
чаще смотреть в окно. Осень, падают листья, идет дождь. Не съездить  ли  нам
куда-нибудь, а? Где много солнца, тепла, вина... Где играет музыка и  плещут
теплые  волны...  Скажи,  красавица,  ты  была  когда-нибудь  на   Канарских
островах?
   - Только собиралась.
   - Тогда хорошо... Уезжаем через несколько дней... Мне бы не хотелось быть
в городе, когда тут начнутся всякие события...  Я  хочу  быть  подальше.  Не
возражаешь?
   - Я ведь уже собралась.
   - Молодец. Я тебе недавно советовал посмотреть в окно... Ты посмотрела?
   - Посмотрела - Что ты там увидела? Игрушка на  месте?  Цыбизова  положила
трубку на стол, подошла к окну, выглянула во  двор.  Серая  "девятка",  чуть
присыпанная мокрыми  листьями,  стояла  прямо  под  фонарем,  соблазнительно
поблескивая влажными боками. Вернувшись к столу, она снова взяла трубку.
   - На месте.
   - Поздравляю с премией.
   - С одной?
   - Одной, но тройной. Устраивает?
   - Вполне,  -  сказала  Цыбизова  и  положила  трубку.  Снова  затянулась,
отложила сигарету и прошла к мягкому низкому креслу. Села,  откинув  голову,
закрыла глаза. - А что делать? - произнесла Цыбизова вслух.  -  Что  делать,
дорогуша? Не спрашивай, ты  прекрасно  знаешь,  что  нужно  делать...  Тебе,
дорогуша, пора срочно рвать когти. Так это  называется  у  приличных  людей.
Рвать  когти.  Ты  честно  отработала  и  надо  побыстрее  линять.   Тройная
премия.... Вот получай и смывайся. И  прости-прощай,  село  родное,  в  края
дальние пойдет девочка... Рви, Золя, когти. Иначе будет поздно.
 
*** 
 
   Халандовский волновался, что бывало  с  ним  чрезвычайно  редко.  Он  уже
проснулся с учащенно бьющимся сердцем и сразу вспомнил, что  предстояло  ему
сделать в этот день. А предстояло нечто совершенно" дикое -  он  должен  был
вручить Анцыферову небольшой пакетик с пятью миллионами  рублей,  ровно  сто
штук пятидесятитысячных купюр. Пакетик действительно  был  небольшой,  вдвое
тоньше пачки сигарет" и говорить-то  не  о  чем.  И  едва  вспомнив  О  нем,
Халандовский затосковал, как перед делом неприятным, тягостным,  но  которое
никто, кроме него, не; выполнит.
   Обычно Халандовский просыпался свежим и бодрым, шумно плескался в  ванне,
мурлыкал, а то и распевал во весь голос песни молодости - мы едем за туманом
и за запахом тайги, но  кондуктор  не  спешит,  поскольку  понимает,  что  с
девушками я прощаюсь навсегда, а у тебя  на  ресницах  серебрятся  снежинки,
взгляд печальный и нежный говорит о любви,  да  только  черному  коту  и  не
везет... Такими словами и такими мелодиями начинал свой  день  Халандовский.
Но сегодня в душе его не было песен, сегодня с утра в нем поселилось  что-то
повизгивающее и постанывающее.
   Он ходил по комнате в пижаме, свободной и распахнутой, поскольку не  было
на ней ни единой пуговицы - Халандовский ворочался во  сне  и  пуговицы  при
этом вырывались с корнем.  Он  сам  потом  подбирал  у  кровати  пуговицы  с
мохнатыми хвостами, вырванные до дыр, будто в смертельной схватке. Да, думал
он, вот так помрешь, не дай Бог,  во  сне,  и  Пафнутьев  наверняка  сделает
вывод, что директор гастронома до последнего вздоха сражался за свою  жизнь,
- Халандовский горько усмехнулся, подошел к окну, распахнул форточку.
   Шел тихий, почти неслышный дождь, сбивая на  землю  последние  оставшиеся
листья. Халандовский с бесконечной печалью смотрел на падающие  листья  и  в
глазах его можно было прочитать только одно: "Не так ли и ты,  Аркаша..."  И
до того ему стало горько,  до  того  стало  жаль  себя,  что  он  решительно
направился на кухню, распахнул холодильник и только  взяв  в  руки  холодную
бутылку, осознал, какое неуместное, безответственное желание посетило его  в
это утро. И, поставив бутылку на место, захлопнул холодильник.
   - Зима, - бормотал он, неприкаянно бродя по  квартире.  -  Зима  катит  в
глаза... Помертвело наше поле, помертвело... Нет  уж  дней  веселых  боле...
Зима . И неизвестно, где ты ее встретишь, в каких краях, в каких лагерях...
   Халандовский снова побрел к окну -  редкие  окна  светились  во  влажной,
шуршащей темноте раннего осеннего утра. И надо же,  вот  эти  тусклые  окна,
затянутые сеткой дождя, почему-то растрогали Халандовского настолько, что он
готов был всплакнуть. Прошло какое-то время, прежде  чем  он  понял,  почему
окна так его растрогали. Последний раз с таким обнаженным чувством он  видел
в темноте светящиеся окна лет десять назад, когда в каком-то безумстве бегал
за одной красивой девушкой, да что там бегал - он ею жил, дышал, и все,  что
тогда делал, все что думал, все деньги которые тратил, все  было  направлено
на одно - увидеть ее снова. Доходило до того, что он сознательно искал в ней
недостатки, и находил их,  находил  только  для  того,  чтобы  хоть  немного
снизить накал, немного образумиться и убедить себя, что и она  всего-навсего
живой человек и только. Не помогало. Он никого не видел вокруг, не мог ничем
заниматься, он худел и чах, и  самое  главное  -  был  счастлив  всем  этим.
Халандовский добился своего - оказался с нею однажды в каком-то городе, куда
прилетел к ней,  она  была  в  командировке,  он  оказался  с  ней  в  одной
гостинице, в одной кровати. Добиваться своего Халандовский  всегда  умел,  а
тогда он просто не мог не добиться, потому  что  к  этому  свелась  вся  его
жизнь.
   И вот они в гостиничной кровати, вокруг никого, никто им не мешает, а она
послушна и податлива. И они сделали тогда то, что  было  положено  природой,
все получилось и состоялось. И только после  этого  он  в  лунном  свете,  в
сумасшедшем лунном свете взглянул на свою красавицу. Нет, она не стала менее
красивой, менее желанной, но в ее позе, в глазах, в немногих словах, которые
обронила... Была такая жертвенность,  такая  покорность  судьбе,  невеселой,
надо сказать, судьбе...
   - Да, - произнес Халандовский, стоя продрогшим у окна в пижаме  с  дырами
вместо  пуговиц.  -  да...  В  ней  была  какая-то  подневольность.   Бывает
жертвенность счастливая, пусть она будет  самоотверженная,  остервенелая,  в
конце концов... Но у нее была жертвенность подневольная.  Словно,  пересилив
себя, съела какую-то гадость...
   Больше Халандовский ее не видел.
   Не пожелал.
   - Но какое было счастье ухаживать за ней! - воскликнул он  с  потрясенной
душой и постаревший на десять  лет.  -  Какое  это  было  время...  Нервное,
взвинченное, безумное... Она... Скорее всего, она  была  просто  глупа.  Она
полагала, что приличная женщина так и должна себя вести  после  траханья,  -
проговорил Халандовский. - А у тебя, Аркаша, хватило силы,  мудрости  понять
это и простить бедную девочку. И взять себя в руки. Но чем же  ты  занимался
после этого целых десять лет? Ты, Аркаша,  делал  деньги.  Не  самое  пустое
занятие, но и вспомнить особенно нечего.
   Резкий телефонный звонок оборвал трепетные воспоминания  Халандовского  и
он с некоторой опаской взял трубку.
   Звонил Пафнутьев.
   - Спишь? - спросил он.
   - Какой сон, Паша... Какой сон.
   - Бодрствуешь?
   - Тоже нет... Странное сумеречное состояние... Девушки вспоминаются...
   - Это прекрасно. К бою готов?
   В ответ Халандовский так тяжело, так безысходно вздохнул,  что  Пафнутьев
сразу понял его состояние.
   - Держись, Аркаша! Держись!
   - Ты меня, Паша, конечно, извини, но я чувствую себя подонком. В прямом и
полном смысле слова.
   - Это пройдет.
   - Не знаю, может быть, и пройдет... А может, и нет.  Мне  не  приходилось
вот так внаглую предавать человека. Какой он ни подлец, какая он ни сволочь,
но я! Паша, а я - кто? Понимаешь? Поступая так, подсовывая ему эту куклу,  я
тоже, получается, не лучше! Более того, хуже!
   - Ты все перепутал, Аркаша. Ты в петле. А он стоит рядом и ждет  удобного
момента, чтобы вышибить из-под тебя табуретку.
   - Паша... Я могу обмануть покупателя и без его разрешения  взять  у  него
десять грамм колбасы... Он не похудеет от этого,  он  даже  здоровее  будет,
потому и  колбаса  наша  для  здоровья  вредна.  Но  вот  так,  сознательно,
продуманно, целеустремленно посадить человека за колючую проволоку...
   - Ты предпочитаешь сам сесть вместо него?
   - Я не о том...
   - А ты знаешь, сколько он посадил? Невинных! Знаешь?!
   - Зачем мне это знать... Я о себе говорю, а ты о нем талдычишь.
   - Ладно, - оборвал Пафнутьев стенания друга. - Поговорим об этом вечером.
А пока один вопрос...
   - Hy? - слабым голосом произнес Халандовский.
   - Ты готов?
   - Я пойду на это, Паша. Все сделаю так, как договорились.
   - Ты тверд?
   - Конечно, нет... Но все исполню наилучшим образом.
   - Все приготовил?
   - Как и договаривались.
   - Это прекрасно! - Пафнутьев своими возгласами пытался как-то расшевелить
Халандовского, но тот пребывал в устойчивом печально-обреченном состоянии. -
Слушай меня внимательно. И не говори потом, что не  слышал.  К  тебе  придет
человек. И скажет, что он от меня.
   - Понял, - кивнул Халандовский.
   - Ты дашь ему бомбу, которую приготовил. И он сделает  на  ней  кое-какие
пометки. Понимаешь, о чем я говорю?
   - Как не понять... - грустно проговорил Халандовский.  -  Технология  эта
мне хорошо знакома.
   - До скорой встречи! - с подъемом произнес Пафнутьев и положил трубку.
   - Будь здоров, дорогой,  -  пробормотал  Халандовский  уже  по  дороге  в
ванную. - Удачи тебе, дорогой... И долгих лет  жизни.  И  мирного  неба  над
годовой...
   Когда через час в дверь позвонили, Халандовский был уже в халате и мокрые
его волосы свисали на лоб, на уши, придавая выражение еще  более  горестное.
На пороге стоял  человек  в  сером  плаще,  мокрой  кепке  и  со  стареньким
дипломатом. Он смотрел на Халандовского требовательно и улыбчиво.
   - Я не заблудился? - спросил незнакомец.
   - Проходите.
   Гость разделся, оставив в прихожей мокрую одежду и прошел в комнату.  Был
он моложав, почти лыс, но взглядом обладал быстрым и острым.  Сев  к  столу,
чемоданчик поставил у ног, выжидательно посмотрел на Халандовского.
   - Простите... Вы от кого? - решился задать вопрос Халандовский.
   - Мне ведено сказать, что я от Пафнутьева.
   - А на самом деле от кого?
   - Других фамилий не будет. Пусть останется... Глубокой тайной, как поется
в песне.
   Халандовский вздохнул, взял с полки завернутые в газету деньги и  положил
на стол. Гость удовлетворенно кивнул, развернул газету.
   - О, так много не надо,  -  он  отобрал  пять  купюр,  остальные  вернул.
Халандовский опять сунул деньги в какую-то  щель  между  книгами,  стопками,
коробками. А гость тем временем достал из чемоданчика свои принадлежности  и
занялся деньгами. Халандовский не стал проявлять любопытства и сел в  кресло
за спиной гостя. Теперь у него была возможность внимательно его рассмотреть.
Мокрые внизу штанины, заношенный костюмчик, да и постричь его не мешало  бы,
подравнять пучки волос за  ушами.  Но  почувствовал  в  нем  Халандовский  и
стальную пружину. В этом человеке не было колебаний, раздумий, сомнений.  Он
четко и с каким-то внутренним убеждением  выполнил  свою  работу  -  пометил
деньги, написав на них два  слова  -  "взятка  прокурору",  потом  деньги  и
газету, в которую  они  были  завернуты,  присыпал  порошком  из  штуковины,
похожей на перечницу.
   - Вот и все, - оказал человек,  поднимаясь.  -  Положите  эти  купюры  не
св