щиеся глаза мичмана.
     Лицо капитана позеленело.
     Он отвел глаза и быстро прошел, ни на кого не глядя, в свою каюту.
     - Видно,  не выгорело. Не запорет Трофимова! - шепнул мичман, обращаясь
к старшему штурману.
     - Еще бы. Мы ведь в Америке!..
     Через  пять  минут  Никишка,  только  что  подавший  капитану форменное
платье, вбежал в кают-компанию и доложил старшему офицеру:
     - Капитан просят, ваше благородие!
     Никишка вернулся из кают-компании и сказал:
     - Сей секунд придут, вашескобродие!
     С  этими  словами Никишка скрылся в  своей  крохотной каютке за  дверью
капитанской каюты  и  стал  обшаривать карманы  штанов  и  жилетки статского
платья.  Он  с  большею свободой,  чем обыкновенно,  выбирал мелкие деньги и
прятал их в карман своих штанов.
     "Теперь хоть  всю  мелочь  обирай!"  -  весело  думал  Никишка,  хорошо
знавший,   что   забывчивость  Собаки  прямо  пропорциональна  его  гневному
настроению.
     Однако Никишка деликатно отложил две десятицентные монетки и  принес их
в капитанскую каюту.
     - В штанах, вашескобродие! - доложил он и положил две монетки на стол.
     - Вон! - крикнул капитан.
     И,   когда  Никишка  исчез,   капитан,  обращаясь  к  Ивану  Ивановичу,
присевшему на кресло, заговорил:
     - Нечего сказать,  хорош русский консул.  Никакого содействия.  Скотина
этакая!
     И в бессильной злости продолжал:
     - Я  напишу управляющему министерством.  Я  буду жаловаться на консула.
Так нельзя...  Я к нему приезжаю,  объясняю,  а он еще смеется...  Отказался
даже съездить к  губернатору.  Говорит:  бесполезно.  И  это консул!..  Ну и
страна тоже подлейшая.  Укрывают беглых.  Но, если они не желают вернуть мне
беглого, я сам распоряжусь...
     - Как, Петр Александрович? - осторожно спросил старший офицер.
     - А  так,   как  должен  поступить  русский  капитан...  Надо  схватить
Трофимова и привезти на корвет.  Этот мерзавец, наверно, придет на пристань,
чтобы подговаривать других.
     - Как бы чего не вышло, Петр Александрович! - заметил Иван Иванович.
     - А что может выйти? Разве я не могу взять своего матроса?
     - Он в чужом государстве, Петр Александрович.
     - А наплевать мне.  Он мой матрос!  -  упрямо говорил капитан, очевидно
имевший довольно смутные понятия о международном праве.
     Старший офицер дипломатически молчал.
     - И я попрошу вас,  - продолжал капитан, - объявить унтер-офицерам, что
если они доставят на корвет беглеца, получат награду.
     Это приказание покоробило старшего офицера.
     Иван  Иванович считал  капитана слишком крутым,  убежденным поклонником
жестоких мер  и  притом неумным человеком,  который не  понимал новых веяний
шестидесятых годов и во флоте.
     Но,  вышколенный строгой морской дисциплиной и рассчитывавший на скорое
командирство,  Иван Иванович не  смел и  подумать о  неисполнении приказания
капитана, как оно ни безнравственно, и ответил:
     - Слушаю-с, Петр Александрович!
     Однако все-таки после паузы прибавил:
     - Боюсь  только,  Петр  Александрович,  что  унтер-офицеры не  исполнят
приказания.
     Капитан угрюмо молчал. Казалось, он и сам мало на это надеялся.
     - Вы думаете? - спросил он.
     - Почти уверен.
     - Кто поедет с первой вахтой на берег?
     - Мичман Неверин.
     - Пошлите его ко мне... И все-таки отдайте мое приказание!
     - Есть! - проговорил старший офицер официально-недовольным тоном.
     Через минуту явился мичман Неверин.
     Когда  капитан  приказал  ему  схватить Трофимова,  если  он  будет  на
пристани,  мичман вспыхнул и,  негодующий,  ответил,  что не может исполнить
такого приказания.
     На мгновение капитан опешил.
     - Под арест!  -  крикнул он и этим,  казалось,  разрешил вопрос о своем
капитанском престиже.


V

     - Первая вахта,  собирайся на  берег!  -  весело прокричал боцман Рябов
после того, как проделал руладу на свистке.
     И  боцман хотел было спуститься на  кубрик,  чтобы приодеться на берег,
где  рассчитывал  основательно попробовать  виски,  о  которой  рассказывали
шлюпочные, как с вахты крикнули:
     - Подшкипер, баталер, боцман и унтер-офицеры первой вахты, на ют!
     Они тотчас же явились к старшему офицеру, недоумевающие, что их позвали
не на бак, где обыкновенно объяснялся старший офицер по служебным делам.
     Перед этими "баковыми аристократами", которых Иван Иванович, случалось,
без  малейшего стеснения,  в  минуты служебного гнева,  и  бил  и  наказывал
линьками,  в  настоящую  минуту  чувствовал  себя  сконфуженным,  словно  бы
виноватым и  заслуживающим больше чем  неодобрения.  Но,  чтобы  скрыть свое
смущение,  он представился сердитым и старался таращить свои круглые, далеко
не  злые  глаза,  когда  умышленно строгим тоном сообщил,  что  будет выдана
денежная награда тем из  собравшихся,  которые доставят на корвет изменника,
нарушившего царскую присягу, - беглеца Трофимова.
     И,  словно чтобы  показать,  что  не  он  отдает это  приказание,  Иван
Иванович еще суровее прибавил:
     - Капитан приказал мне передать это вам... Слышали?
     Несколько секунд длилось молчание.
     И боцман Рябов первый проговорил, опуская глаза:
     - Слушаю,  ваше благородие,  но  только никак невозможно,  ни  за какие
деньги... Вовсе обидно боцману, ваше благородие! Я, кажется, не замечен...
     - И  где  его найти,  ваше благородие!  -  прибавил более дипломатичный
подшкипер.
     - Осмелюсь доложить, ваше благородие: нет такого закон-положения, чтобы
ловить людей в Америке!..  За это тебя ж обвиновят американцы...  И не дадут
ихнего Трофа! - промолвил баталер.
     - Какого там Трофа? - спросил старший офицер.
     - Да самого Трофимова, ваше благородие... Он теперь во всей форме быдто
американец!
     Другие молчали.  Но их подавленные лица явно показывали, что приказание
капитана не будет исполнено.
     - Я вам передал приказание...  Живо собирайся на берег! - вдруг свирепо
крикнул старший офицер.
     Но,   несмотря  на  этот  тон,  все  понимали,  что  Иван  Иванович  не
сочувствует приказанию капитана.
     Весть о приказании капитана вызвала среди матросов чувство негодования.
     - Чем  выдумал облещивать Собака!  -  говорил,  одевая  чистую  рубаху,
Лещиков. - Полагает, найдутся Иуды...
     И, увидав одного унтер-офицера, на которого не надеялся, Лещиков громко
прибавил:
     - Посмей кто тронуть Трофимова,  искровяним до  смерти!  Ты  это помни,
шилохвостый унтерцер!
     - А ты что зря лаешься, Лещиков! - вступился, подходя, боцман. - Небось
не найдется бессовестной души на конверте,  чтобы заманить беглого...  Так и
стали ловить!.. Пусть Собака зря посылает.
     Матросы первой вахты,  приодетые,  стали выходить на палубу,  как вдруг
сигнальщик крикнул вахтенному мичману:
     - Конверт под адмиральским флагом идет, ваше благородие!
     Мичман Загорский взглянул в бинокль в даль рейда.
     Действительно,  из-за острова показался русский корвет,  который полным
ходом шел на рейд, слегка попыхивая дымком из белой горластой трубы.
     - Позывные! - весело скомандовал мичман.
     На  крюйс-брам-стеньге взвились позывные:  "Могучий".  На  адмиральском
корвете ответили своими позывными: "Коршун".
     - К  салюту!   Дать  знать  капитану  и  старшему  офицеру!   -  сделал
распоряжение Загорский.
     Все  глаза  жадно  устремились  на  приближавшийся  корвет  под  флагом
адмирала с "большим рассудком", и лица матросов светились надеждой.
     Съезд  на  берег был  отставлен.  Баркасные подали баркас на  бакштов и
поднялись на палубу.
     - К салюту приготовиться! - крикнул выбежавший наверх капитан.
     Но  в  ту  же  минуту на  адмиральском корвете был  поднят сигнал:  "Не
салютовать".
     Корвет приближался.  Капитан спустился и  через две-три минуты поднялся
на мостик в мундире,  треуголке, при сабле на боку, готовый ехать к адмиралу
с рапортом, как только "Коршун" бросит якорь.
     Капитан был чуть-чуть бледен.
     - Небось боится адмирала! - шептали матросы.
     Уж "Коршун" был близко и несся прямо на корму "Могучего".
     - Команду во фронт!
     Матросы выстроились по  обеим сторонам шкафута.  Офицеры -  на шканцах.
Капитан,   старший  штурман  и   старший  офицер,   повернувшись  лицами   к
приближающемуся корвету,  стояли  на  мостике  и  могли  разглядеть "нового"
начальника эскадры, который зорко оглядывал "Могучий".
     Стояла мертвая тишина. Слышно было, как на "Коршуне" скомандовали:
     - Малый ход!
     "Коршун" "резал" корму "Могучего".
     Все  офицеры на  "Могучем" держали руки  у  козырьков.  Приложил руку к
козырьку и адмирал, но, казалось, не взглянул на капитана.
     Пройдя  почти  вплотную  около  "Могучего",  адмиральский корвет  круто
повернул и пошел по борту "Могучего".
     - Здорово, ребята! - раздался громкий и приятный голос адмирала.
     - Здравия  желаем,  ваше-ство!  -  раздался  ответный крик  полутораста
матросов.
     "Коршун" обошел "Могучего" и бросил якорь.
     В ту же минуту капитан отвалил от борта и направился к адмиралу.
     Матросов распустили из фронта.
     Между ними шли разговоры об адмирале.  Все находили, что, судя по лицу,
он  с  большим рассудком.  Даже по  голосу его нашли признаки того,  что он,
верно, "добер".
     Еще бы!  Им так хотелось,  чтобы он был "добер" и  освободил наконец от
Собаки.
     Капитан что-то долго не возвращался.
     Наконец вельбот пристал.
     - Была, значит, выволочка! - шепнул боцман.


VI

     Действительно, капитан взошел на палубу, видимо расстроенный.
     Что-то  растерянное,  жалкое и  недоумевающее было в  его осунувшемся и
словно постаревшем лице.
     Он вошел в каюту, беспомощно опустился в кресло и задумался.
     Наконец он переоделся и велел Никишке позвать старшего офицера.
     - Не  приказывайте унтер-офицерам ловить этого подлеца...  Оказывается,
нельзя! - с кислой усмешкой проговорил Нерешимов.
     - Я уже передал ваше приказание, Петр Александрович!
     - Отменить.
     - Есть!
     - Мичмана Неверина выпустить из-под ареста.
     - Слушаю-с.
     - И... и новый адмирал недоволен мною... Я, видите ли, бесцельно жесток
с  командой...  Очень недоволен...  И  показал мне газеты...  Нынче и газеты
принимаются во внимание... Как же-с.
     - Какие газеты?
     - Прошлогодние, американские... когда мы были в Сан-Франциско...
     - Что ж там, Петр Александрович?
     - Адмирал нашел,  что в газетах писали позорные обо мне вещи...  Что на
рейде раздавались крики наказываемых людей...  Видно,  не надо было пороть в
чужом городе да еще у подлецов, которые всякие пустяки печатают в газетах...
Это,  конечно, ошибка с моей стороны... Надо было пороть в море... И адмирал
- он  ведь нынче против строгих наказаний,  а  давно ли  отлично перепарывал
всех марсовых,  если работали на минуту позже? - так он спрашивал: правда ли
хоть часть того,  что описано в газетах...  Я,  конечно,  не врал ему... Мне
нечего  было  стыдиться...  Я  сказал,  что  действительно строго  наказывал
матросов и считал себя вправе наказывать, чтобы корвет был в исправном виде,
как следует военному судну...  И не скрыл,  что хотел поймать беглеца,  если
консул не хотел мне поймать негодяя...  И  доложил,  что если я и строг,  то
ради  пользы службы...  Зато  у  меня  и  работают!..  Марселя в  пять минут
меняют...  Но... адмирал нашел, что будто бы всего этого можно достичь и без
порки...  Новые,  видите ли,  веяния,  а я не умею приспособляться,  как его
превосходительство...   Вчера  дантист,  а  сегодня  пишет  против  телесных
наказаний... Читали статью адмирала в "Морском сборнике"?..
     - Читал.
     - Сказал, что назначит следствие, а пока... пока...
     Челюсти капитана затряслись.
     - А пока адмирал отрешил меня от командирства...  Завтра съеду на берег
и уеду в Россию...  Советует подать в отставку... Новые, говорит, порядки...
Телесные наказания отменены...  Требования от капитанов иные...  А  я-то чем
виноват! - прибавил капитан.
     Он,  видимо,  не понимал, за что должен подавать в отставку. До сих пор
его считали образцовым капитаном и вдруг...
     - Больше не будет приказаний, Петр Александрович?
     - Отпустить команду на берег и сегодня же примите от меня корвет...
     Старший офицер ушел.
     На корвете скоро узнали о  новости,  и корвет точно ожил.  Обрадованные
матросы благословляли адмирала. Многие крестились, что избавились от Собаки.
     - Одно благоухание!  - говорил, заплетая языком, баталер, возвратившись
вечером с берега.
     - Собаке  бы  скрозь строй!  -  кричал Лещиков,  поднятый с  баркаса на
гордешке.
     Собака слышал эти слова и не приказал "снять" шкуру с Лещикова.
     Капитан долго ходил в  эту ночь взад и  вперед по  шканцам и  о  чем-то
думал и, казалось, чего-то не понимал.
     С  берега,  горевшего огнями  ярко  освещенных домов,  доносились звуки
музыки.  А  усеянное звездами небо  было так  красиво.  И  ночь была тепла и
обаятельна.
     Но капитан ничего этого не чувствовал.
     Ему жаль было расставаться с "Могучим", которым командовал пять лет.
     Ему  тяжело было оставлять морскую службу,  которую любил и  с  которой
свыкся.
     И он ходил по палубе, и по временам его вздрагивающие губы шептали:
     - За что? За что?


ПРИМЕЧАНИЯ

СОБАКА

     Первая публикация не  установлена.  Помещено в  сборнике "На  "Чайке" и
другие морские рассказы", М., 1902.
                                                                    П.Еремин



    Константин Михайлович Станюкович.
    Событие



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 10. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 7 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


I

     В  шестом часу дня к  подъезду большого дома на Песках подъехал один из
его  жильцов  -  господин Варенцов.  Это  был  блондин  среднего роста,  лет
тридцати,  одетый скромно, без претензий на щегольство и моду. Но все на нем
было аккуратно и чистенько: и пальто, и фетр, и темно-серые перчатки.
     В  этот  теплый  августовский день  Варенцов вернулся со  службы  не  в
обычном  настроении  проголодавшегося  чиновника.   Оно   было  приподнятое,
возбужденное и слегка торжественное.
     Варенцов соскочил с дрожек,  вынул из портмоне две монетки, внимательно
осмотрел их -  те ли -  и,  вручая их извозчику из "ванек", не без довольной
значительности в скрипучем голосе сказал:
     - Я, братец, прибавил!
     "Чувствуешь?" - казалось, говорили серо-голубые глаза.
     Извозчик "почувствовал",  но  не очень от прибавки пятачка.  И,  снимая
шапку, сделал льстивое лицо и проговорил:
     - Ехал,  слава  богу,  на  совесть!  Еще  бы  прибавили пятачок,  барин
хороший!
     - Прибавил,  а ты клянчишь!  Стыдно,  братец!  -  возмущенным и строгим
тоном произнес Варенцов и вошел в подъезд.
     Пожилой,  худой и  грязноватый швейцар Афиноген,  судя  по  истрепанной
ливрее   и   замаранной  фуражке,   нисколько   не   заботившийся  о   своей
представительности,  встретил  Варенцова сдержанно,  тая  в  душе  серьезное
неудовольствие против жильца.
     Еще бы!  Платит только рубль в  месяц жалованья,  на рождество и  пасху
дает по  рублю,  на  чай  хоть бы  раз гривенник,  никуда не  посылает и  не
поощряет попыток на разговор.
     Афиноген,  жадный на деньги и объяснявший,  что копит их единственно на
"предмет женитьбы",  хотя и  не  думавший о  ней,  вел упорную усмирительную
войну против Варенцова и его жены.
     Дверная ручка их  квартиры не  чистилась.  Письма и  газеты дня по  два
вылеживались в швейцарской.  Непокорных жильцов,  возвращавшихся домой после
полуночи,  Афиноген не без злорадства выдерживал на морозе у  подъезда минут
по  пяти.  Гостям Варенцовых,  спрашивавших:  "Дома  ли?"  -  он  врал  ради
педагогического воздействия, по вдохновению. Ничего не действовало.
     Имевший  определенные  и  довольно  мрачные  воззрения  на  супружескую
верность   и   семейное   благополучие  жильцов,   Афиноген  старался  найти
какой-нибудь  козырь  против Варенцовых.  Но  все  его  тайные разведки были
напрасны.
     И  обманутый  скептик  и  скопидом  решил,  что  восьмой  нумер  "очень
аккуратен вокруг себя".  Однако оружия не сложил,  надеясь, что какая-нибудь
"штука" да  должна обозначиться.  Тогда эти единственные непокорные жильцы в
доме "войдут в понятие" и будут платить швейцару по-настоящему.
     - Есть что? - спросил Варенцов.
     - Почтальон  только  что  подал!  -  официально-сухо  ответил  швейцар,
подавая  Варенцову  повестку  на   заседание  какого-то   благотворительного
общества.
     - Писем нет?
     - Подал бы...
     Варенцов все-таки  открыл ящик  столика,  у  которого всегда дремал или
читал  газету  швейцар.  Затем  взглянул  на  почтовый  штемпель полученного
конверта и, аккуратно положив в карман повестку, стал подниматься наверх.
     Виктор Николаевич Варенцов жил в  пятом этаже почти два года и  никогда
не  находил,  что  высоко.  Напротив,  говорил,  что  наверху воздух лучше и
подъемы полезны. Здоровый, с хорошо развитой грудью, он поднимался свободно,
легко и ровно дыша. Но сегодня Варенцов подумал вслух: "Высоковато..."
     Для кого - так и не досказал.
     Он отворил двери своим ключом,  бережно повесил пальто,  смахнув с него
паутину,  положил шляпу на подзеркальный стол, сперва смахнув с него пыль, и
перед  зеркалом  оправил  свои  густые,  коротко  остриженные,  светло-русые
волосы, волнистую бородку и мягкие небольшие усы.
     Зеркало отразило чистенькое,  пригожее лицо, свежее и румяное, дышавшее
здоровьем. И весь он был чистенький в скромном пиджачке, с пестрым галстуком
на высоком воротничке,  стройный,  крепкий и  сухощавый,  с  белыми руками и
обручальным кольцом на безымянном пальце.
     Виктор Николаевич бросил взгляд на  маленькую прихожую,  потянул воздух
красивым прямым носом и поморщился.
     "Кухней пахнет, да и прихожая мала!" - решил Варенцов.
     Проходя  ровной  неспешной  походкой  через  гостиную,  Варенцов  и  ее
оглядел.  И, словно бы заметив, что обстановка плохонькая и мебель потертая,
подумал: "Не мешало бы обновить. Лина мечтает об этом!"
     С  этой мыслью Варенцов вошел в  "уголок" Лины,  как называла она часть
большой спальной за драпировкой,  -  с мягкой,  обитой светлым кретоном{239}
мебелью,  зеркальным шкафом,  этажеркой с книгами и несколькими фотографиями
писателей на простенке над простеньким письменным столом,  на котором стояли
в хорошеньких рамах фотографии мужа, детей и родных.


II

     На  пестрой тахте сидела,  поджавши ноги,  с  журналом в  руке  молодая
женщина лет под тридцать в полосатой юбке и яркой блузке.
     Она  была очень интересна,  свежая и  недурная собой,  с  неправильными
чертами  оживленного  и  умного  лица,  с  роскошными,  отливавшими рыжиной,
каштановыми волосами,  собранными на темени в пучок тяжелых кос,  с красивым
пышным  бюстом,  тонкой  талией  и  полными сочными губами,  из-под  которых
блестели ровные, мелкие и острые, как у мышонка, зубы.
     Варенцов  особенно крепко  и  значительно поцеловал маленькую,  холеную
руку с несколькими кольцами на мизинце и одиноким обручальным на безымянном.
     Не поднимая с  книги глаз с крупными веками и длинными ресницами,  Лина
слегка и небрежно потрепала щеку Варенцова и сказала:
     - Иди мой руки. Сейчас велю подавать!
     Ее  властный,  повелительный голос  с  красивыми низкими нотами не  был
особенно ласков.  Молодая женщина поднялась с тахты и приятельски-равнодушно
взглянула на  мужа.  Но  в  то  же мгновение пристальный и  острый взгляд ее
блестящих и выразительных красивых глаз впился в глаза мужа. И она спросила