лавный  домик!  -  прибавил  Адольф
Адольфович.
     - Совершенно верно, в Караванной, номер четырнадцатый.
     - Да,  да... Господь награждает добрых людей... Я весьма рад счастливой
перемене в  вашей  судьбе  и  всегда уважал вас:  вы  так  аккуратно вносили
проценты,  а  это такая редкость...  Не  смею не  исполнить вашего желания и
отдам  вам  триста  рублей,   приготовленные  для  другого  лица...   Вам  -
экстреннее... Такой случай.
     С  этими словами господин Дюфур,  не спеша,  выбрал из пачки вексельных
бланков бланк "от 500 до 600" и подал его Пинегину,  придвинув чернильницу и
перо.  Пинегин  подписал бланк  без  проставленного текста,  предоставив это
сделать самому Дюфуру,  зная, что Дюфур, соблюдая свою честность - честность
ростовщика, никогда не злоупотребит доверием.
     Посмотрев на подпись,  Адольф Адольфович с  обычной своей аккуратностью
отметил карандашом на уголке векселя цифру 300,  что значило,  что в  тексте
будет поставлено 600 (он брал двойные векселя,  но  при расчетах получал что
следует),  затем записал по-французски выдачу в  одну из своих книг и только
тогда встал и отпер большой железный шкаф, где хранились деньги и документы.
Вынув оттуда две сотенные и  пачку мелких бумажек,  он  подал их  Пинегину и
проговорил:
     - Двести восемьдесят четыре рубля...  Рубль за  бланк.  Будьте любезны,
сосчитайте.
     Пинегин сосчитал и, пряча деньги в бумажник, спросил:
     - А  когда прикажете,  Адольф Адольфович,  прийти за  той  суммой?..  Я
уверен,  вы не откажете?..  Предстоят большие расходы: подарки невесте, надо
сшить себе платье, белье... А у невесты брать неловко, вы понимаете?
     - Еще бы... Как можно! Надо подождать до свадьбы! - с благородным жаром
согласился и господин Дюфур. - Отказать вам не могу... Ведь вы не на пустяки
берете...  Дня  через  два-три  пожалуйте...  Я  постараюсь приготовить пять
тысяч.
     Пинегин стал прощаться и, довольный, благодарил Дюфура.
     - О,   помилуйте...   я  всегда  готов  помочь  хорошему  человеку!   -
патетически проговорил Дюфур  и,  провожая  Пинегина до  передней,  еще  раз
выразил  свое  сочувствие,  что  капитал попадет в  хорошие руки,  и  кстати
осведомился: "Скоро ли будет свадьба?"
     - Не позже как через месяц.
     - Это  очень  хорошо,  что  скоро,  -  одобрительно  заметил  со  своей
приветливой улыбкой швейцарец.  -  К  чему откладывать в  долгий ящик доброе
дело... Так, следовательно, деньги вам на месяц или полтора?
     - На месяц, Адольф Адольфович...
     Пинегин сунул  рубль  лакею,  весело  опустился с  лестницы и,  кликнув
извозчика,  велел  ехать в  Измайловский полк,  где  жила  его  мать,  вдова
действительного статского советника,  Олимпиада Васильевна Пинегина, с двумя
младшими сыновьями и дочерью.
     А  мосье Дюфур приказывал своему лакею,  жившему у него пятнадцать лет,
вечером  сходить  в  дом  Коноваловой и  осторожно узнать:  правда  ли,  что
Коновалова выходит за Пинегина.


        "III"

     Олимпиада Васильевна, высокая, худощавая и, несмотря на свои шестьдесят
пять лет, бодрая и живая старушка с зоркими и пытливыми умными глазами резко
очерченным острым подбородком и длинным,  внушительным носом с бородавкой, -
носом,  который она по своей любознательности, любила всюду совать с умелой,
впрочем, осторожностью, - эта почтенная дама, известная среди многочисленных
родственников под кличкой "тети-дипломатки",  окончила свои обычные утренние
дела лишь к двенадцатому часу.
     Дел было немало для такой неутомимой хозяйки, как Олимпиада Васильевна.
     Вставши с  неизменной аккуратностью в восемь часов утра и облачившись в
вытертый  старый  фланелевый  капот,  простоволосая,  с  седоватыми  жидкими
прядками,  наскоро  причесанными,  довольно  непривлекательная и  совсем  не
похожая на ту приодетую "генеральшу" с  чепцом,  какою являлась к  завтраку,
Олимпиада Васильевна напилась одна  кофе,  пока  дети  спали,  и  затем  вся
отдалась хозяйственным заботам и  приведению своей небольшой квартиры в  тот
идеальный  порядок,   которым  она  по   справедливости  могла  гордиться  и
поддержанию которого отдавала всю свою душу.  Как всегда,  она волновалась и
суетилась все утро, донимая прислугу ядовитыми словами.
     Толстой кухарке,  при осмотре провизии, Олимпиада Васильевна подпустила
несколько шпилек  по  поводу  веса  говядины  и,  понюхав  рыбу,  велела  ее
переменить.
     - Или у вас насморк,  или вас,  милая,  совсем обманули... Понюхайте-ка
судачка! - говорила она язвительным тоном.
     Она шла затем в комнаты, заглядывала во все углы и зудила горничную:
     - Разве,  Дуня,  так пыль вытирают? Ах, какая вы рассеянная, голубушка!
Опять влюбились, видно?
     И,  проведя  своим  длинным  костлявым пальцем  по  столику или  внутри
какой-нибудь вазочки в  гостиной,  она  подносила весь в  пыли палец почти к
самому носу горничной,  наслаждаясь ее смущением.  И  нередко,  вооружившись
пуховкой, сама обметала сокровенные уголки.
     Она затем поливала и мыла цветы,  чистила клетки,  в которых заливались
канарейки,  и,  когда уборка была окончена, обошла все комнаты и с особенным
чувством  удовлетворения постояла минуту-другую  в  гостиной,  любуясь  этой
комнатой с  большим  ковром,  полной  мебели,  цветов  и  разных  безделок и
убранной  с  большой  претензией  на  подражание обстановкам богатых  домов.
Каждое кресло,  каждая вещица,  каждый столик были для  Олимпиады Васильевны
предметами  восторженного культа.  В  них  она  чувствовала приличие  своего
благополучия,  чувствовала,  что живет, как живут люди, и может принять кого
угодно, не смущаясь.
     Передвинув чуть-чуть кресло, обитое шелком, и поправив кружевной абажур
на лампе,  Олимпиада Васильевна,  окончательно убежденная,  что все в полном
порядке,  все хорошо и вполне прилично,  удалилась, наконец в свою спальню и
занялась туалетом.  Через  несколько минут она  преобразилась в  приличную и
благообразную генеральшу в  черном платье,  с накинутой мантилией,  в чепце,
прикрывшем ее жидкие волосы,  и,  в  ожидании завтрака,  присела в  кресло и
принялась за газету.
     В газете Олимпиада Васильевна более всего любила читать описание разных
празднеств,   встреч  и  торжественных  балов,   на  которых  присутствовали
высокопоставленные лица.  Подобные описания - особенно подробные - приводили
почтенную старушку в  восторг,  и она потом пересказывала о разных блестящих
туалетах и  перечисляла разные громкие имена с  увлечением,  точно о  чем-то
необыкновенно ей  близком,  хотя  сама  никогда на  таких балах не  бывала и
высокопоставленных лиц не знала и  происходила из очень скромной чиновничьей
среды.  Тем не менее все,  относящееся до таких лиц, ее очень интересовало и
даже волновало.  Она даже и фамилии их прочитывала не так, как имена простых
смертных. Читая иногда вслух о каком-нибудь торжестве, Олимпиада Васильевна,
с  особенной интонацией,  полной  восторженной приподнятости,  подобной той,
какая  бывает  у  плохих актеров,  декламирующих стихи,  произносила фамилию
какого-нибудь генерал-адъютанта князя Скопина-Шуйского,  и  тон ее мгновенно
падал, делаясь, так сказать, самым прозаическим, когда она прочитывала чин и
фамилию какого-нибудь статского советника Иванова. Он словно бы оскорблял ее
эстетическое чувство  своей  ординарной фамилией  и  возбуждал к  себе  даже
что-то неприязненное, этот "Иванов"!
     Охотница  была  Олимпиада Васильевна и  до  происшествий и  этот  отдел
читала обязательно, точно так, как и объявления об умерших. Фельетоны читала
не  все  и  к  политике относилась довольно равнодушно;  однако  пробегала и
иностранные известия,  чтобы  при  случае в  разговоре вставить свое  слово.
Нечего и прибавлять,  что она была горячей патриоткой,  порицала Запад и при
случае жестоко бранила "жидов".
     Вообще,   Олимпиада  Васильевна  представляла  собой   характерный  тип
чиновничьего мещанства и  самого  искреннего,  бескорыстного раболепия перед
знатностью,  богатством и перед ходячими правилами приличия.  Всю свою жизнь
она   посвятила  заботам  об   устройстве  приличной  жизни,   с   приличной
обстановкой.  Жить,  как живут вполне порядочные люди, было ее идеалом, и на
осуществление его  она  потратила  немало  ума,  энергии  и  изворотливости.
Покойный ее  муж,  сперва мелкий чиновник,  потом получивший хлебное место и
дослужившийся до  штатского генерала,  был  всегда под башмаком у  Олимпиады
Васильевны.  Она,  так сказать, вдохновляла его, поощряя к разным, не вполне
законным действиям постоянными напоминаниями о детях,  об их образовании,  о
будущем положении.  И  когда он умер,  у вдовы осталось небольшое состояние,
проценты с которого вместе с пенсией давали возможность Олимпиаде Васильевне
жить  прилично.  Дети  были  на  своих ногах и  радовали сердце обожавшей их
матери.  Старшая дочь  сделала недурную партию -  вышла  замуж  за  товарища
прокурора,   младшая  -   Женечка,  только  что  окончившая  гимназию,  была
хорошенькая, вполне благовоспитанная барышня, которая, конечно, не засидится
в  девушках;  один сын  служил чиновником,  другой -  офицером,  и  оба были
добрые,  почтительные сыновья, вполне свои, разделявшие взгляды матери. Один
только  Саша   смущал  Олимпиаду  Васильевну.   Он   нигде  основательно  не
устраивался,  менял места,  "воображал о  себе",  высказывая резкие,  совсем
дикие,  по мнению Олимпиады Васильевны,  взгляды,  иронизировал, считая себя
умником,  и вообще держался особняком от семьи. И семья его считала каким-то
"отщепенцем",   могущим   скомпрометировать  фамилию  Пинегиных.   Олимпиада
Васильевна любила его меньше других детей.
     "Те люди как люди, а этот - совсем неладный какой-то... Что толку с его
ума,  когда денег не  может заработать!"  -  не  раз  думала мать  и  молила
господа, чтобы он вразумил сына. Однако дипломатическая Олимпиада Васильевна
избегала давать сыну советы, тем более что он никогда денег у нее не просил,
да,  кроме того,  она  и  побаивалась его языка,  зная,  что в  ответ на  ее
наставления сын иронически усмехнется,  а не то и вышутит ее же,  старуху. И
то  случалось,  что братьев он  в  глаза называл пошляками и  по  нескольким
неделям после этого не показывался к матери.
     Одним  словом,   этот   Саша   был   больным  местом  Пинегиных  и   их
многочисленных родных.


        "IV"

     - Ах,   это  вы,   братец?..  Даже  испугали!  -  промолвила  Олимпиада
Васильевна,  увидав  на  пороге комнаты своего брата,  отставного полковника
Василия Васильевича Козырева, высокого, худощавого старика, с продолговатым,
сморщенным лицом, напоминающим лисью мордочку, на котором бегали маленькие и
лукавые, точно что-то высматривающие глазки.
     Этот "братец",  которого Олимпиада Васильевна не очень таки долюбливала
за   его  коварство  и   ехидное  сплетничество,   вошел  бесшумно,   словно
подкравшись.  Он  вообще  имел  привычку появляться у  родных  всегда как-то
незаметно и умел все высмотреть и разузнать частью из любопытства,  а частью
чтобы иметь материал для разговора у  родственников,  которым можно сообщить
что-нибудь новенькое о других.
     - Гулял  и  зашел  проведать тебя,  сестра.  Не  звонил:  думаю,  зачем
беспокоить,  и прошел через кухню,  -  отвечал полковник тихим,  вкрадчивым,
тоненьким голоском и  троекратно поцеловался с сестрой.  -  Ну,  как живешь?
Надеюсь, у вас все благополучно, сестра? - прибавил полковник.
     - Ничего себе, слава богу, братец. Живем себе помаленьку... Да что ж мы
здесь?..   Пожалуйте,  братец,  в  гостиную...  А  вы  как  поживаете?  -  с
приветливой  улыбкой  осведомилась Олимпиада  Васильевна,  выходя  вслед  за
полковником из спальной.
     - И я,  родная,  помаленьку...  Что мне?  Гуляю себе больше,  пока ноги
носят, да милых родных навещаю. Вот вчера у сестры Антонины был...
     Войдя в гостиную, полковник воскликнул:
     - И  как же  у  тебя уютно здесь...  прелесть!..  Право,  лучше,  чем у
Антонины... С большим вкусом убрано...
     Олимпиада Васильевна,  хотя  и  знала коварство братца,  тем  не  менее
приятно осклабилась.
     - А  эта хорошенькая вазочка,  видно,  новая?  Я что-то ее не видал,  -
продолжал полковник, подходя к столу и разглядывая вазу.
     - Да братец... Катенька недавно подарила...
     - Похвально...  Почтительная дочь твоя Катенька...  И  муж  ее  славный
человек... Я думаю, дорогая? - осведомился полковник.
     - Не  могу вам  сказать,  братец...  Вот  сюда,  в  кресло присядьте...
Антонина здорова?
     - Слава  богу,  все  там  здоровы,  -  отвечал полковник и  после паузы
прибавил: - А Леночке новую шубу сделали...
     - Новую? Да у Леночки есть шубка и довольно приличная.
     - Верно, Антонине показалось, что не хороша... Ты ведь знаешь Антонину?
И какая, я тебе скажу, сестра, шуба!..
     Олимпиада Васильевна, завидовавшая младшей сестре Антонине, у которой и
обстановка была  красивая,  и  лакей был,  и  дочь говорила по-английски,  с
живостью спросила:
     - Какая же, братец, шуба?
     - В  семьсот  рублей,  -  медленно произнес полковник,  глядя  с  самым
невинным видом на сестру.
     - В семьсот рублей!  - ахнула Олимпиада Васильевна и на секунду замерла
от изумления.
     - При мне деньги платили.
     - И что же, действительно красивая шуба?
     - Шикарная...  Знаешь ли,  ротонда - кажется, так называется? - ротонда
из чернобурых лисичек,  легонькая такая.  А покрыта темно-зеленым плюшем и с
пелеринками... Говорят, мода нынче - пелеринки... Прелестная шубка... Видно,
у них лишние деньги-то есть!
     - Откуда  у  них  лишние  деньги?  -  воскликнула  волнуясь,  Олимпиада
Васильевна. - Положим, муж получает шесть тысяч.
     - Семь, сестра...
     - Хоть бы и  семь.  Так ведь на эти деньги не раскутишься,  да еще с их
привычками...  За  одну  квартиру полторы  тысячи  платят...  Антонина вечно
жалуется, что им не хватает...
     - Значит,  заняли.  Долги-то у  них есть,  я знаю,  -  конфиденциально,
понижая голос, промолвил полковник. - Есть... Не по средствам живут... Любят
форснуть.  Вот хоть бы эта шуба?  Ну к чему, скажи на милость, Леночке такая
дорогая шуба?  Положим,  отец -  тайный советник...  Так ведь и ты,  сестра,
генеральша,  однако  и  не  подумаешь делать своей  Женечке шубу  в  семьсот
рублей... К чему?..
     В  эту  минуту в  гостиную вошли Женечка,  недурная собой,  полненькая,
свеженькая  брюнетка,   и   Володя,   молодой,   довольно  пригожий  офицер,
остриженный под  гребенку,  высокий  и  стройный,  с  кольцом  на  мизинце и
браслетом на руке. Он имел заспанный вид и протирал глаза.
     - Вот и поздние птички явились,  -  ласково приветствовал молодых людей
полковник.   -  Ну,  здравствуй,  милая  племянница,  здравствуй,  мой  друг
Володя... Видно, вчера ужинал, а? - подмигнул глазом полковник.
     - Было дело под Полтавой, дядюшка! - весело смеясь, отвечал Володя.
     Дядя поцеловался с  молодыми людьми,  после чего они подошли к матери и
поцеловали ее руку.
     Мать с видимым восторгом любовалась своими птенцами.
     - Про какую это вы шубку говорили, дядя? - спросила Женечка.
     - Вообрази себе,  Женечка,  - сказала Олимпиада Васильевна. - Тетя Тоня
сделала Леночке новую ротонду... Денег нет, а они ротонду...
     - В семьсот рублей, Женечка, - досказал полковник.
     - Ловко! - откликнулся Володя.
     В Женечкиных глазах блеснул завистливый огонек, и она заметила:
     - Тетя  так  любит  Леночку...  Недавно  вот  новое  бальное платье  ей
сшила... И прелестная, дядя, я думаю, ротонда?..
     - Разумеется. И деньги прелестные...
     Олимпиада Васильевна бросила недовольный взгляд на  полковника,  что он
своим  разговором об  этой  "дурацкой ротонде"  только  смущает  Женечку,  и
заметила:
     - Это  разве любовь настоящая!..  Просто пыль в  глаза хотят бросить...
Антонина воображает,  что  эти  шубы да  бальные платья помогут скорей найти
Леночке жениха...
     - А о женихах что-то не слышно! - вставил полковник.
     - Еще бы...  Леночка хоть и милая, а - сапог! - засмеялся Володя... - А
кто на сапоге без хорошего приданого женится, а?
     Олимпиада  Васильевна  бросила   многозначительный  взгляд   на   сына.
"Дескать,  не  говори при дяде!"  И  то она уж пожалела,  что сама дала волю
языку из-за этой шубы. Братец ведь все передаст Антонине.
     И Олимпиада Васильевна поспешила заметить сыну:
     - Володя!  Какие выражения!  И ты неправду говоришь.  Леночка хоть и не
красавица,   а  прехорошенькая.   Очень  миленькая,  особенно  глаза  у  нее
прелестные. Ведь правда, братец?..
     Горничная вошла и доложила,  что подан завтрак.  Олимпиада Васильевна с
обычным своим радушием пригласила братца позавтракать чем бог послал.
     - Посидеть с вами -  посижу, а есть не стану... Боюсь, сестра... У тебя
всегда все так вкусно, а у меня, сама знаешь, катар...
     - Отличное средство есть против катара, дядюшка! - проговорил Володя.
     - Какое, мой друг?
     - Три  рюмки  перцовки  перед  каждой  едой,   вернейшее  средство!   -
рассмеялся Володя.
     - Шутник ты...
     - Нет,  в самом деле попробуйте...  Мамаша, а разве водки не полагается
сегодня?..
     Олимпиада   Васильевна   достала   из    буфета    графинчик,    бросив
меланхолический взгляд на Володю.
     Завтрак был вкусен и обилен,  и полковник, несмотря на катар, отведал и
маринованной осетринки и  телячьей  котлетки,  не  переставая рассказывать о
том, как он сегодня утром был на Сенной и приценивался к провизии, как потом
встретил богатые похороны и узнал, что хоронили купца Отрепьева, оставившего
пятьсот тысяч, как потом прошел на Большую Морскую...
     - И знаешь, сестра, кого я встретил?
     - Кого, братец?..
     - Твоего Сашу... Стоит у витрины и брильянты рассматривает... - Что, он
разве больше не служит?..
     Олимпиада Васильевна встревожилась.
     - Он, может быть, на службу шел...
     - Едва  ли...   Служба  его  совсем  в  противоположном  конце.   Да  и
двенадцатый час был.
     - Странно... разве дело какое, что он не пошел на службу...
     - То-то и я подумал... Но ежели дело, к чему разглядывать брильянты?
     - Покупать  собирается...  Женечке  подарить,  -  иронически усмехнулся
брат.
     - Он брильянтов не признает, - насмешливо заметила Женечка.
     В  это время из  прихожей раздался звонок,  и  через минуту в  столовую
вошел Саша Пинегин.
     - Вот легок на помине. Только что о тебе говорили, мой друг! - поспешил
сказать самым любезным тоном полковник.
     Все притихли. Приход "отщепенца" встречен был сдержанно и молчаливо.


        "V"

     Пинегин поцеловал у  матери руку,  пожал  руку  дяде,  брату,  сестре и
присел к столу.
     - Завтракать будешь?  -  без особенной приветливости спросила Олимпиада
Васильевна, бросая тревожный взгляд на несколько возбужденное лицо сына.
     "Наверно, опять бросил место?" - подумала она.
     - Пожалуй, что-нибудь съем...
     - Сейчас разогреют котлетку, а то холодная.
     Дуня,  принесшая прибор, хотела было унести блюдо, но Пинегин остановил
ее.
     - Не стоит... Так съем...
     - Напрасно,  Саша,  горяченькая  вкуснее,  -  заговорил  своим  мягким,
ласковым голосом полковник и,  подвигая к нему графин с водкой,  прибавил: -
Чудная, братец, осетринка для закуски.
     - Он не пьет водки, - сказал Володя, заметно притихший при брате.
     - Не пьет?.. И без водки осетринка прелесть. И мастерица же ты, сестра!
     Пинегин  молча  ел.  Олимпиада  Васильевна  терзалась  желанием  скорей
разрешить беспокоившее ее  недоумение:  отчего Саша не на службе и  зачем он
зашел? И она дипломатически спросила:
     - Давно ты, Саша, у нас не был. Уж и записку хотела писать: здоров ли?
     - Здоров, мамаша... Занят был это время...
     - По службе?
     - И по службе и так... дела были.
     - То-то сегодня ты не на службе.  Видно,  заработался и отдохнуть денек
с