,
заработанного своим  горбом,  когда  был  механиком и  пайщиком на  заводе в
Марселе, что теперь путешествует для своего удовольствия, видел много стран,
но,  по совести говоря, лучше Франции с ее культурой, свободой, цивилизацией
и благосостоянием он не видал...
     - Если  б  только  наше  правительство  было  построже  и  не  поощряло
мильерановских бредней{18}, о, тогда...
     Авторитетная самодовольная бравада типичного буржуа и вызвала Ракитина,
уже  раньше познакомившегося с  французами,  на  спор.  Впрочем,  спор скоро
обратился в лекцию Ракитина.
     И он не лишил себя тщеславного удовольствия щегольнуть, хотя бы и перед
"буржуями",  своими смелыми взглядами, высокомерно "разделывая" общественный
строй  с   его  торжеством  хищника-капитала,   терпением  рабочих  классов,
предрассудками,  привилегиями и государственными людьми, служащими интересам
того же капитала.
     Пансионеры,  видимо,  были  шокированы и  дерзкой смелостью русского и,
главное,  его совсем неприличным, казалось всем, тоном, вызывающим, нервным,
несколько повышенным. Словно бы Ракитин поучал идиотов.
     Ракитин сиял.  Он чувствовал, что в ударе и даже на чужом языке говорит
хорошо.
     И,  возбужденный,  он  сам  с  удовольствием слушал свои  закругленные,
красивые и  эффектные периоды,  полные неожиданных блестков остроумия и злых
сарказмов,  и  не  сомневался,  что  они  во  всяком случае произведут и  на
"идиотов" впечатление, и что в столовой - ни звука.
     А между тем он взглянул на пансионеров... и что же?
     Никто не  обращал ни  малейшего внимания на  его  слова.  Ему казалось,
будто все нарочно перекидывались между собою словами и будто смеялись на его
счет.
     Дамы хоть бы  взглянули на  него.  Ни  прелестная мисс,  ни хорошенькая
пасторша с недоумевающими глазами.  Ни две волоокие румынки проблематических
лет.  Ни  поблекшая девица из  Гамбурга,  худая  как  спичка,  мечтательная,
краснеющая и  уписывающая все блюда с таким добросовестным аппетитом,  будто
ей было предписано: войти в тело.
     Только одна  мадам Шварц вытаращила на  него  свои  подведенные глаза и
бросала то  умоляющие,  то угрожающие,  то злые,  то испуганные,  то наконец
многообещающие взгляды,  очевидно, дающие понять "знаменитому" писателю - не
позорить пансиона и не разорить бедную женщину.
     Два англичанина - и старый и юный - были высокомерно-равнодушны. А юный
- Ракитин знал - говорил по-французски правильно и с собачьим акцентом.
     И даже старый француз, которого главным образом выбрал жертвой Ракитин,
и тот,  хоть по временам поднимал от тарелки глаза,  загоравшиеся блеском, и
слушал,   сдерживая  раздражение,   но   при  этом  оскорбительно-насмешливо
улыбался.
     "Так я  вам,  остолопы,  покажу!" -  по-русски подумал Ракитин,  больно
задетый в своем самолюбии.
     И   словно  бы  решивший  огорошить  этих  "идиотов",   уже  достаточно
взвинченный,  Ракитин  с  вызывающей уверенностью и  спокойной  развязностью
сказал,   повторяя  слова  Нитцше,  что  все  наши  ходячие  мнения  требуют
переоценки, и прибавил:
     - Возьмите хоть брак.  Это одно из нелепых учреждений.  В будущем форма
его изменится.  По  крайней мере не  будут обязывать супругов любить по гроб
жизни и быть каторжниками. Родители поймут, как портят они своих детей...
     Слова Ракитина произвели на пансионеров ошеломляющее впечатление.
     Чопорно-строгая англичанка не ахнула от негодования только потому,  что
ахать   неприлично.   Но   она   закрыла  уши   руками.   Глаза   ее   стали
неподвижно-злыми.  Губы  что-то  шептали  и,  казалось,  призывали  кары  на
святотатца.
     - В каком мы обществе, Маб!
     Старый высокий швед-пастор повел на Ракитина неумолимо-скорбный и  в то
же время безнадежно-суровый, тяжелый взгляд.
     - Эльза! Не слушай безбожной нелепости! - строго шепнул он.
     - Не буду, Аксель! - покорно ответила хорошенькая "фру".
     И,  опустив свои голубые,  словно бы  еще  более недоумевающие глаза на
тарелку,   не  спеша  и   строго-добросовестно  ела  рейнскую  лососину  под
голландским соусом,  и  сделалась и задумчива,  быть может,  оттого,  что не
исполнила обещания и слушала хоть и безбожные,  но интересные предсказания о
браке.
     И   остальные   возмущенные   дамы,   старавшиеся   казаться   чересчур
оскорбленными профанацией брака,  стыдливо не  поднимали глаз,  но  все-таки
жадно слушали.
     И,  словно  бы  в  оправдание такого  любопытства,  пожилая  девица  из
Гамбурга смущенно промолвила:
     - До чего дойдет этот наглый господин... Он забыл, что здесь и девицы!
     Только рыжеволосая мисс Маб имела доблесть слушать серьезно и спокойно,
не оскорбленная, казалось, речами русского.
     Старый джентльмен из Бирмингама, любитель пари, спросил соседа:
     - О чем может говорить этот русский?
     Молодой человек объяснил.
     - Держу пари, что он из Бэдлама{20}! - процедил сквозь зубы заводчик.
     - Он  просто не  джентльмен.  Говорить за обедом неприлично-громко свои
глупости! - презрительно-спокойно ответил юный лорд.
     Рантье уже несколько остыл и,  воспользовавшись паузой,  любезно сказал
Ракитину:
     - Я не умею так увлекаться и убедительно спорить,  как вы,  и потому не
смею продолжать. Но хоть мы не сходимся в мнениях, это не мешает мне уважать
и любить русских.  Франция и Россия - обе великодушные и благородные великие
нации!
     И  он  поднял стакан,  отпил  глоток красного вина  и  прибавил с  едва
слышной иронической ноткой в голосе:
     - Вы,  конечно,  проводите такие же смелые взгляды и в ваших, вероятно,
интересных книгах, которые, к сожалению, не могу прочесть.
     Польщенный комплиментом,  Ракитин  вспыхнул  и,  казалось,  не  заметил
насмешки.
     И, понижая голос, ответил уже без заносчивости:
     - Не совсем!
     Тогда рантье-француз с еще большей любезностью спросил:
     - Но,  вероятно,  вы  так  же  смело  и  остроумно указываете на...  на
несовершенства русской жизни,  как  сейчас  указывали на  банкротство нашего
строя?..  И не сомневаюсь, что вашим общественным деятелям так же достается,
как достается от наших журналистов нашим министрам?
     Ракитин нервно воскликнул:
     - Мы в других условиях...
     И благоразумно не продолжал.
     Старый француз,  по-видимому, вполне удовлетворился ответом и тотчас же
заговорил со своим соседом о превосходной рыбе и попросил подать ее еще.
     Окинув  взглядом  общество,   Ракитин  мог  убедиться,  что  пансионеры
достаточно "огорошены" и достаточно неприязненны.
     - Небось,   они  остались  довольны...   Не  правда  ли?   -  обратился
торжествующе к Неволину Ракитин.
     Неволин равнодушно ответил:
     - Охота была вам, Василий Андреевич, кипятиться.


VII

     На  следующее утро  хозяйка  постучала в  комнату Ракитина.  Она  вошла
торжественно и серьезная в полном своем обычном "параде" и, после изысканных
извинений,   что  осмелилась  помешать  его  вдохновению,  "позволила  себе"
заметить,   что  несомненно  возвышенные  мнения  г.Ракитина,   которые  так
понравились ей  самой,  к  сожалению,  взволновали и  испугали пансионеров и
вредно подействовали на больных...
     - Да вы присаживайтесь, госпожа Шварц...
     И Ракитин пододвинул кресло хозяйке...
     - О, не беспокойтесь, monsieur... Я на одну минуту.
     Однако хозяйка присела и продолжала:
     - И  многие выразили мне неудовольствие на  громкие споры за столом.  А
мой принцип:  полное спокойствие жильцов, которые делают честь пансиону. Вы,
как необыкновенно умный человек,  конечно,  согласитесь с этим принципом?  -
любезно и твердо прибавила хозяйка.
     - А  не  то,  госпожа Шварц,  вы захотите лишиться такого необыкновенно
умного человека? - ответил, улыбаясь, Ракитин.
     - К сожалению, я поставлена в тяжелое положение...
     - А комната здесь отличная... Не жарко...
     - И какой вид с балкона...
     - И вид... И работается хорошо... И кормите порядочно...
     - Я стараюсь! - вставила госпожа Шварц.
     - Вы  образцовая хозяйка и  -  примите вполне заслуженную дань -  такая
интересная женщина,  что присутствие ваше за  столом может только доставлять
эстетическое удовольствие... Одним словом, пансион мне нравится.
     И с серьезным видом прибавил:
     - Простите нескромный вопрос,  милая хозяйка: вам лет - тридцать?.. Или
нет еще?
     - Что вы?..  Вы  смеетесь?..  Я  старуха...  Мне сорок два!  -  скромно
промолвила  госпожа  Шварц,   внезапно  оживляясь,  словно  старый  парадер,
заслышавший трубу.
     - Неужели?..   А  какой  же  у  вас,   значит,   живительный  воздух...
Моложавит...  Без шуток говорю!  -  воскликнул Ракитин,  который по привычке
старого юбочника говорил до  дерзости невозможные комплименты,  самодовольно
уверенный, что хоть долю из вранья женщина примет за правду.
     - Я когда-то была недурна, а теперь...
     И  госпожа Шварц вздохнула и тоже по старой привычке сверкнула когда-то
многообещающими глазами.
     - Так  вы  извините,  что я  вынуждена была передать вам неудовольствие
пансионеров...
     - Какие извинения!.. Можете быть спокойны, что больше я не поставлю вас
в неприятное положение и ваших пансионеров не огорчу спорами.
     - Как приятно иметь дело с таким умным человеком!  Нет слов благодарить
вас...
     Госпожа Шварц не уходила.
     И,   принимая   серьезно-грустный   вид,   с   искусственно   печальной
торжественностью произнесла:
     - Считаю своим долгом сказать, что ваш соотечественник очень плох.
     - Бедняга! Еще вчера вечером я сидел у него, и он бодрился.
     - Милый наш доктор только что был у Неволина...
     - И что же сказал?
     - Он  предупредил меня,  что  бедный  молодой человек более  недели  не
протянет.
     - Неволин и не догадывается?
     - Почти  все  чахоточные  не  догадываются.   А   кажется,   так  легко
догадаться...  Я сейчас навещала Неволина... Он не встал сегодня с постели и
наверно уж не встанет... И как слаб, как взволнован!..
     - Отчего взволнован?
     - Рано утром получил телеграмму... О, как жестока его хорошенькая жена!
Как жестока!  Бывают бессердечные женщины,  но  такие,  как она,  редки.  Не
правда ли?  Вы,  как писатель,  знаете нас.  А Неволин не знает.  Он все еще
надеется...  А я, признаюсь, думаю, что эта дама совсем не приедет... К чему
ей умирающий муж?  Она,  верно, забыла священный долг жены... А он так ждет,
так любит!  -  И госпожа Шварц поднесла к глазам носовой платок.  -  Мне так
жаль молодого человека,  который так хочет увидеть жену и  умирает один,  на
чужбине, что я посоветовала ему сейчас же ехать в Петербург...
     - Умирающему? - воскликнул Ракитин.
     "И какая же ты стервоза!" - подумал он.
     - Доктор находит,  что больной доедет...  Уже ожидание видеть через два
дня жену поддержало бы  его...  Так бы хорошо было бы для него умереть около
любимого человека...  И  когда я сказала о Петербурге и думала,  что поездка
его обрадует, Неволин - вообразите - взволновался и рассердился...
     - Не оценил вашей доброты, госпожа Шварц?
     Хозяйка сделала вид, что не услышала злой иронии в голосе Ракитина и не
заметила его насмешливых глаз.
     - Я  желала  Неволину добра...  Разве  не  ужасно  умереть одному,  без
близких?..
     - Но все-таки дайте ему умереть в пансионе...
     - Да разве я  не хочу держать умирающего в пансионе?..  О,  не говорите
так,  monsieur!  Я  не  заслуживаю  обидного  подозрения.  Я  христианка!  -
патетическим тоном оскорбленной добродетели воскликнула хозяйка.  -  И я так
люблю бедного Неволина.  Он всегда был так добр и  деликатен со мной...  Так
предупредительно платил вперед.  И  -  спросите у него -  как я заботилась о
нем!  Поверьте,  что я  постараюсь,  чтобы его последние дни в моем пансионе
были по  возможности покойны...  Сегодня же  позову сиделку,  хотя бы на мой
счет, если Неволин не вспомнит перед смертью заплатить ей...
     И,  словно бы в  доказательство ее христианской любви к  ближнему,  она
прибавила:
     - Вы знаете, с какими предрассудками приезжие? Я понесу большие убытки,
если нескоро сдам комнату -  ведь комната превосходная? - после покойника...
А для бедной женщины это чувствительно, но я и не подумаю мысленно упрекнуть
память молодого человека... Тревожит меня только одно...
     - Что такое? - спросил Ракитин.
     - Я не знаю,  как быть,  если жена не приедет,  и Неволин умрет... Кого
известить, кроме жены, других близких в Петербурге... Где захотят похоронить
его... И вообще...
     - Об этом не беспокойтесь... Я все сделаю... И заплачу по счету...
     - О,  пустяки...  Об этом не стоит и говорить...  Значит, вы примете на
себя все заботы...  Я  так и  думала...  Да и  кому же позаботиться,  как не
соотечественнику, да еще такому великодушному, как вы...
     С  этими  словами она  поднялась,  еще  раз  извинилась,  что  помешала
вдохновению, и величественно удалилась, довольная своим визитом к Ракитину.
     "Свои  "нелепости"  говорить  за  обедом  не  будет  и  пансионеров  не
напугает.  Последний счет за Неволина и сиделке уплатит,  и весьма вероятно,
что после смерти Неволина перейдет в  его комнату.  Такой нахальный господин
не  может иметь предрассудков.  Да и  вполне здоровый человек!"  -  подумала
госпожа Шварц.
     И  хоть  она  считала  Ракитина  не  очень-то  повадливым  пансионером,
требующим от горничной основательной и своевременной уборки и добросовестной
чистоты сапог и  платья,  тем не  менее нашла,  что он мужчина не без вкуса,
когда вспомнила его комплименты,  и решила, что он будет менее требователен,
если,  вместо Шарлотты,  назначить горничной в его номер хорошенькую молодую
Клару.


VIII

     Кровать  была  подвинута к  открытому окну,  и  Неволину казалось,  что
именно это и  было нужно,  чтобы ему было покойнее лежать в постели и дышать
легче.
     С  высоко приподнятой головой на  подушках и  с  закрытыми глазами,  он
походил на мертвеца.  Но когда открывал глаза,  они блестели, сосредоточенно
возбужденные и серьезные, словно бы какая-то мысль волновала его и требовала
разрешения.
     Он повернул глаза к окну;  голубое небо,  и горы,  и блеск чудного утра
обратили на себя особенное,  проникновенное внимание Неволина, и он с новым,
доселе неиспытанным чувством восхищения взглядывал в окно.
     "А он такой одинокий, такой слабый, и жена не едет!" - подумал Неволин.
     И жалость к себе охватила его. Крупные слезы катились на щеки.
     Он снова думал о жене и снова пробовал успокоить мучительность дум.  Он
сам виноват,  что Леля не торопится.  Она не знает,  что катар так обессилил
его.  Зачем он не писал, что худеет и по ночам мокрый от пота? О, давно была
бы  она  здесь,  и  он  поправлялся бы...  Не  было  бы  этого  мучительного
волнения...
     Из-за  него и  стало хуже.  Доктор только что  был  и  не  нашел ничего
особенно серьезного...  Временное обострение.  Новое лекарство поможет... Но
как долго тянется болезнь...
     "И отчего Леля опять не могла выехать, как обещала!"
     Эта  мысль  не  могла отвязаться с  той  минуты,  как  Неволин получил,
полчаса тому назад, телеграмму...
     И  он протянул руку к  ночному столику за телеграммой и  снова прочитал
эти строки, которые заставляли сердце его биться сильнее.
     "Прости.  Раньше трех дней не могу выехать. Не тревожься. Телеграфируй,
как здоровье. До свиданья".
     Опять отложила.  А Леля так нужна теперь, когда могла бы ходить за ним.
Разве она не знает, что он один... один...
     - Да что это значит? - мысленно спрашивал себя Неволин.
     И  снова упорно делает всевозможные предположения о  причинах неприезда
жены.  Но теперь ни одно предположение не успокаивает его...  И  уверенность
Ракитина,  что жена не приедет сегодня,  и  его разговоры о  лживости женщин
невольно припоминаются Неволину...
     И какая-то мысль словно бы вдруг озарила голову Неволина. Он, казалось,
все понял, и ужас исказил черты его мертвенного лица.
     - Не может быть. Такая подлость!
     Неволин гнал  от  себя  прочь внезапную мысль,  точно что-то  ужасное и
страшное.  Но она,  напротив,  все более и более овладевала им.  Он вспомнил
слова жены о  нездоровье ее по вечерам перед отъездом его из Петербурга,  ее
советы поскорей уехать в Швейцарию,  ее внезапное смущение, когда он целовал
ее в губы,  все это являлось в новом, казалось, все объяснявшем освещении. И
Неволин с  какою-то  поразительной ясностью галлюцинации увидал перед  собою
свою  маленькую,  изящную жену  с  вдумчивыми ангельскими глазами,  рядом  с
молодым, румяным красавцем бароном Лахти, его приятелем и сослуживцем.
     "А  она еще так суха была с  бароном.  Находила,  что он  самодовольный
болван... А этот болван..."
     И,   пораженный  открытием,  внезапно  охваченный  ожесточенной  обидой
ревности и  злобой,  он вдруг почувствовал прилив силы,  порывисто поднялся,
присел на кровати и,  задыхаясь, грозя в пространство костлявой рукой, почти
что крикнул:
     - Подлая! Я выздоровею и тогда... Я...
     Неволин не мог продолжать. Он закашлялся. Кровь показалась из горла.
     С  ужасом страха и  тоски в  расширенных глазах смотрел он на смоченный
кровью носовой платок. Неволин сразу ослабел, и голова его упала на подушки.
     Прошло несколько секунд обморока.
     Неволин открыл глаза,  и панический страх прошел -  кровь остановилась.
Ему дышалось легче.
     "Верно, какой-нибудь маленький сосуд лопнул", - подумал Неволин.
     И  теперь он  еще с  большей уверенностью думал,  и  не  без злорадства
думал,  что новое лекарство поможет.  Он начнет поправляться и  уже не будет
таким доверчивым мужем. Не пойдет встречать поезда.
     Перед инстинктом самосохранения и жаждой жизни бешеный взрыв прошел,  и
острота обиды оскорбленного человека смягчалась.  Эгоизм безнадежно больного
невольно старался уверить его в несправедливости подозрения,  что он обманут
и так нагло и бессовестно.  И -  главное - теперь, когда ему хуже, встреча с
женой уже  не  представлялась,  как влюбленному.  Он  ждал сиделку,  которая
сумеет ходить за ним. Ведь он болен!
     И Неволин думал:
     "Она  обязана быть около.  Не  смеет не  приехать к  больному мужу.  Не
смеет! - настаивал Неволин, подбадривая себя. - Леля не лживая. Она три года
любила и  ни  с  кем даже не кокетничала...  Почти всегда были вместе...  Не
могла  бы  писать такие письма и  в  то  же  время обманывать.  Она  честная
женщина.  Всегда говорила,  что долг обязывает. И к чему ей лгать? Она могла
бы написать,  что полюбила другого. Ведь они перед женитьбой дали друг другу
слово сказать,  если кто из них разлюбит. И как он с ней был откровенен. Как
доверчив.  Как  старался исполнить малейшие ее  желания.  Ничего  не  жалел.
Работал,   как  вол,   для  нее.   Сколько  тратил  на   нее!   Напрасно  он
взволновался...  Из-за этого и  пошла кровь.  Надо беречься.  Еще пять дней,
Леля  приедет,   и  он  убедится,  что  подозрения  нелепы...  Они  призраки
больного..."
     И  Неволин беспокойно подумал,  что  новое лекарство еще  не  принесли.
Шварц сказала, что через четверть часа принесут.
     - Свиньи!  - внезапно раздражаясь, прошептал Неволин, взглянув на часы,
и позвонил.
     Прошла минута.
     Ему  казалось,  что  его все забыли.  Нарочно никто не  идет.  А  ведь,
кажется, хорошо платит Берте.
     Неволин снова звонил.
     Берта,  только что оторвавшаяся от  уборки соседней комнаты,  торопливо
вошла и, приветливо улыбаясь при входе к жильцу, спросила:
     - Что угодно?..
     - Лекарство!  -  раздраженно спросил Неволин и злыми глазами смотрел на
молодую, румяную и сильную горничную с вспотевшим озабоченным лицом.
     - Сейчас пойду.
     - Не могли сходить... Это что же?..
     - Но,  monsieur,  я не виновата.  Аптекарь сказал,  что лекарство может
быть готово через двадцать минут... А двадцати не прошло...
     - Это бессовестно со стороны аптекаря... Не пра