тельство!
     - А поведения?
     - Благонадежного, ваше превосходительство.
     - Значит,  не "закатывает"?  -  добродушно спросил адмирал и рассмеялся
тихим мелким смехом.
     - Трезвый...
     - Так  сделали бы  его  унтер-офицером!  -  в  форме  совета  промолвил
адмирал.
     - Он  уже на виду к  производству...  И  боцман бы вышел хороший,  ваше
превосходительство.
     - То-то  я  сразу заметил матроса...  И  лицо открытое...  -  промолвил
адмирал.
     Когда  артиллерийское учение  было  окончено,  старший офицер подошел к
Митюшину и сказал:
     - Молодцом, Митюшин! И адмирал тебя заметил.
     - Слушаю,  вашескобродие!  -  вымолвил матрос  вместо обычного ответа -
"рады стараться".
     - Старайся, Унтер-офицером будешь!
     По-видимому,  это обещание не  обрадовало Отчаянного.  Он промолчал,  и
когда старший офицер пошел далее,  выступая длинными шагами и поворачивая по
сторонам голову, Митюшин усмехнулся и мысленно произнес:
     "Нашел "цапель" унтерцера! Какова еще будет разделка за боцмана! Верно,
вечером,  когда боцман пойдет к старшему офицеру за приказаниями, оплетет он
матроса и тогда "цапель" потребует", - подумал Митюшин.
     Но  пришел  вечер,  матросы  отужинали,  а  Митюшина старший офицер  не
требовал.


V

     Неизвестность тревожила Митюшина.  Ему хотелось с кем-нибудь поделиться
сомнениями и услышать слово одобрения.
     И  он в тот же вечер рассказал о своем столкновении с боцманом рулевому
Чижову.  Он был аккуратный,  исправный и  обходительный человек.  Себя он не
"оказывал",  как  говорил Митюшин,  так  как  Чижов  больше отмалчивался при
щекотливых словах Отчаянного на баке или уходил. Но, казалось, понимал его и
как-то с  глазу на глаз одобрил его слова насчет "закона",  хотя и умел в то
же время ладить с боцманом Ждановым.
     Рассказ Митюшина не вызвал сочувствия в Чижове.
     Он  покачал белобрысой головой,  словно бы сокрушенно,  и,  оглянувшись
вокруг лукавыми раскосыми глазами, тихо проговорил:
     - Твое дело дрянь, Митюшин... Крышка!
     - Будто? - недоверчиво спросил Митюшин.
     - Очень даже  просто.  Напрасно ты  оконфузил боцмана.  И  безо всякого
права. Ведь с тобой он обращался по-благородному?
     - Положим...
     - В физиономию не заезжал? Боцманских слов не загибал?
     - Смел бы?
     - Он только почтения требовал...  Так чего было с им хорохориться?..  И
довел  до  злобы...  Зачем ты  связался с  боцманом и  отчекрыжил,  какой он
такой...  По какому твоему форцу?  Зачем беду накликал?  -  сентенциозно, не
одобряя поступка Митюшина, прибавил Чижов.
     - Зачем? - переспросил Отчаянный.
     В  его  насмешливом  голосе  звучала  грустная  нотка  разочарования  в
человеке, на которого надеялся.
     - То-то  зря...  Форц хотел показать боцману....  себя потешить?  Ну  и
потешился,  а  какой прок?  Боцмана не обанкрутил,  а  себя зря обвиноватил.
Небось,  боцман  с  рассудком...  Он  во  всей  форме  "обуродует"  тебя  по
начальству... Ответь-ка насчет бунта!.. Вроде быдто бунт и окажет...
     - И отвечу! - возбужденно промолвил Отчаянный.
     - Ответишь? Отдадут тебя под суд и в штрафные - это как бог!
     - Пусть! - раздраженно, возмущаясь Чижовым, ответил Митюшин.
     - Пусть  не  пусть,   а  из-за  фанаберии  отдуешься...  Насчет  закона
горячиться...  Права,  мол,  имеешь?  Тебе покажут права...  И  тебя же люди
дураком назовут... Не суйся, мол, в чужую глотку... Мог бы за башковатость и
старание в унтерцеры выйти... Ладил бы с начальством и жил бы по-хорошему, с
опаской.  А теперь за твое мечтание -  крышка...  Старший офицер строгий, не
простит,  -  потому неповиновение. За это не прощают, не думай. И как пойдет
опрос,  дознаются,  что ты  насчет закона да про всякое начальство баламутил
из-за  своего  языка...  Не  стеснялся своего звания...  Вовсе,  как  дурак,
втемяшился...  А жил бы да жил, Митюшин, как прочие люди, если бы боцмана не
оконфузил...
     Отчаянный молчал, словно бы не находил слов, и, казалось, был подавлен.
     И Чижов, подумавший, что Отчаянный струсил, прибавил:
     - Одна есть загвоздка. Избавился бы от беды...
     - Какая?
     - Повинись перед боцманом.  Тоже  и  ему  не  лестно,  как  в  суде его
обскажут... Пожалуй, простит... А тебе что?
     Отчаянный серьезно ответил:
     - Ай да ловко уважил! Спасибо, приятель!
     - За что?.. Куда ты гнешь?
     - Вполне открылся, какой ты есть, с потрохами!
     - Видно, не нравится, что обо всем полагаю с рассудком?
     - Даже с большим рассудком - обессудил меня дураком...
     - Не лезь на рожон. Не полагай о себе... Помни, что" матрос.
     - А  поклонись я  боцману и  выйди в унтерцеры да беззаконно чисти твою
лукавую рожу, так поумнею? Обскажи-ка! - с презрительной насмешкой промолвил
маленький матрос.
     - Ты все зубы скалишь!
     - А как же с тобой?
     - В штрафные, что ли, лестно?
     - Беспременно желаю. Оттого и зубы скалю!
     - Перестанешь! - злобно сказал Чижов.
     - И скоро?
     - Хоть завтра пройдет твоя отчаянность!
     - По какой-такой причине?
     - Отшлифуют на  первый раз за  боцмана.  Небось,  прошлое лето выпороли
одного матроса и перевели в штрафные... Очень просто!
     Митюшин ужаснулся при мысли,  что его завтра же могут позорно наказать,
и возмутился, что свой же брат, матрос, точно злорадствует позору ближнего и
беззаконию.
     Но в темноте вечера, у борта на баке, где два матроса беседовали, Чижов
не видел бледного взволнованного лица и сверкающих черных глаз Отчаянного.
     - Пусть шлифуют! А ты смотри! - вызывающе кинул он, скрывая свой ужас.
     Чижов удивился:
     - И с чего это ты такой отчаянный? Не могу я в толк взять...
     - Ветром надуло...
     - Где?
     - На фабрике.
     - Так.  А на царской службе тоже, значит, надуло? - иронизировал Чижов,
оскорбленный тоном Отчаянного.
     - Верно, что так...
     - Чудно что-то...
     - Видно,  не  слыхал,  что люди тоскуют по правде?  -  вдруг воскликнул
Митюшин.
     Чижов недоверчиво усмехнулся.
     - То-то не понять!  Душа в тебе свиная,  а рассудок подлый...  Еще рад,
что матроса отпорют без всякого закона!  Думаешь,  только больно, - а не то,
что  позорно  и  обидно...   И  что  присоветовал!..  Совесть-то  в  деревне
оставил...  А  я  полагал,  что  ты  хоть  и  трус,  а  все-таки с  понятием
втихомолку! - негодующе прибавил Митюшин, возвышая голос.
     - Ты что же ругаешься? Это по каким правам?
     - Вали  к  своему боцману...  Виляй свиным своим хвостом и  обсказывай.
Может, и ты ему про меня кляузничал... Так заодно...
     - Усмирят тебя, дьявола отчаянного!
     И Чижов, полный ненависти к нему, отошел.
     Раздали койки. Митюшин долго не засыпал, думая грустные думы.
     С  полуночи он  вышел на  вахту и  мерно шагал по палубе,  ни с  кем не
заговаривая;  он снова думал,  одинокий, тоскующий, как вдруг к нему подошел
матросик-первогодок.
     Митюшин остановился.
     - Что тебе? - спросил он.
     Матросик застенчиво и душевно проговорил, понижая голос до шепота:
     - А тебя,  Митюшин, господь вызволит из беды за твою смелость. Я хоть и
прост, а понял, отчего ты тоскуешь. Из-за правды тоскуешь. Из-за нее проучил
боцмана! Жалеешь матроса, беспокойная ты душа!
     - Спасибо  на  ласковом  слове,   Черепков!  -  горячо  и  взволнованно
проговорил Митюшин.
     И смятенная его душа просветлела.
     Отчаянный вдруг почувствовал, что он не одинок.


VI

     Утром,  когда на "Грозящем" шла обычная "убирка", боцман Жданов был еще
неприступнее и ходил по кораблю, словно надутый и обозленный индюк.
     Сегодня  боцман  наводил  большой  страх  на   матросов.   Более,   чем
обыкновенно, он сквернословил, придираясь из-за всякого пустяка, и несколько
матросов прибил с хладнокровной жестокостью, не спеша и молча.
     Отчаянный волновался.
     Одному матросу,  у  которого из зубов сочилась кровь,  он возбужденно и
громко сказал:
     - Что ты позволяешь этому зверю боцману тиранствовать над собой?  Он не
смеет драться!
     Матрос молчал.  Притихли и другие матросы,  стоявшие вблизи. Притихли и
любопытно ждали,  что будет. Боцман стоял в двух шагах и слышал каждое слово
Отчаянного.
     Но  Жданов только бросил на  Митюшина беспощадный злой  взгляд и  пошел
далее, великолепный, строгий и высокомерный.
     "Сегодня будет разделка!" - решил Митюшин.
     Действительно,  за  четверть часа  до  подъема флага  вестовой старшего
офицера вприпрыжку подошел к Митюшину.
     - Старший  офицер  требует  в  каюту!   -  проговорил  невеселым  тоном
вестовой.
     И, понижая голос, участливо скороговоркой прибавил:
     - Освирепел...  страсть!  Сей минут боцман был у  "цапеля" и  на  тебя,
Митюшин,  кляузничал...  Я заходил в каюту и слышал,  как боцман против тебя
настраивал. Так ты знай!
     - Спасибо, брат! - порывисто проговорил Митюшин.
     - А  первым делом помалкивай...  Слушай и  не прекословь.  Как отзудит,
тогда обсказывай: так, мол, и так! Дозволит!
     Митюшин,  слегка  побледневший и  возбужденно припоминая смелые  слова,
которые хотел сказать, быстро спустился в кают-компанию.
     Там сидели почти все офицеры корабля вокруг большого стола за чаем.
     При появлении Отчаянного оживленные разговоры и споры вдруг стихли.
     В  кают-компании только что  узнали,  что  этот  исправный и  способный
матрос осмелился бунтовать и  ругать при  матросах даже  самого адмирала.  А
боцмана чуть было не ударил.
     И   многие  офицеры  изумленными  и   беспощадными  глазами  оглядывали
маленького смугловатого матроса  с  дерзкими глазами,  который  решительно и
смело шел, направляясь к каюте старшего офицера.
     - Экая  наглая  скотина!   Тоже,   агитатор  на   военном  корабле!   -
презрительно воскликнул один юный пригожий мичман.
     - Не  ругай человека.  Не  по-джентльменски!  Да  еще не в  отместку ли
наговорил боцман.  Нельзя ему доверять!  - произнес по-французски высокий, с
открытым добродушным лицом, брюнет мичман, обращаясь к товарищу укоризненно.
     Митюшин догадался,  что речь о  нем.  Он  знал,  что брюнет был добер с
матросами и понимал закон.
     Отчаянный  бросил  на  мичмана  быстрый  сочувственный  взгляд,   точно
благодарил единственного защитника,  и  без всякой робости постучал в  двери
старшего офицера.
     - Входи!
     Матрос вошел  в  просторную светлую одиночную каюту и,  остановившись у
запертой им  двери,  побледнел и,  строго  серьезный,  напряженно глядел  на
старшего офицера.  Слова, которые хотел сказать Отчаянный, словно бы исчезли
из его головы в первую минуту.
     Худощавый и высокий,  Иван Петрович сидел у письменного стола, согнувши
свои  длинные ноги,  и  гневно,  со  сверкавшими под  очками серыми глазами,
взволнованно и  торопливо делал  затяжки  из  толстой  папиросы  и  неистово
теребил костлявыми длинными пальцами жидковатую русую бороду.
     При взгляде на Митюшина,  не имевшего виноватого вида,  небольшие глаза
старшего офицера  расширились от  изумления при  такой,  казалось,  наглости
матроса.  И  Иван Петрович уставился на  Отчаянного,  словно бы первый раз в
жизни увидал и  хотел рассмотреть такого опасного негодяя,  который совершил
неслыханное нарушение дисциплины и обнаружил возмутительные понятия.
     Не роняя слова, старший офицер все более возмущался, отдаваясь гневу.
     Так прошло несколько секунд.
     Матрос не опускал глаз.


VII

     - Ты  вот какой!  -  наконец начал Иван Петрович,  окончив папиросу.  -
Русский  матрос  нарушил  присягу...  Да...  Присягу и  совесть!  Подстрекал
матросов к неповиновению предержащим властям...  Опорочил боцмана, ругал его
и  грозил  оскорблением действием!..  Осмеивал начальство!  А  я  еще  хотел
произвести тебя в  унтер-офицеры,  думал,  что  ты...  Под  суд...  Будешь в
морской тюрьме.
     Митюшин не верил ушам,  когда узнал,  в чем его обвиняет и чем угрожает
старший офицер, поверивший боцману.
     - Вашескобродие! Дозвольте объяснить!
     - Молчать! - крикнул старший офицер.
     Митюшин смолк;  казалось,  положение его безнадежное...  Старший офицер
продолжал говорить и,  взвинчивая себя гневом,  уже грозил,  что за подобное
преступление присудит в арестанты.
     - Под арест!  На хлеб и воду! И если еще кому-нибудь дерзость - выпорю!
- закончил старший" офицер.
     Гнев  его  в   ту  же  минуту  стал  утихать...   Точно  грозовая  туча
разразилась. И он словно смутился, когда мог увидать в этом бледном, страшно
серьезном  лице  "преступника" страдальческое выражение и  в  глазах  что-то
тоскливое, словно бы полное укора и в то же время смелое.
     - Вашескобродие! Дозвольте объяснить! - снова начал Митюшин.
     - Что можешь объяснить? Боцман все доложил, какой ты гусь...
     - Боцман, Вашескобродие, оболгал меня!
     - Ты врешь... Разве боцман станет клеветать на матроса?
     - Я   бога  помню,   Вашескобродие,   и  не  вру!   Боцман  в  отместку
накляузничал,   и   вы   изволили  поверить...   На   суде   правда  окажет,
Вашескобродие...
     Лицо  Отчаянного  дышало  такой  правдивостью  и   голос  звучал  такой
искренностью,  что  матрос  уже  не  казался  "преступником",  заслуживающим
тяжкого наказания, и строгий офицер невольно смущенным тоном спросил:
     - Ты ругал боцмана и грозил побить?..
     - Точно так, ваше благородие!
     - Разве боцман тебя теснил? Ведь с тобою все хорошо обращались?
     - Точно так,  Вашескобродие. Боцман не теснил, и все со мною обращались
по закону...
     - Так почему же ты оскорбил боцмана?
     - Он  тиранствует над матросами,  Вашескобродие,  и  нет ему узды.  Вам
неизвестно, какой он взяточник и как бьет людей... И когда он поднял на меня
кулаки в своей каюте,  я не позволил...  Сказал, что дам сдачу... Каждый это
скажет,  если доведут...  Закона нет драться и оскорблять...  И матрос может
чувствовать!  За  дерзости я  виноват,  вашескобродие.  Но не бунтовал и  не
подстрекал к неповиновению.  Я только говорил матросам, что по закону нельзя
драться, что надо жить по правде и по совести. Это разве бунт?
     Митюшина  словно  бы  захлестнула  какая-то  волна.  Он  возбужденно  и
страстно в подробности рассказал о столкновении с боцманом и отчего не может
уважать  такого  бессовестного  человека,  из-за  которого  безвинно  терпят
матросы и  не  смеют жаловаться из боязни,  что правда не всплывет и  правые
останутся виноватыми.  Он  говорил,  как нудно из-за этого служить.  А  ведь
закон для всех... Исполняй закон, и не было бы людям обиды.
     - Но ты-то что за защитник закона? Кто тебе позволил?
     - За правду беспокоюсь,  вашескобродие... Говорил, что матрос не должен
позволять, чтобы его били.
     - И начальство бранил?
     - Точно так. Случалось, осуживал, вашескобродие.
     - За что ж ты смел судить?
     - Каждый человек смеет судить по своему понятию,  вашескобродие...  Я и
осуждал,  что господа офицеры должны давать пример законно, а они дерутся, и
нет им... Вот и весь был мой бунт.
     - И меня бранил?
     - Случалось, вашескобродие! - правдиво вымолвил Отчаянный.
     - За что?
     - За то самое, вашескобродие!
     - Ты взаправду отчаянный!  -  промолвил старший офицер, но возмущенного
чувства в нем уже не было.
     Он  задумался  и  находился в  смятенном настроении человека,  которого
внезапно выбили из колеи.
     Пронеслось что-то  светлое,  когда и  он  в  дни  юности беспокоился за
правду...  Сам  безупречно  честный,  он  возмущался боцманом,  о  проделках
которого и  не догадывался и которым начинал верить.  Изумлялся Отчаянному и
понимал,  что он  не  бунтовщик,  но  во  всяком случае беспокойный матрос и
заслуживает наказания за нарушение дисциплины, и такой матрос будет заводить
"истории".  Если отдать его под суд, то, наверное, переведут в штрафные, - и
будущность человека испорчена.  Да  и  обнаружится многое,  что  делалось на
"Грозящем" и что будет неприятно для старшего офицера и капитана.
     Иван Петрович считал себя справедливым.  И  в  голову его пришла мысль,
что,  по совести, следовало бы отдать под суд боцмана, если все, что говорил
Митюшин,  подтвердится дознанием.  Но  боцман был  отличным исполнителем,  и
лишиться такого человека неприятно для старшего офицера. И главное, снова на
суде вынесется тот сор,  который выносить боится начальство, а Иван Петрович
боялся всякого начальства, так как думал О своем благополучии. Да и, отдавая
боцмана под суд, старший офицер обнаружил бы свою вину. Как он не знал таких
беззаконий и служил с боцманом две кампании?
     В  конце концов старший офицер,  раздраженный,  что на "Грозящем" из-за
матроса вышли такие неприятности для него,  и без того целые дни хлопотавший
без устали, запутался и не знал, что сделать с Отчаянным.
     Прошла минута,  другая.  И  наконец у  старшего офицера явилось решение
замять все это дело.  По  крайней мере,  это казалось такому бесхарактерному
человеку лучшим, выходом.
     И он сказал Митюшину:
     - Я прощу твой проступок,  если ты будешь просить прощения у боцмана...
Мне жаль тебя... А я поговорю с боцманом... Понял?
     - Понял, вашескобродие!
     - Но только смотри,  чтоб впредь ни гу-гу...  Не болтай,  а то попадешь
под суд и пропадешь...  Не забудь этого...  Какой бы ни был боцман - не твое
это дело, а дело начальства... И не тебе о нем рассуждать... А если считаешь
себя безвинно наказанным, можешь жаловаться по начальству!
     Старший офицер думал, что спас Отчаянного и тот должен быть благодарен.
В то же время история окончится.  А боцмана он разнесет и ему пригрозит.  Он
перестанет драться и брать взятки...
     Но Митюшин не только не обнаружил благодарных чувств - напротив, он был
мрачен.
     - Так ступай и под арест не садись!
     - Слушаю, вашескобродие... Но только...
     - Что еще?
     - Я не пойду просить прощения у боцмана.  Если кого под суд, то следует
его, вашескобродие...
     - Молчать! Я прикажу тебя выпороть! - вспылил старший офицер.
     - На   то   закона   нет,   вашескобродие!   Прикажите  прежде  судить,
вашескобродие! Правда окажет! - ответил Отчаянный и вышел из каюты.


VIII

     Старший офицер одумался, и Отчаянного розгами не наказали.
     Через день после дознания его отправили в  Петербург,  и  Отчаянный был
посажен  в  морскую  тюрьму  как  подследственный.  Осенью  его  перевели  в
госпиталь,  -  у  него  оказалась скоротечная чахотка.  В  палате  Отчаянный
по-прежнему   беспокоился   за   закон,    тосковал   по   правде,   говорил
соседям-больным горячие речи...
     Он  все  еще ждал суда и  надеялся,  что там "правда окажет" и  боцмана
уберут.
     Отчаянный так и не дождался. Перед рождеством он умер.



    Константин Михайлович Станюкович.
    Нянька


                       Из цикла "Морские рассказы"


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"
     Издательство "Юнацтва", Минск, 1981
     Художник Е.А.Игнатьев
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 16 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Однажды вешним утром,  когда в  кронштадтских гаванях давно уже  кипели
работы  по  изготовлению судов  к  летнему  плаванию,  в  столовую небольшой
квартиры капитана второго  ранга  Василия Михайловича Лузгина вошел  денщик,
исполнявший обязанности лакея и повара. Звали его Иван Кокорин.
     Обдергивая  только  что  надетый  поверх  форменной  матросской  рубахи
засаленный черный сюртук, Иван доложил своим мягким, вкрадчивым тенорком:
     - Новый денщик явился, барыня. Барин из экипажа прислали.
     Барыня,  молодая видная блондинка с большими серыми глазами,  сидела за
самоваром,  в  голубом капоте,  в  маленьком чепце на  голове,  прикрывавшем
неубранные, завязанные в узел светло-русые волосы, и пила кофе. Рядом с ней,
на высоком сту