ть-то? - заметила кухарка.
     - Где  же  брать?  -  передразнивала барыня.  -  Где?..  Бери в  другой
лавочке,  подешевле бери,  да,  главное,  знай, что я не люблю, когда у меня
много провизии выходит... Слышишь ли?.. Не люблю.
     Чем дольше жила Агафья, тем ясней видела, что и на новом месте ее хотят
запрячь во  все  нелегкие.  С  утра  надо прибрать комнаты,  потом поставить
самовар,  затем бежать за провизией,  обед приготовить,  а  после только что
Агафья  вздохнет после  третьего стакана кофейных обварок,  как  барыня  уже
влетает в кухню:
     - Агафьюшка... Нельзя ли мне приготовить юбку?
     Сперва Агафья исполнила эту просьбу,  но скоро убедилась на опыте,  что
недели через  две  эти  просьбы перешли в  положительные приказания,  и  уже
барыня, влетая на кухню, говорила:
     - Агафья, что же мне юбку?
     Тогда кухарка воспротестовала и заметила:
     - Да что ж это, барыня... Рази вы меня в прачки нанимали?
     - Что?  Ах  ты  господи!  Да  разве я  тебя не  нанимала мелочи-то  мне
стирать?.. А, а?.. Что же значит одну юбочку? Что?
     Обыкновенно после подобных сцен происходил крупный разговор,  в котором
с обеих неприятельских сторон часто упоминалось слово "мировой".
     Однако же,  после  всякой подобной стычки,  барыня,  уходя  в  спальню,
измышляла всевозможные средства,  чтобы  половче навалить всякой  работы  на
кухарку,  а  Агафья,  лежа  на  своем уже  плотном тюфяке,  также изыскивала
всевозможные способы как-нибудь да обойти барыню.  Стала она думать,  нет ли
средств как-нибудь подойти к  барыне с такой стороны,  с которой менее всего
барыня  ожидала  нападений,  и,  заручившись  таким  образом,  уже  свободно
собирать небольшие крохи,  остающиеся от покупки провизии,  не мыть юбок, не
особенно внимательно сметать паутину и  не  мыть  два  раза в  неделю полов,
словом -  не  отдавать всю себя на съедение за каких-нибудь шесть рублей,  а
позаботиться хотя чуточку и о себе...
     Думая  таким  образом,   Агафья  остановилась  на   одном  черноволосом
господине,  который нередко приходил в гости к барыне в то время,  когда муж
бывал в должности...  Развивая свои идеи дальше, Агафья сообразила, что этот
черноволосый не зря давал ей гривенники,  и тут же вспомнила,  как несколько
дней  тому  назад,  когда  в  отсутствие  барина,  как-то  вечером,  приехал
черноволосый, барыня ни с того ни с сего прилетела к кухарке и сказала:
     - Что  это  ты,  Агафьюшка,  все  дома  да  дома  сидишь?..  Сходила бы
погулять... Вот тебе двугривенный...
     Кухарка до  того поражена была этой неожиданной любезностью со  стороны
"вора-дамы",  что в  то время ничего не сообразила,  а только обрадовалась и
пошла в гости к извозчику Никону.
     Теперь же,  припоминая все  эти  обстоятельства,  она взглянула на  них
несколько иначе и  решилась вперед глядеть еще  внимательней,  чтобы,  когда
придет случай,  накинуться внезапно на  врага  и  тогда  уже  исполнять свои
обязанности по душе,  "а не то как какой-нибудь каторжнице, прости господи",
- сказала Агафья про себя и с этой мыслью заснула с улыбкой.
     Скоро ее намерения привели к  хорошим результатам.  В  один из вечеров,
когда барин пьянствовал,  к барыне приехал черноволосый, и барыня спровадила
Агафью.  Агафья ушла,  не  забыв,  однако,  взять ключ от  черного хода,  и,
посудачив с полчаса с генеральской кухаркой в том же доме, незаметно вошла в
кухню и,  услыхав какие-то оживленные разговоры в гостиной и даже (будто бы)
поцелуи, вошла так-таки прямо в гостиную и спросила:
     - Барыня, прикажете самовар ставить?
     Агафья очень хорошо заметила,  как барыня отскочила от  черноволосого и
как барыня вся закраснелась,  но Агафья -  как ловкий неприятель -  вовсе не
показала и виду, что она кое-что видела, и скромно дожидалась ответа.
     - Поставь!.. - еле выговорила барыня.
     - Пожалуйте книжку за булками сходить...
     - Возьми... там... в спальне... Впрочем, я сама тебе дам...
     Скоро черноволосый ушел,  и хотя барыня ни слова не сказала Агафье,  но
Агафья тем  не  менее видела,  что  барыня в  ней заискивает.  Одним словом,
события последнего дня окончательно оставили победу за кухаркой.
     В ту же ночь Агафье пришлось волочить хозяина в его кабинет... Исполняя
эту обязанность,  Агафья не без сожаления взглянула на чиновника и, раздевая
его, проговорила:
     - Эка, родимый, как нагрузился...
     - У Палкина...  Ддда...  Нне могу...  Кучу...  Черт возьми!..  - шептал
только чиновник.
     - Спи...  спи...  - проговорила кухарка, принесла хозяину графин воды и
легла спать в  твердой надежде,  что у нее завтра останется копеек десять от
закупки провизии.


IV

     Через год Агафья была уже заправская кухарка. Она выучилась делать даже
настоящее пирожное, скопила себе рублей двадцать, приобрела себе салопчик на
кошачьем меху и не только не мыла юбок своей барыне,  но даже, стирая пыль в
то  время,  когда  господа предавались безмятежному сну,  она  обходила углы
весьма небрежно и рассуждала, иногда даже громко, таким образом:
     - Ишь ее набралось! Откуда это только?
     Затем,  если  Агафья  была  в  хорошем  расположении духа,  она  иногда
подшучивала над  господами,  обращаясь в  разговоре к  своему любимцу,  коту
Ваське, которого она достала где-то на чужом дворе:
     - Что,  Васька,  мяса,  дурак,  ждешь?  Небось мясо любишь... а, а?.. А
господ любишь?  Вот они себе спят,  а  мы,  Васька,  пыль стирай...  Вчерась
она-то в клубу закатилась... А он, бедный, хи... хи... хи...
     Но  если во время таких монологов раздавался кашель из соседних комнат,
Агафья снова принималась за  свое дело молча и  снова беседовала с  Васькой,
если находила, что беседа ее не разбудит господ.
     Если б  читатель в  это время встретил Агафью на  улице,  то едва ли бы
узнал в  ней ту  глупую деревенскую бабу,  которая так боялась Питера.  Вот,
поглядите, идет она: на ней салопчик на кошке и шляпка с красными лентами...
Она идет гоголем и если останавливается теперь перед магазинами, то вовсе не
с  теми  удивленными  глазами,   с  какими  останавливалась  прежде...  Даже
извозчики, предлагая ей услуги, зазывают ее, говоря: "Не хотите ли, барыня?"
     Тут я замечаю,  что до сих пор не познакомил читателя с ее наружностью.
К  сожалению,  я  не могу познакомить читателя с  наружностью Агафьи с очень
выгодной для нее стороны.  Агафья скорей была дурна,  чем хороша. Лицо у ней
было рябое,  нос слишком велик, а глаза даже глядели немного вкось... Что же
касается  до  волос,  то  они  были  у  нее  огненного  цвета...  совершенно
огненного.
     Однако,  несмотря на такую наружность,  сердце ее было не свободно. Она
любила,  и  ее любили...  Избранный ее сердца был денщик-лакей в одном с нею
доме и часто навещал свою Агафью Тихоновну, как деликатно ее называл денщик.
     Нельзя сказать,  чтобы и Алексей Васильевич отличался красотою форм или
лица,  нельзя сказать и  того,  чтобы  Алексей Васильевич был  очень трезвый
человек,  как  нельзя сказать и  того,  чтобы  он  не  лупцевал своей Агафьи
Тихоновны, но при всем том они любили друг друга, и Алексей Васильевич так и
слыл  под  именем жениха,  обещая Агафье жениться,  как  только скопит малую
толику деньжонок.
     Таким образом шли дела уже целый год,  и  Алексей Васильевич перебрал у
кухарки до двадцати пяти рублей... Ходил он к ней два раза в неделю, и тогда
можно было видеть эту пару,  сидящую за столиком,  где непременно красовался
графин водки и стояла закуска...
     Прошло  еще  с  полгода.  Агафья  терпеливо  ждала,  когда  ее  "жених"
решительно заговорит о свадьбе,  но он,  однако же,  каждый раз,  как Агафья
намекала ему об этом,  отлынивал от разговоров или же говорил,  что "времена
нынче, о-о-ох".
     - Послушай,  Алеша...  Ты меня не морочь,  не дура я какая... А ты, как
следовает благородному человеку, женись.
     - Я женюсь, Агафьюшка, только, понимаешь ли...
     - Чего понимать-то? Лучше без греха...
     - А то что?
     - А то, что подай мне мои двадцать пять рублей.
     Вместо всякого ответа Алексей Васильевич показал ей  кукиш  и  ушел  из
кухни.
     В  ту  же  ночь  Агафья долго плакала и  на  следующее утро  забежала к
генеральской кухарке посоветоваться...  Там  она  узнала еще  более  ужасные
вещи.  От приятельницы она услышала,  что Алексей Васильевич забрал тридцать
рублей у  другой кухарки и  тоже обещал на  ней  жениться...  Горе Агафьи не
знало  пределов.   Долго  толковали  обе  собеседницы,   и  Агафья  решилась
действовать энергически.
     Вечером она пошла к Алексею Васильевичу. Неизвестно, чем кончился у них
разговор.  Известно только то,  что  Агафья получила несколько новых синяков
под  глазами  и  узнала,   что  жених  поступает  в  городовые...   Надежды,
по-видимому, были все потеряны.
     Но  Алексей  Васильевич,  поступив в  городовые,  будто  нарочно  хотел
испытать сердце бедной женщины и в один прекрасный день явился к ней в новой
форме. Увидав своего "жениха" в таком блестящем наряде, Агафья пуще залилась
слезами и сказала:
     - Сволочь ты, а не человек... ступай вон!..
     Но  Алексей Васильевич стал приводить резоны и  кончил тем,  что просил
еще двадцать рублей, обещая через неделю же непременно жениться...
     - Обманешь?..
     - Вот  тебе бог...  А  што  с  той  кухаркой,  Агафьюшка,  так  это все
пустяки...  Право,  Агафья,  дай  денег.  Потому мне  теперича кое-что нужно
справить...  Городовой не  то  чтобы...  Ты  это  дело по  бабьему смыслу не
поймешь!!.
     Долго они  еще  говорили,  и  под  конец Алексей Васильевич снова побил
Агафью.
     - Так ты так,  подлая душа...  Постой же!.. - крикнула вслед уходившему
Алексею Васильевичу рассерженная кухарка.
     В тот же день она обратилась к своему барину с следующей просьбой.
     - Барин,  -  сказала она, плача... - Напишите евойному начальнику, чтоб
он  женился...  Два года,  подлец,  обещал...  забрал более тридцати рублей,
окромя подарков, а теперь бьет и просит еще двадцать рублей.
     Барин стал ей  объяснять,  что ей за охота выходить за такого человека,
но на это Агафья заметила:
     - Нет, пущай женится... За что мои деньги будут пропадать!
     - Так лучше истребовать с него деньги...
     - Нет -  женись.  Что деньги?..  Нет,  барин,  нельзя ли заставить его,
подлеца, жениться?
     - Да ведь он тебя, Агафья, бить будет!..
     - Посмотрим тогда как!  - ответила Агафья... - Жена не то... Нельзя ли,
барин?
     Но так как барин не знал, как приняться за это дело, то Агафья в тот же
вечер пришла в Алексееву будку и предложила ему следующий ультиматум:
     - Ежели ты,  эдакой подлец,  не дашь мне сейчас расписки, что женишься,
барин мой к приставу завтра поедет. Он все ему скажет... слышишь?
     Городовой струсил,  дал  расписку и  получил  от  Агафьи  еще  тридцать
рублей... Через неделю они обвенчались, и Агафья перебралась в будку.


V

     Теперь  вы   увидите  Агафью  Тихоновну  на   Семеновском  рынке.   Она
значительно пополнела и  подурнела,  но приобрела удивительно звонкий голос,
которым  зазывает покупателей.  Она  торгует  разной  мелочью и  ведет  свои
делишки хорошо. Супруг ее - старший городовой и находится у нее под началом.
В   сделавшей  себе  карьеру  Агафье  Тихоновне  вам  и  не  узнать  прежней
деревенской  бабы.   Она  с  виду  совершенно  купчиха,   особенно  когда  в
воскресенье идет в  церковь,  в  атласном салопе...  О Петербурге она самого
лучшего понятия и  с некоторым презрением относится к деревне.  К довершению
всего,  должно заметить,  что  Агафья Тихоновна весьма вошла во  вкус пива с
Калинкина завода и вечером выпивает значительное его количество. В это время
особенно и побаивается ее муж - благонамеренный городовой нашей столицы.



II

СТЕПА

     Крайняя  нужда   заставила  государственного  крестьянина  Новгородской
губернии Ивана Андреева снарядить своего сынишку в  Питер.  Отправляя его  в
дорогу вместе с односельцем-извозчиком, отец так наставлял мальчика:
     - Смотри,  Степка,  в  Питере не  баловать!  Сват  Трифон отдаст тебя в
ученье... Выучишься - человеком будешь!.. Прощай, Степа!
     Мать,  прижимая сынишку,  ничего не  говорила,  потому что  говорить ей
мешали слезы.  Она крестила его одной рукой, а другая засовывала за тулупчик
только что испеченные лепешки.
     Мальчик  был  в  каком-то  недоумении и  только  усердно  щипал  своими
крохотными ручонками большую овчинную шапку, подаренную ему отцом на дорогу.
     Когда вышли из  избы,  на улице собралось несколько деревенских ребят и
стали  прощаться  с  мальчиком.  Некоторые  как-то  завистливо  смотрели  на
маленького путешественника в  полушубке и большой шапке и,  зная,  что Степа
едет в Питер, от души хотели быть на его месте... Другие же - побольше - без
особенной зависти взирали даже и на большую шапку и замечали:
     - Тамотка, братцы - сказывал дядя Андрей - страсти! Город эвона!..
     И мальчик приподнял на сколько мог руки.
     - Тамотка,  - продолжал рассказчик, - ровно бы в нашем алексинском бору
заплутаешься...  И опять же -  боязно... Сказывают, наших ребяток, братцы, в
Питере бьют  ой-ой  как!..  Этто  все  дядя Андрей сказывал...  Он,  братцы,
знает... Он в Питере жил... Дядя Андрей все знает!..
     - Ну,  садись,  Степка...  Едем, малец, гроши добывать! - шутил Трифон,
усаживаясь на легковые санки... - Ну, желтоглазая!.. марш опять в россейскую
столицу!..  -  добавил  извозчик-зимник  и  стегнул свою  маленькую шершавую
лошадку.
     Скоро санки выехали из деревни,  а мать все еще не унималась. Да и отец
как-то пасмурно драл лыко на лапти...
     - Не хоронить послали... Чего ревешь! - наконец заметил он жене.
     - Иван!..  Бога ты не побоялся...  Там... там ему смерть!.. Сам знаешь,
как их, мальцов-то, в Питере...
     - Полно, баба... Бог даст, выучится. А ты не всему верь... баба!..
     А санки скользили себе по ровной гладкой дороге,  и мальчик уже вступил
с  Трифоном в  разговор.  Выезжая в  первый раз из села,  мальчик решительно
интересовался всем и до того закидал Трифона вопросами, что тот едва успевал
на них отвечать. Особенно Степку занимала столица.
     - А что,  дядя Трифон, она, самая эта столица, много будет больше наших
Дубков?
     - В тысячу раз будет больше, Степка.
     Мальчик решительно не мог сообразить,  зачем это столица такая большая.
Однако,  не  желая  выказать перед  Трифоном своего  недоумения,  он  только
заметил:
     - И там, дядя Трифон, как у нас в Дубках, все хрестьяне живут?
     - Всякий народ в Питере живет,  Степка... И графы, и князья, и дворяне,
и купцы... и наш брат... Всякого, братец ты мои, в Питере народу довольно!..
     - Ишь ты! и графы и князья, дядя Трифон.
     - Тепериче выедешь в ночь...  Станешь у трахтира, а оттуда выйдет какой
ни на есть барин и подает голоском:  "Эй,  мол, извозчик!.." Я сичас вот эту
самую желтоглазую хлысть кнутишком,  подкачу...  "Куда,  мол прикажете, ваше
сиятельство?"
     - А что, дядя Трифон, князья-то какие будут?
     - Известно какие -  фицеры!..  Видал. Степка, солдат?.. Ну, так господа
над ними командуют...  И  ежели солдат что не  так,  они его -  солдата-то -
сейчас по-своему, добру, учат: делай, мол, по службе по нашей, а не то штобы
как-нибудь... Этто когда на парате; а ежели не на парате, то по ресторациям,
Степка, сидят больше, чай пьют... Там мы их и ждем... ночью-то...
     Все эти сведения до того были новы для Степы,  что он решительно не мог
дать  себе  отчета.  Он  вообразил офицеров  высокими  такими,  большими,  с
длинными усищами,  вострыми глазами,  имеющими в  руках  по  большой  палке,
которою так и размахивают,  словом -  Степа вспомнил фельдфебеля,  который в
селе муштровал солдат,  и, увеличив этого фельдфебеля в несколько раз, решил
в своем детском умишке, что офицеры должны быть именно такие.
     К  вечеру  Трифон  остановился  покормить.   На  постоялом  дворе  было
несколько извозчиков. Разговорились.
     - Мальца-то куда везешь? - спросили извозчики.
     - Туда же... в Питер! - отвечал Трифон.
     - Аль Ивану плохо пришлось?..
     - Беда, братцы!..
     - В ученье?
     - Бозныть...  Наказывал в  ученье  сдать...  Отдать какому ни  на  есть
немцу... Известно, у кого как не у немца...
     - А паренек-то махонькой еще...  Как бы его не укатали в Питере-то... -
участно замечали извозчики.
     - Никто, как бог!..
     Степка все  это  слышал,  и  в  его голову закралась мысль,  что немец,
должно быть,  какой-нибудь старик вроде того беглого, который в прошлом году
в Дубках объегорил какого-то крестьянина и после хотел спалить деревню. Этим
стариком все дубковские матери пугали своих детей,  и Степка,  как и другие,
воображал его таким же  страшным,  как лицо антихриста на лубочной картинке,
висевшей дома. Таким же стал ему казаться немец, и Степа крепко пригорюнился
и даже всплакнул, после чего заснул крепким, ребячьим сном...
     Чрез два  дня  Трифон со  Степой въезжали в  столицу,  и  когда мальчик
увидал большие дома,  конки,  городовых,  батальон солдат с музыкой и прочие
столичные хитрости, то только ахал и крепко жался к Трифону...
     - Не бойсь, глупый... Не укусят! - смеялся извозчик.
     На третий же день мальчик поступил в  ученье к  сапожному мастеру Карлу
Ивановичу Шмидту.  Когда Степа увидал благообразное, выбритое лицо немца, то
успокоился и, прощаясь с Трифоном, важно ему заметил:
     - Скоро я тебе, дядя, во какие сапоги сошью...
     Очутившись в кругу новых товарищей, Степа маленько струхнул и съежился,
особенно когда один из  учеников подошел к  нему и  дал  ему  по  уху,  ради
первого знакомства...  Степа стерпел,  но чрез минуту сам ударил обидчика...
Поднялась драка...  Пришел Карл Иванович и помирил обоих на том, что оттузил
хорошенько и правого и виноватого...
     Невеселая жизнь  началась для  деревенского мальчика.  Работу  на  него
наваливали непосильную,  и,  главное,  ни минутки покоя.  То наколи дров, то
стопи печи,  то  сбегай в  лавочку,  то снеси сапоги,  то вымой полы.  Одним
словом, вместо учения Степке пришлось быть на посылках. И хозяин, и хозяйка,
и подмастерья смотрели на Степу,  как на своего крепостного,  а в награду за
все это - затрещины, удары ремнем, ругань и дурная пища.
     Видали  ли  вы,   читатель,  как  в  трескучий  мороз  бежит  по  улице
мальчик-крошка в своем классическом халатишке и пощелкивает зубами?.. Видали
ли  вы  это  посиневшее  от  холода  личико  мальчугана,  посланного отнести
сапоги?.. Если вы видели, то должны знать, что это жертва столичная, жертва,
которой не всегда суждено дожить и до пятнадцати лет!
     Помещение у Карла Ивановича не отличалось особенным комфортом. Сам Карл
Иванович имел  довольно удобную комнату,  но  мальчики-ученики жили в  сыром
подземелье,  где  спертый и  сырой воздух подтачивал день  за  днем  молодые
детские силы.
     Ночь...  Морозная петербургская ночь... Дети спят вповалку на нарах, на
тонких соломенных подстилках...  Вонь и духота в этой комнате, полной всяких
насекомых...  Все  дети худы,  бледны и  одеты в  какое-то  подобие белья...
Прикрыты они чем попало, и жмутся и вздрагивают, бедняги, от холода...
     - У-у-у!.. Петька, холодно... - шепотом говорит Степа...
     - А ты съежься, Степа... теплей будет...
     - Проклятый хозяин... полушубок отобрал!
     - Он у нас, Степка, завсегда так!.. Малы-де в полушубках ходить...
     Дети  замолчали и  снова пытались заснуть,  натягивая на  себя  дырявое
одеяло... Скоро они заснули... Спят дети, вдыхая убийственный воздух... Спят
дети,  глотая яд и  смерть...  Спят маленькие создания,  и  во сне им снятся
теплые избы, простор деревенских полей и добрый материнский уход...
     Но  не  спит  подтачивающая  их  смерть.  Она  стоит  с  распростертыми
объятиями в  этом сыром подземелье и  алчно глядит на  раскинувшиеся во  сне
детские головки.
     Не спит тоже