стно забыты своими
друзьями, - подчеркнул он, лукаво и весело подмигивая черным глазом.
     Однако  его   угрозы  не   действовали  даже   на   пожилых  соломенных
мужей-моряков.
     Тогда Пепино,  полный уверенности,  воскликнул,  что русские синьорины,
конечно,  разлюбят офицеров,  если они не привезут какого-нибудь сувенира из
Неаполя.
     Мичмана только расхохотались.
     Зато  старший  офицер  и  старший механик не  смеялись,  но  любопытнее
заглядывали в ящик итальянца и, казалось, при публике не хотели покупать.
     Тогда  итальянец,  видимо потерявший терпение при  виде  такой глупости
русских, бешено крикнул что-то, вероятно, не особенно лестное для моряков и,
негодующий, выбежал из кают-компании на верхнюю палубу соблазнять матросов.


II

     Матросы добродушно и  ласково потрепывали по спине итальянца,  говорили
ему:  "бон" и больше мимикой,  чем словами,  объясняли, выворачивая карманы,
что денег нет.
     - Аржану-но. Понимаешь, черномазый?
     Пепино  добродушно смеялся,  тоже  ласково трепал  по  спинам матросов,
показал маленькую серебряную монету и старался пояснить, что довольно и этой
монетки,  чтобы  купить  какую  угодно  вещь.  Нечего и  говорить,  что  эти
торопливые  слова  подкреплялись необыкновенно выразительными пантомимами  и
жестикуляцией Пепино.
     Пожилой,  рыжеватый боцман  Антонов  подошел  к  итальянцу и  несколько
застенчиво стал спрашивать цену маленького кольца.
     Пепино  запросил  двадцать  франков,  показав  два  раза  свои  грязные
пятерни.
     В  ответ боцман обругал непечатным словом итальянца и  показал свои два
просмоленных корявых пальца.
     Подвижное лицо итальянца выразило изумление.
     - Только для "russo" продам за десять! - воскликнул итальянец.
     И Пепино решительно сунул кольцо в карман штанов боцмана.
     Взвизгивая,  чуть не умоляя, он частью словами, частью жестами старался
объяснить, что у него дети, и что он еще не обедал.
     - Манжаре,   это  значит  черномазый  насчет  еды!  -  не  без  апломба
проговорил подошедший курчавый, черноволосый фельдшер.
     Кончилось тем, что итальянец отдал кольцо за два франка.
     - Еще итальянцы, а жулики, - проговорил фельдшер.
     - Наших,  что ли, мало! - раздраженно бросил боцман. И строго прибавил:
- Везде,  братец ты мой,  манжарить нужно. Или тебе это невдомек, фершалу? А
еще тоже образованный.
     И,  стараясь скрыть довольную улыбку от покупки, боцман завернул кольцо
в конец шейного платка.
     - Это вы для кого, Арсентий Иванович?
     - Для тебя,  умника,  -  резко оборвал боцман, - тоже тебе, хорьку, все
пронюхать надо, - прибавил боцман.
     - Я  по  своему рассудку сам могу понять,  для кого купили супирчик!  -
конфиденциально произнес  фельдшер и  прищурил свои  плутоватые,  быстрые  и
несколько наглые глаза.
     - Ты зря не виляй хвостом. Так-то лучше, Абрамка; от твоего любопытства
чутье пропадает... Еще помрешь, - усмехнулся боцман.
     - Не бойтесь, Арсентий Иваныч, я знаю, про что знаю. Слава богу, тут-то
у меня есть, - указал фельдшер на свой лоб.
     - И знай, пока морда цела! - вдруг окрысился боцман.
     - То-то  и  видно ваше необразование,  а  туда же супирчики!  -  не без
снисходительного презрения произнес фельдшер и однако благоразумно улизнул.
     - Сволочь! - кинул вслед ему боцман.


III

     В  эту самую минуту мелкими шажками приблизился среднего роста довольно
видный,  полноватый человек,  свежий, румяный, гладко выбритый, с пушистыми,
приподнятыми кверху  усами.  На  толстом мизинце сверкал маленький брильянт.
Это был Петр Иванович Приселков, старший судовой врач на "Нырке".
     - А ты что же, Антонов, не явился ко мне показаться?
     - Запамятовал, вашескобродие.
     - Скажите,  пожалуйста,  отчего же  это ты мог запамятовать,  а  сам же
жаловался. Ступай сейчас в лазарет, осмотрю.
     И они спустились вниз на кубрик, в маленькую каютку, где был лазарет.
     - На  что же  именно ты,  братец,  жалуешься?  -  мягко и  искусственно
ласково спросил Петр Иванович,  слегка вытягивая грудь и  принимая серьезный
вид авгура.
     - Внутре ничего не оказывает, вашескобродие.
     - Да где же "оказывает"?
     - Нигде, вашескобродие. Тоской болен.
     - Тоской? - удивленно спросил доктор, - отчего же ты тоскуешь?
     - Смею доложить, вашескобродие, ото всего.
     - Как от всего? Например? Рассказывай.
     - Самые, можно сказать, нудные мысли лезут в голову, так ее и сверлят.
     - Гм... - глубокомысленно протянул Петр Иванович. - Так сверлят?
     - Точно так, вашескобродие. Ровно бурав в башке.
     - Ты говоришь - бурав? И часто?
     - Чаще по ночам, вашескобродие.
     - Д-а-а. Ложись, я тебя осмотрю.
     Но, прежде чем лечь, боцман возбужденно и быстро стал говорить какую-то
чепуху,  среди которой вырывались и  самые здравые речи.  Подавленный боцман
быстро лег на койку и  несколько испуганно взглянул на доктора возбужденными
глазами.  Казалось,  больной  испугался доктора главным образом оттого,  что
Приселков заговорит боцмана.
     Недаром же  Петра  Ивановича матросы называли "стрекозиным старостой" и
не  без  основания считали,  что  он  "очень о  себе полагает",  так как был
уверен, что он самый башковатый человек на свете.
     - Ну, рассказывай, Антонов.
     - Насчет чего, вашескобродие?
     - И  глупый же ты,  Антонов;  по порядку рассказывай,  где и как у тебя
болит.
     - Я  уже  обсказывал вашему скобродию,  что  форменно ничего не  болит,
только в башке сверлит.
     - Когда же это началась?
     - Еще в Кронштадте; все беспокойная дума донимает.
     - Насчет чего?
     - А насчет всего;  одна тоска, и никуда от нее не уйдешь. Даже перестал
настояще заниматься службой.  И  прежнего форца нет,  и форменно матрозню не
привожу в  чувство,  даже ругаюсь без всякого старания.  А,  кажется,  знают
боцмана: в струнке держал, а теперь - одна скука.
     - Так  ведь это,  Антонов,  хорошо,  что  ты  перестал быть идолом,  по
крайней мере перестал быть грозой.
     - Хорошего-то мало,  вашескобродие,  когда заболел тоской.  Особенно по
ночам тяжело,  и такая-то глупость лезет в голову, что и не обсказать. И все
будто и  перед людьми виноват и других виноватишь.  Будто вовсе люди бросили
без всякого внимания. Обижают своего же брата. Отчего это без обиды никак не
проживешь?
     - Да кто же тебя притесняет? - удивился доктор.
     Боцман чуть было не  сказал:  "Да твоя же глупость",  но вместо этого с
страдальческой улыбкой проронил:
     - Никто, вашескобродие.
     "А то заговоришь", - решительно подумал боцман и прибавил:
     - Так извольте осматривать, вашескобродие.
     - А ты,  братец ты мой,  не учи меня, я и сам знаю, на то я и доктор, а
ты матрос.
     - Слушаю,   вашескобродие,   -   промолвил  боцман,   и  в  его  глазах
промелькнула лукавая усмешка.
     Петр Иванович заметил это и озлился.
     - Ноги подыми.
     И  с  этими словами Петр  Иванович присел на  койку,  выслушал сердце и
грудь, потрогал живот и, поднявшись, сказал:
     - У  тебя все  в  порядке.  Скоро поправишься.  Тебе надо отдохнуть,  и
всякая тоска пройдет.
     - И чудные мысли пройдут, вашескобродие? - возбужденно спросил больной.
     - Разумеется. Главное - будь спокоен и ни о чем не думай.
     - Уж  пропишите лекарство насчет  того,  чтобы  ни  о  чем  не  думать,
вашескобродие.
     - Пропишу.  А  пока я  отправлю тебя на берег,  в Неаполь.  Там тепло и
солнце.  В итальянском госпитале тебе будет хорошо,  покойно; людей, которые
тебя так раздражают на  клипере,  не  будет.  Ты отлежишься там месяца два и
выйдешь таким же отличным, старательным боцманом, как и был.
     - Слушаю,  вашескобродие.  Только не  лучше  ли  будет поправка,  ежели
прикажете меня отправить в Кронштадт; по крайности свои люди присмотрят.
     - Вишь ты какой, больной, а воображаешь, что можешь учить. Говорю, ни о
чем не думай.
     Боцман внезапно раздражился и, видимо сдерживаясь, почти крикнул:
     - И  умные же  вы,  господа,  наскрозь понимаете,  а  вот  был Вячеслав
Оксентич,  наш старший врач,  царство ему небесное,  так он всякого больного
понимал,  а  главная причина -  добер был,  да  и  ума  был большого,  а  не
гордился.
     Петр  Иванович сделал вид,  что  не  слыхал этих слов,  и,  обращаясь к
вошедшему фельдшеру, приказал:
     - Дать ему порошки,  которые прописал, да смотрите, чтобы боцман больше
лежал на койке, и вечером доложите мне.
     С  этими  словами Петр  Иванович пошел к  капитану и  доложил ему,  что
боцман прихворнул и его надо отправить отдохнуть на берег.


IV

     - Да чем он болен? - спросил капитан. - Кажется, здоровый человек.
     - У него маленькое переутомление, Александр Александрович, "neurastenia
cerebralis"*.
     ______________
     * "Неврастения мозга" (лат.).

     - Какое еще переутомление у матроса?
     - В  коротких словах это значит,  что нервы,  функционирующие на органы
речи...
     И  Петр Иванович с необыкновенным апломбом стал было продолжать длинную
лекцию, но капитан сказал, что ему нужно сию минуту ехать на берег.
     - Да я все равно нехорошо пойму то,  что вы,  доктор, мне расскажете. А
по-моему,  разнести бы боцмана,  он бы и  поправился,  а то нынче все нервы,
даже и у матросов.
     - Такие  времена,  Александр Александрович.  Наука говорит,  что  таких
людей  нужно лечить.  По  моему мнению,  боцман на  берегу скоро поправится.
Главное -  спокойствие.  Он просится в Кронштадт, но едва ли Италия не будет
для  него  полезнее.  Во  всяком  случае поживет месяц-другой в  госпитале в
Неаполе.
     Капитан  знал,  что  Петр  Иванович был  довольно ограниченный человек,
влюбленный в себя.  И,  что всего ужаснее, считал себя необыкновенно умным и
знающим и нередко раздражал своими словами даже не нервных людей.
     - А не лучше ли отправить его в Кронштадт, доктор?
     - Как угодно, Александр Александрович.
     - Да  я  спрашиваю,  не  как мне угодно,  а  как лучше,  -  раздраженно
воскликнул капитан.
     - Я  уже  доложил вам свое мнение,  кажется.  Как доктор,  занимавшийся
много лет,  знаю,  что лучше и  что хуже.  Вот почему я  и  говорю вам,  что
боцмана надо отправить на берег.
     - Ну что же, отправляйте. Не пропадет ли он там?
     - Я  буду навещать его,  Александр Александрович,  пока мы  будем здесь
стоять,  да и можно будет пускать к нему кого-нибудь из приятелей.  Только у
него их,  кажется,  немного на клипере.  Беспокойный и  не особенно приятный
человек.
     Когда доктор вошел в  кают-компанию и сказал старшему офицеру о болезни
боцмана,   Иван  Иванович,   приземистый  брюнет  лет  сорока  с   сердитым,
некрасивым,   раздраженным  лицом  педанта  старшего  офицера,  по-видимому,
особенно  близко   принявший  к   сердцу   положение  боцмана,   возбужденно
воскликнул:
     - Да за что же вы присудили, доктор?
     - Как присудил?
     - Да  хуже чем к  одиночному заключению.  Разве человека не  понимаете?
Ведь он с  тоски и в самом деле свихнется.  Один,  один,  да еще среди чужих
людей!  И это вы называете спокойствием!  Помилосердствуйте,  доктор!  Пусть
боцман пока останется в лазарете на клипере,  а если не поправится, отправим
его в Кронштадт.
     Доктор слушал старшего офицера с снисходительной усмешкой.
     - Удивительное дело,  ведь я не смею говорить о морском деле,  которого
не  понимаю.  Я  не  говорю ни об астрономии,  ни о  механике,  ни о  теории
ураганов.  А нет человека,  который бы не говорил о медицине, особенно бабы,
не  считал бы  себя вправе критиковать лечение врачей и  не ругал бы их.  Я,
слава богу, учился и много работал, и, кажется, знаю, что делаю.
     И,  словно  бы  желая  еще  больше  сорвать сердце  на  возмущающее его
нахальство публики,  еще  безапелляционнее и  докторальнее произнес то,  что
едва ли бы сказал, не встретивши противоречия со стороны профана.
     - Вы,  Иван Иванович,  думайте с  капитаном как вам угодно,  а я считаю
долгом сказать,  что не отвечаю за выздоровление больного,  если он не будет
немедленно же отправлен на берег.
     - Будто  бы?  -  раздался  с  конца  стола  насмешливый  голос  мичмана
Коврайского.
     - А вы врач, что ли?
     - Считаю себя только не влюбленным в себя авгуром и только мичманом.
     - И надо об этом помнить.
     - И помню.
     - Как  видно,  забываете.  Впрочем,  это общее правило:  каждый безусый
мичман думает, что он все знает. Это - в порядке вещей.
     - Как и в порядке, что жрец считает себя непогрешимым.
     Уже спор готов был разгореться, как старший офицер приказал Коврайскому
немедленно приготовить баркас и отправляться на нем с больным на берег.
     - Да как же,  Иван Иваныч. Доктор, смилуйтесь!.. Тоже у меня был дядя с
переутомлением,  и  тоже его отправляли из  Петербурга для отдыха в  Италию.
Нарвался на  врача,  который был глуп как сапог.  Хорошо,  что дядя пробыл в
Италии только три  месяца.  Там  совсем пропадал без  шельмы-тетеньки и  без
обычной обстановки и догадался удрать.
     Старший офицер беспокойно заерзал плечами.
     - Надо   уметь   исполнять  приказания,   чтобы   заставить  слушаться.
Пожалуйста, отправляйтесь с больным, - строго прибавил Иван Иванович.
     Таким образом,  благодаря самолюбиям доктора и старшего офицера, боцман
через два часа был в неаполитанском госпитале.


V

     Когда боцмана привезли в госпиталь, он как-то страдальчески взглянул на
мичмана и сказал:
     - Спасибо,  ваше  благородие.  Хотят  меня  доконать.  Нечего сказать -
умники!
     А мичман, словно бы виноватый, сказал боцману:
     - Да ведь я, голубчик, не виноват.
     - Никто не виноват,  ваше благородие.  Оказывается, виноватый один я, и
по своей же глупости.
     - По какой глупости?
     - Да тоже полагал,  что есть такие,  как Вячеслав Оксентич,  а  главная
причина -  очень уж полагают о  себе глупые люди;  оттого им и  самый полный
ход. Навестите когда, ваше благородие.
     С этими словами боцман вошел в небольшую, очень чистую комнату.
     Из открытого окна врывались снопы яркого солнца.
     К   больному  подошла  высокая,   белокурая  немка  и  нежным,   слегка
аффектированным голосом проговорила по-французски, указывая на кровать:
     - Вот  ваше  место.  Сейчас  же  ложитесь.  Доктор  сию  минуту  придет
осмотреть вас. Вы здесь скоро поправитесь.
     - Что она лопочет, ваше благородие, эта долговязая?
     - Она успокаивает тебя,  говорит,  что здесь поправишься.  Видишь,  как
здесь чисто.
     - В тюрьме еще чище, ваше благородие.
     Боцман, едва сдерживая себя, проговорил:
     - Я их,  подлецов, больше просить не буду. И без них улепетну... Крышки
не же-ла-ю... - и внезапно заплакал.
     Мичман стал  было успокаивать больного,  но  он  внезапно раздражился и
сказал:
     - Бросьте, ваше благородие, прежде ума припасите.


VI

     Особенно тяжела была для больного ночь.
     Сон  не  приходил,  и  больной  в  полутьме  электричества  возбужденно
оглядывал комнату.
     Из окна доносился гул бушующего моря.
     Боцману казалось,  что он один и никуда отсюда не выйдет, и его забыли,
и в голове его пробегали мысли о прошлой жизни.
     Был  он  матросом форменным,  но  все-таки не  было ему никакой задачи.
Вместо службы была одна тоска.  То  попадался мордобой-капитан,  то  ревизор
неправильно кормил матросов,  то с углем выходили зазорные дела,  то старший
офицер зудил зря.
     Антонов не  раз толковал об  этом на баке и  раза два подавал претензии
адмиралам. За все это боцмана считали беспокойным человеком и наказывали.
     Он понимал, что все-таки держали его боцманом только потому, что он был
усердный и хороший боцман, и придраться к нему было нельзя.
     Особенно тосковал больной в эту ночь по Кронштадту.  Там, - думал он, -
было бы так хорошо ему, уютно в своей комнате, которую нанимал у сестры.
     Там жила и  Степанида Андреевна,  прачка.  Они вместе с сестрой держали
прачечное заведение,  а  боцман помогал им:  разносил белье  по  давальцам и
писал счета.
     И  сестра  и  Степанида вспоминались ему,  как  необыкновенно добрые  и
приветные женщины.  Он, напротив, считал себя грубым и вздорным и вспоминал,
как, возвращаясь нередко не в своем виде, обижал и сестру и Степаниду.
     И больному все эти несправедливости представлялись несравненно сильнее,
и  себя он считал безмерно виноватым.  "Сам же я  и есть скот настоящий",  -
думал он и просил бога, чтобы он избавил его от тоски.
     - Хоть бы доктор дал лекарство от нее!  -  громко говорил он и  в то же
время сознавал, что никакой доктор от тоски его не избавит.


VII

     В маленькой комнатке становилось темней.
     В голове больного точно сидел гвоздь, и он вскрикивал:
     - Уберите меня, уберите!
     Предметы в  комнате представлялись больному какими-то странными,  и  он
испытывал ужас одиночества.
     Казалось ему,  что и  сестра,  и  Степанида,  и закадычный его приятель
Ипатка, старый баковый матрос с "Нырка", позабыли о нем.
     Он забыт всеми, и один, один, постоянно один.
     А давно ли они вместе с этим Ипаткой балакали и по праздникам после чаю
распивали не один полуштоф?
     В  такие  минуты друзья его  казались больному большими обидчиками;  он
раздражался и называл обидчиков свиньями.
     - А еще называли своим добрым приятелем! Кто их тянул за языки?
     Но  проходило  мгновение,  больной  одумывался  и  снова  раздумчиво  и
внимательно вглядывался в полутьму.
     Тоска охватывала его все сильней и сильней.
     "Черти вы и есть",  - уже совершенно здраво подумал боцман, вспоминая и
доктора, и капитана, и многих офицеров, и сестру, и Степаниду.
     - Вот поправлюсь, явлюсь на "Нырок", отслужу на клипере свой срок - и в
отставку.
     И  ему представлялось,  что в отставке,  на берегу,  жизнь будет совсем
другая, чем на судне. И он будет при деле, и люди будут лучше.
     И не надо обижать, а главное - не врать.
     - Небось, сестра всегда оказывала своему брату приверженность. Ты, мол,
один мой верный сродственник... И Степанида называла добрым человеком. А как
этот  самый верный сродственник и  добрый человек -  один  как  перст и  без
всякого призору,  так хоть бы весточку прислали. Форменные бабы и оказались.
Небось, сестра давится деньгами от давальцев.
     А точно гвоздь так и сверлил его голову.
     Наконец больной заснул.  Но  сон  его  был прерывистый и  необыкновенно
чуткий.


VIII

     - Братцы, спасите! - раздался из соседней комнаты тихий голос.
     Боцман присел на койке и стал прислушиваться.
     - Братцы, помогите! - громче сказал кто-то.
     В  соседней комнате  раздались мягкие  шаги,  послышался тихий  женский
голос, и крики стихли.
     - Верно, милосердная... только как наш русский понимает ее?
     И боцман, обрадованный, что рядом с ним русский, направился к двери; но
в  эту  минуту вошла белокурая немка и  своим слегка гнусавым,  искусственно
ласковым голосом проговорила, указав на койку:
     - Спите, спите, вам лучше будет.
     Но  голос  сестры,   вместо  того,  чтобы  успокоить  больного,  только
раздражил его.
     И он насмешливо промолвил довольно громко:
     - Чего ты зудишь, белобрысая? Лучше помалкивай. Дрыхни сама.
     Сестра Анна еще настойчивее повторила:
     - Dormez, dormez!*
     ______________
     * Спать, спать! (франц.)

     - Форменная ты дура и есть. Дрыхни сама.
     Немка погладила боцмана по голове.
     Он резко отдернул голову и сказал:
     - Проваливай, проваливай. Я и без тебя дорми; только бы бог дал сна.
     Сестра стала успокаивать по-французски боцмана.
     Но он сердито махнул рукой и отвернулся от нее.
     - Братцы, голубчики! - снова послышался голос из соседней комнаты.
     И сестра исчезла.
     "Тоже поправку выдумали;  доктора законопатили.  Надо проведать соседа.
Верно,  утром пустят, а не пустят, я без спроса пойду. По крайности будем не