тельно смотрят дула орудий.  Это -  форт,  защищающий вход от
южан.  Города еще  не  видно из-за  острова.  Только громадное серое облако,
поднимающееся направо, показывает близость человеческого жилья.
     Все смотрят в ту сторону.
     Но старый артиллерист Фома Фомич не смотрит.  Ему пока не до города. Он
стоит у  первого орудия и  то  и  дело  взглядывает вопросительным взором на
мостик, где стоят капитан, старший офицер и лоцман, и ждет приказания начать
салют. Он несколько взволнован, как бенефициант перед выходом на сцену.
     - Можно начать,  Фома Фомич!  -  говорит старший офицер,  когда клипер,
немного уменьшив ход, проходил мимо форта.
     - Первое...   пли!  -  командует  Фома  Фомич  с  сладостным  служебным
замиранием в голосе.
     И, считая про себя вроде того, как певцы считают такты, "раз, два, три,
четыре..." до пятидесяти, чтобы между выстрелами были одинаковые промежутки.
Старый артиллерист перебегает от  орудия к  орудию,  командуя все с  большим
оживлением: "Второе... пли! Третье... пли!.."
     Выстрелы раздаются с правильными паузами,  гулко раскатываясь по заливу
и раздаваясь эхом в горах.  Облачки белого дымка, вылетая из пушек, стелются
по бокам клипера и, расплываясь, тихо тают в воздухе.
     Прокомандовав свое  последнее  "пли"  с  особенным щегольством,  словно
певец,  заканчивающий арию,  Фома  Фомич,  сияющий  и  вспотевший,  с  видом
именинника подходит к  кружку офицеров,  собравшемуся на шканцах.  И  в  его
красном,  с  выпученными глазами,  лице,  и в походке,  и во всей невзрачной
фигуре коренастого, короткошеего артиллериста чувствуется вопрос: "Каков был
салют,  а?" Но общее внимание поглощено берегом.  Все равнодушны к торжеству
Фомы Фомича. Только один иеромонах Виталий одобрительно пробасил:
     - Важно палили, Фома Фомич!
     Несколько обиженный,  что  салют не  прочувствован,  как следует,  Фома
Фомич отходит в сторону.
     Когда  дым  рассеялся,  и  клипер,  обогнув  остров,  повернул  вправо,
Сан-Франциско сверкал на  солнце,  среди зеленеющих куп.  Лес мачт в  гавани
был,  так сказать,  у его ног.  Чем ближе подходил, постепенно уменьшая ход,
клипер,  тем отчетливее вырисовывались дома и  зеленые пятна парков и  садов
большого города,  раскинувшегося на холмах и  буграх,  заканчивающихся вдали
возвышенностями.  Купеческие суда всевозможных форм и конструкций, начиная с
быстроходного,  стройного американского клипера и кончая неуклюжим,  пузатым
голландским "китобоем",  стояли  на  рейде  вместе с  военными судами разных
наций.  Каждую минуту раздавались свистки,  то пронзительные,  то гудящие, с
пароходов,  пересекающих залив  в  разных направлениях.  Вот  один  из  них,
трехэтажный,  весь белый,  как снег,  похожий на плавучий дом, с балансирной
машиной,  мерно отбивающий такт,  прошел близко от нас, полный пассажиров. С
палубы несутся звуки веселой музыки.  Куда ни  взглянешь -  везде оживление,
деятельность.  Маленькие буксирные пароходики, с сидящими в будках рулевыми,
словно  бешеные,  снуют  по  рейду,  предлагая свои  услуги большим парусным
кораблям,  еле  подвигающимся,  несмотря на  всю поставленную парусину,  при
тихом ветерке,  к выходу из залива. Клубы дыма стелются над горизонтом. Яхты
и  шлюпки с  парусами,  окрашенными в  яркие  краски,  скользят по  рейду  с
катающимися  дамами.   И  над  всей  этой  оживленной  картиной  -  высокое,
прозрачное голубое небо,  откуда  ласково светит  солнце,  заливая блеском и
город, и бухту с кораблями, и острова, и окружающие пики сиерр.
     Глядя на  панораму большого города,  на  лес мачт в  гавани,  на шумное
оживление рейда,  с  трудом верилось,  что  эта  кипучая жизнь  создалась со
сказочной быстротой,  и  невольно вспоминалось,  что еще пятнадцать лет тому
назад  места  эти  были  пустынны.   Тишина  их   нарушалась  только  криком
белоснежных чаек, носившихся, как и теперь, над заливом.
     Мы  бросили якорь недалеко от  города.  Через несколько минут уж к  нам
явились  поставщики,   портные,   китайцы-прачки,   комиссионеры.   Стол   в
кают-компании был завален всевозможными объявлениями.  То и  дело приставали
шлюпки. С иностранных военных судов приезжали офицеры поздравить с приходом,
и, исполнив этот обычай вежливости, существующий между военными моряками, то
есть  проговорив приветствие капитану  и  выпив  затем  бокал  шампанского в
кают-компании, - уезжали. Два репортера, явившись первыми, собирали сведения
о клипере,  записывали фамилии всех офицеров,  осмотрели клипер и торопились
на берег, чтобы напечатать отчет в вечерних газетах.
     Скоро  почти все  офицеры,  переодевшись в  штатское платье,  уехали на
берег. На клипере остались те, кому приходилось стоять на вахте.
     К вечеру уже из клубов,  из библиотек были присланы всем именные билеты
на право свободного входа и доставлены нумера вечерних газет, в которых были
помещены репортерские отчеты с перевранными русскими фамилиями.


V

     Через несколько дней мне пришлось вступить на ночную вахту.
     Рейдовые вахты,  когда решительно нечего делать и  не  за чем смотреть,
тянутся как-то  особенно долго  и  скучно.  Ходишь  себе  взад  и  вперед по
мостику,  обойдешь  палубу,  проверишь  часовых  и  снова  ходишь,  пока  не
утомишься и не задремлешь, прислонившись к поручням.
     Скоро полночь. После дневной суеты рейд стих. Корабли, слабо освещенные
бледным светом молодой луны,  казалось,  дремлют на  серебристой глади  вод.
Каждые  полчаса  с  кораблей  раздаются  тихие  удары  колокола,  отбивающие
склянки, и снова тишина. Только из ярко освещенного города доносится неясный
гул,  да  по  временам долетают звуки  музыки.  На  клипере давно все  спят.
Несколько  человек  вахтенных,   примостившись  к  орудию,  коротают  вахту,
лясничая  вполголоса,  да  сигнальщик похаживает по  юту  в  ожидании скорой
смены.
     Давно уже чья-то маленькая,  худощавая фигура словно приросла к  борту.
Это -  Лютиков.  Хоть он и  не на вахте,  а  бодрствует и все поглядывает на
берег.  Накануне он  был  на  берегу,  и  город,  судя по  его восторженным,
отрывистым словам, произвел на него сильное впечатление.
     - Понравилось, видно, здесь? - спросил я, подходя к Лютикову.
     Он повернул голову. Лицо его было бледно и задумчиво.
     - А то как же!  - проговорил он своим тихим внушительным голосом. - Вам
хорошо, а нам и подавно!
     И, видимо, отвечая на занимавшие его мысли, усмехнувшись, прибавил:
     - А дураки вот говорят, что здесь пропадешь... Небойсь, он не пропал...
     - Кто это?
     - Да этот самый беглец... Максимка.
     - Он здесь?
     - Здесь. С тех пор, как ушел, здесь живет.
     - Ты видел его?
     - Видел!
     Обыкновенно  сдержанный  и   молчаливый,   не  любивший  "лясничать"  с
офицерами,  и  если обращавшийся к  нашему брату,  юнцу-гардемарину,  то  по
большей части с просьбой дать почитать книжки (до книг Лютиков был охотник),
он этот раз удивил меня сообщительностью.  С каким-то, тогда непонятным мне,
возбуждением расхваливал он  жизнь беглеца на  чужбине.  По словам Лютикова,
Максим  (а  по-здешнему "мистер Макс") живет  отлично:  зарабатывает портным
мастерством более ста долларов в месяц,  ни от кого обиды не терпит, недавно
женился на чешке и не перестает благодарить господа за то,  что наставил его
на путь. И Прокудинова добром поминает: не будь, говорит, он такой зверь, не
видать бы мне хорошей жизни.
     - Как есть,  человеком стал! И с понятием, не то, что наш брат... Здесь
понял он,  какова воля и каково без нее людям жить!  А вы думали как? Нельзя
этого  понять  темному  мужику?  -  вдруг  прибавил  Лютиков  с  вызывающей,
насмешливой  иронией,   обычной  у  него  в  беседах,  которыми  он  изредка
удостаивал некоторых гардемаринов и - чаще других - меня.
     - А по России не скучает? - спросил я.
     - Может, и скучает, да Мордобоя не хочет. И кулик чужу сторону знает, и
журавль тепла ищет -  человек и подавно. Сладко, что ли, с Прокудиновым было
жить? В России что наш брат? Последний опорок, помыкай, кто хочет... А здесь
он  -  вольный  человек,  свои  права  имеет.  Всякому это  лестно,  как  вы
думаете?..  Это вот разве Щукину в обиду...  Ему -  плюй в глаза - все божья
роса!
     - Разве ты не скучал бы по родине?
     - А  не  знаю,  не  пробовал!  -  усмехнулся  Лютиков  и  продолжал:  -
по-аглицки так и чешет теперь Максимка...  И газеты,  и книжки читает:  одно
слово -  человек с рассудком!  При охоте,  чай, не мудрость языку научиться.
Как вы полагаете?
     - Полагаю, не мудрено.
     - То-то и  я думаю...  Ддда...  живут же люди!  -  вздохнул он.  -  Как
хочешь, молись господу, никто твоей совести не неволит... - прибавил Лютиков
строго.  -  И  люди у  них  все  равны...  Президент-то  ихний -  дровосеком
был{228}... Наши и не поверят!
     Лютиков замолчал и, немного погодя, спросил:
     - Долго мы простоим здесь?
     - Кажется, недели полторы. А что?
     - Ничего... Так спросил.
     И затем Лютиков опять задал вопрос:
     - Верно, команду еще отпустят на берег?
     - Я думаю, отпустят.
     - Не слыхали, когда?
     - Не  знаю...  Да  если  тебе хочется на  берег,  отпросись у  старшего
офицера.  Тебя во всякое время и  не в  очередь отпустят.  Хочешь,  я  скажу
завтра старшему офицеру? - предложил я, зная щепетильность Лютикова.
     - Нет, благодарю вас... Уж я со всеми съеду...
     - Когда еще отпустят!
     - Подожду...
     Я хотел было продолжать разговор,  но Лютиков,  видимо, не желал этого.
Он неохотно и  скупо подавал реплики,  под конец смолк и ушел вниз.  Я опять
зашагал  по  мостику и,  наконец,  задремал.  Бой  склянок пробудил меня.  Я
отправился на  бак  проверить часовых,  гляжу -  Лютиков стоит у  борта,  не
спуская глаз с берега.
     - Что это ты  не  спишь,  Лютиков?..  Уж  не  собираешься ли остаться в
Сан-Франциско? - пошутил я.
     Лютиков резко ответил,  что ему нездоровится,  ушел скоро вниз и больше
не показывался.
     Мне показалось, что шутка моя смутила его. Но в ту пору я не обратил на
это  внимания.  Только потом я  невольно припоминал и  его смущение,  и  его
разговор в эту ночь.


VI

     Оригинальный человек был  этот Лютиков.  Он  резко выделялся из  общего
уровня.  И  взгляды его,  и  суждения,  вырывавшиеся случайно,  и  пытливый,
несколько озлобленный ум,  и  характер его отношений к  офицерам и матросам.
Все это было не совсем обыкновенно в  матросе,  да еще в матросе крепостного
времени. Недаром и дальнейшая его судьба была тоже не совсем обычайна.
     Это  был  молчаливый,  необыкновенно сдержанный человек,  лет  тридцати
пяти, худощавый, низенький, крепкий блондин, с русыми волосами, окаймлявшими
самое обыкновенное,  скорее некрасивое,  чем красивое, простое русское лицо.
Обличьем он  совсем не  походил на обычные типы матросов.  В  его маленькой,
словно подобранной в  себя,  фигуре не  было  ни  выражения удали,  ни  того
особого  забубенного матросского шика  в  манерах,  речах,  ношении костюма,
который бывает у  долго прослуживших лихих матросов.  С виду Лютиков казался
даже не бравым,  но в первый же шторм, выдержанный клипером в Немецком море,
он показал находчивость и бесстрашие видавшего виды моряка. Он не брал в рот
ни капли вина, не курил, никогда не ругался, держал себя строго и серьезно и
нередко в свободное время читал Евангелие и жития святых,  пока впоследствии
не  увлекся и  иными книгами.  Ходили слухи,  что Лютиков раскольник,  но  о
религиозных вопросах он  никогда  не  говорил  и  терпимо относился к  чужим
вероисповеданиям.  Однажды он  с  сердцем упрекал двух матросов,  вздумавших
как-то смеяться над религиозными обрядами матроса-татарина.
     Но  более  всего  поражало  в  Лютикове  -   это  чувство  собственного
достоинства,  с каким он держал себя со всеми, и особенно с офицерами. В его
сдержанных манерах,  в  твердом,  серьезном выражении взгляда,  в  толковых,
коротких ответах было что-то такое,  что невольно внушало уважение;  в то же
время чувствовалось,  что под наружной сдержанностью Лютикова возможна буря,
что этот,  смирный с виду, человек не снесет безнаказанно оскорбления. И все
обращались с Лютиковым не так,  как с другими.  Даже те офицеры,  которые не
привыкли  стесняться в  выражениях с  матросами,  стеснялись с  Лютиковым  и
никогда не бранили его площадной бранью.
     Впрочем,  и  трудно  было  придраться  к  нему.  Своим  безукоризненным
поведением он,  словно щитом, прикрывался от возможности каких бы то ни было
столкновений.  Натура самолюбивая,  он точно всегда был настороже,  особенно
первое время плавания,  пока Лютикова не  узнали и  к  нему не  установились
известные отношения.
     Он был лучший унтер-офицер,  отличный рулевой,  первый стрелок.  Всякая
работа как-то спорилась у него в руках и под его присмотром.  На грот-марсе,
где  он  заведовал,  работали  лучше,  чем  на  других  марсах,  и  работали
основательно,  а  не  напоказ.  Лютиков  был  исполнителен до  педантизма  и
усерден,  но в его усердии не было и тени угодливости или желания отличиться
в  глазах начальства.  Он  избегал всякой похвалы или принимал ее с  суровым
равнодушием человека, не придающего ей никакой цены.
     Он держался особняком,  не сближаясь с "баковой аристократией",  т.е. с
боцманами,  унтер-офицерами, фельдшером и писарями; не сходился Лютиков и со
старыми матросами,  зато он необыкновенно мягко и  тепло относился к молодым
матросам,  попавшим от сохи в море. Как-то случилось само собою, что он взял
их  в  начале плавания под свое покровительство.  Он  учил их морскому делу,
ободрял трусливых во время непогоды и нередко защищал безответных от нападок
боцмана,  причем громко говорил,  что  они  сами  виноваты,  если  позволяют
боцману драться,  несмотря на категорическое запрещение капитана.  К Щукину,
отчаянному ругателю  и  любителю  драться,  Лютиков  относился  с  некоторым
презрением и  не  удостаивал его споров.  В  свою очередь,  и  старик боцман
ненавидел от всей души Лютикова.
     - Ему,  подлецу,  в арестантских ротах быть за его понятия, а не то что
унтер-офицером!  -  говорил  он,  бывало,  в  интимных беседах с  такими  же
стариками, возмущавшимися, как и он, новыми порядками.
     Эта    ненависть,    помимо   разницы   взглядов,    питалась   еще   и
подозрительностью Щукина,  видевшего  в  Лютикове  конкурента.  Не  раз  уже
старший офицер стращал боцмана, что его за пьянство разжалуют из боцманов...
Кому же  в  таком случае быть боцманом,  как не Лютикову?  Его хорошо знал и
капитан по прежней службе,  он же его и  взял на клипер,  и была молва,  что
Лютикову еще давно предлагали быть боцманом, но он отказался от этой чести.
     Среди матросов Лютиков пользовался большим авторитетом, его уважали, но
он  был  несколько чужой  им,  и  эта  разница  чувствовалась сама  собой  в
осторожно  почтительных  отношениях,   установившихся  к   нему  со  стороны
матросов.
     - Башковатый человек,  что и говорить!  -  говорил про него Якушка, - и
жизни правильной... Ему бы не матросом быть...
     - А кем? - спрашивал я.
     - Да по другой какой части...
     - Почему?
     - Умен он очень для матросской жизни...  Это не годится...  И гордыня в
нем есть, даром, что тих... Нашего брата обидь - оботремся, а Лютиков - нет!
     - Разве это худо?
     - Хорошо ли, худо, да не к нашему рылу! - отвечал Якушка.
     Лютиков   был   из   зажиточной   раскольничьей   семьи   архангельских
поморов{231}.  Отец его, человек строгого благочестия, был одним из видных и
влиятельных сектантов.  С  юных  лет  Лютиков  выезжал с  отцом  на  рыбачий
промысел.  Эти  плавания на  карбасе  в  открытом море  развили  в  мальчике
энергию,  приучили к опасностям, заставили полюбить природу. По зимам он жил
в глухом лесном скиту,  где нередко подолгу живали беглецы,  скрывавшиеся от
преследований  за  веру.   Там,  у  старой  тетки,  начетчицы{231},  суровой
фанатички,  мальчик выучился грамоте и  письму и  там  же,  в  долгие зимние
вечера, слушал, бывало, нескончаемые рассказы гонимых странников и бегунов о
притеснениях,  испытываемых русскими людьми, искавшими религиозной правды. В
этой-то  среде  религиозного  фанатизма,  подвижничества и  озлобления  креп
религиозный пыл впечатлительного мальчика и питалась ненависть...
     Лютиковых долго  не  трогали.  Благодаря взяткам местным властям,  скит
держался, и раскольники покупали право молиться по-своему. Лютиков, живший с
отцом  в  ближней  деревне,  собирался  было  жениться,  как  в  1852  году,
совершенно для  раскольников неожиданно,  случился  погром.  Ночью  налетели
чиновники,  запечатали скит,  арестовали живших там и  наутро арестовали всю
семью Лютикова.  Дело  тянулось долго при  старых судах.  Три  года высидели
Лютиковы в остроге.
     - В  те  поры обо  многом передумал я,  -  рассказывал однажды Лютиков,
вспоминая эти годы.  -  Признаться,  уж  тогда я  начинал смущаться в  нашей
вере...  Очень уж мы были к другим строги...  Кто не по-нашему молился, того
ровно поганым считали... Не то Спаситель наш проповедовал...
     Лютиков замолчал и  посматривал на  даль  темневшего океана.  Ночь была
чудная,  нежная,  одна из тех прелестных ночей,  какие бывают в тропиках. Мы
стояли с  Лютиковым на  вахте.  Делать на вахте было нечего,  не приходилось
шевелить "брасом".  Подымаясь с  волны на  волну,  шел себе клипер под всеми
парусами,  подгоняемый ровно дующим пассатом,  узлов по восьми,  и вахтенные
матросы,  усевшись  кучками,  коротали  вахту  в  тихих  разговорах.  Только
вахтенный офицер ходил взад и вперед по мостику,  посматривая по временам на
горизонт,  не  темнеет  ли  где  шквалистое облачко,  да  покрикивая изредка
часовым на баке: "вперед смотреть!"
     - Чем же кончилось дело? - спросил я после того, как Лютиков смолк.
     - Известно,  чем  кончались такие  дела!..  -  с  озлоблением промолвил
Лютиков. - Много народу пошло в Сибирь, а меня сдали в матросы...
     - Живы отец с матерью?
     - Умерли...  Никого почти из родных не осталось в  живых.  Брат старший
есть, ну, да тот давно бога забыл...
     Все это Лютиков рассказывал уж после того,  как между нами установились
более   или   менее  близкие  отношения.   В   начале  плавания,   когда  я,
заинтересованный Лютиковым,  обратился было к  нему с разными вопросами,  он
отвечал сухо и неопределенно,  с насмешливой улыбкой,  говорившей, казалось:
"тебе какое дело?"
     Это  меня обидело несколько.  В  качестве либерального юнца,  искавшего
сближения с  матросами,  я  наивно полагал,  что  выражаю сочувствие,  и  не
сообразил  тогда,  сколько  было  грубой  неделикатности в  этих  расспросах
молодого барчука. Все дальнейшие мои попытки вызвать Лютикова на разговор не
имели успеха.  Лютиков,  видимо,  относился ко  мне с  тем же подозрительным
недружелюбием,    сдерживаемым   различием   положений,    в   форме   сухой
почтительности,  -  с  какими относился вообще ко  всем  офицерам.  Только к
одному капитану он,  по-видимому,  питал  нежные чувства,  а  когда  капитан
обращался иногда к Лютикову с приветливым словом, Лютиков бывал доволен.
     Вскоре,  однако,  неприязненность его мало-помалу прошла.  Он  сделался
сообщительнее, сам вступал в разговоры, просил книжек и требовал объяснений,
если не понимал прочитанного.
     Эта перемена в Лютикове произошла после того, как он побывал первый раз
в  своей жизни в  иностранном порте.  Это  был Лондон,  куда клипер зашел на
несколько времени для починки в доки.
     Лондон  произвел  на  Лютикова  громадное впечатление.  Он  вернулся на
клипер  очарованный.  На  другой  же  день  он  первый  заговорил  со  мной,
восторгаясь всем виденным и  расспрашивая,  как живут люди в  чужих землях и
почему все там не так, как у нас.
     Он побывал на берегу еще раз и вскоре после этого обратился с просьбой:
дать ему почитать книжку о  чужих землях.  Я  да