тал ей как-то опасно близок,  она нередко удерживала
его по вечерам дома и, сказавшись больной, надевала капот, распускала волосы
и, лежа на кушетке, заставляла Жоржа читать ей вслух французские романы.
     Сперва  эти  "чтения"  шли  довольно  спокойно,  прерываемые  сыновними
лобзаниями и материнскими поцелуями,  но как-то раз,  когда Вера Алексеевна,
выставив свою  маленькую ножку,  в  крохотной туфле,  слишком  резво  играла
носком и слишком выразительно взглядывала своими прекрасными синими глазами,
"чтение" кончилось так неожиданно,  что когда на следующее утро Жорж, как ни
в  чем не бывало,  почтительно подходил к ручке "ma tante",  Вера Алексеевна
стыдливо опустила глаза,  долго не могла поднять их на милого мальчика и  не
пускала его к себе на глаза целое воскресенье.
     Однако,  в первый же вечер,  когда Жорж пришел из заведения,  она снова
пригласила его  читать,  хотя и  предупредила,  лукаво посмеиваясь и  слегка
щипля за ухо, чтобы он не был гадким мальчишкой.
     Сенатор,  по обыкновению, сидел в своем кабинете за книгами и картами и
искренно был  рад,  что  жена  в  последнее время стала домоседкой и  была в
хорошем расположении духа.


VII

     Долги  опутывали  молодого  человека  густой  сеткой.  Требовали уплат,
грозили жаловаться начальству. Жорж писал матери, но присылаемые деньги были
каплей в море.  Он решился сказать тетке о своих долгах;  та изумилась цифре
долга,  ревниво  допрашивала  с  придирчивостью  любовницы,  куда  "мальчик"
истратил столько денег,  и заплатила его долги,  сделавши долг сама и взяв с
него  торжественную клятву,  что  он  никогда  не  будет  ужинать  с  "этими
тварями".  И,  чтобы  вознаградить его  и  узнать  самой  прелесть  ужина  в
ресторане, она однажды поехала вместе с Жоржем в ресторан в наемной карете и
восхищалась удивлением Жоржа,  что  "ma  tante" еще прелестнее после выпитой
вдвоем  бутылки  шампанского.  Они  покутили  как  добрые  товарищи,  она  с
любопытством  неизведанного  удовольствия,   он  с   торжеством  счастливого
любовника.  Им  было весело,  к  тому же  оба были навеселе и,  расставаясь,
согласились еще раз попробовать поужинать вдвоем.
     Хотя Вера Алексеевна нередко платила долги Жоржа,  но  под  конец долги
накопились до почтенной суммы в  тысячу рублей.  Жорж рассчитывал на тетку и
не особенно заботился о том,  что будет впереди.  Еще несколько месяцев и он
будет офицером, а там все пойдет как по маслу.
     Это было месяца за два до выпуска. Богатые товарищи собирались устроить
замечательный  кутеж  с   десертом  в  виде  одной  знаменитой  француженки,
согласившейся возлежать на столе au naturel.  Решено было устроить пирушку в
ближайшее  воскресенье.   Разумеется,   Растегай-Сапожков  должен  быть  там
непременно,  дело было за какими-нибудь пятьюдесятью рублями.  На беду их не
было,  занять было негде:  тетка,  как нарочно,  уехала за  несколько дней в
Москву.  Спросить  у  товарищей,  сознаться,  что  он  затрудняется в  таком
пустяке,  ведь это...  стыд,  такой стыд,  что об этом и думать нечего... Он
просил у швейцара,  у солдат,  у каптенармуса, готов был за пятьдесят рублей
дать расписку на пятьсот, но денег не достал: ему не дали, несмотря на самые
заискивающие просьбы.
     Жорж  был  в  отчаянии,  в  настоящем отчаянии.  Не  быть  на  пирушке,
отсутствовать,  чтобы  сказали,  что  у  бедняги нет  денег,  -  возможно ли
перенести такой позор,  именно позор!  Как ни трусил Жорж своего дядю, но он
решился  обратиться к  нему  и  с  этой  целью  поехал  к  сенатору утром  в
воскресенье. На беду дяди не было дома. Ему сказали, что он уехал с утра. Он
в волнении ходил по зале,  посматривая на часы.  Уже первый час. Досадно. Он
снова начал ходить,  то прислушиваясь к стуку карет,  то подходя к окну.  Он
перешел в  большой дядин  кабинет -  оттуда  скорей  увидишь дядину  карету!
Пробил час.  Он опять заходил,  проклиная сенатора,  что тот долго ездит.  И
надо было ему уехать! Сидел бы за своим столом, за своими дурацкими книгами.
Машинально он взглянул на большой стол -  книги везде, одни книги, но внизу,
под  одной из  книг,  он  заметил футляр.  Что это?  Звезда Белого Орла{67}.
Верно,  забыли спрятать в комод? Эти вещи всегда в комоде. Впрочем, дядя так
рассеян...   Он   раз  куда-то   так  запрятал  алмазную  звезду  Александра
Невского{67},  что, когда надо было надеть ее, звезду нигде не могли найти и
только через несколько часов общих поисков ее отыскали в  китайской коробке,
где лежали шахматы.  А  красивая эта звезда Белого Орла!  Жорж приложил ее к
груди.  Идет,  ничего!  Однако пробила половина второго.  Черт знает, отчего
этот "лысый черт" не едет!  Он повертывал звезду в руках, и вдруг мысль, как
молния,  блеснула в  голове.  "Взять?.." Ведь никто не осмелится и подумать?
Одна мысль, что могут подумать на него, привела его в негодование. "Скверно,
подло!" -  шептало что-то внутри, и кровь сильно стучала в виски. "Я заложу,
выкуплю и  положу на  место!  вопрос в  дне,  в  двух.  До  того  времени не
хватятся, а хватятся - на него не осмелятся подумать"... Господи! Уже третий
час.  Он  быстро выдернул футляр,  сунул в  него звезду,  опустил в  карман,
повернулся и - на пороге кабинета увидел дядю сенатора.
     По глазам его он понял,  что старик все видел. Впрочем, быть может, ему
показалось. Он решился взглянуть снова. Строгие глаза глядели на него из-под
очков с таким презрением, что Жорж замер от страха.
     Несколько мгновений длилось это убийственное молчание.
     - Если бы ты не был сыном моего брата, я бы...
     Старик не мог продолжать. Он перевел дух и только глухо проговорил:
     - Вон отсюда!
     Жорж  бросился  в  ноги  и  пробовал  схватить колени  с  жалобным воем
пойманного щенка.
     Старик брезгливо отодвинулся,  словно под ногами была гадина,  и, уныло
качая головой, прошептал:
     - И это будущий слуга отечеству!?  Это Растегай-Сапожков...  Встань! Не
валяйся в ногах и выслушай!  Никогда про это никто не узнает!.. Бедный брат!
- шепнул старик,  отирая с усов скатившуюся слезу. - Исправься, если можешь,
но чтобы ноги твоей у  меня не было,  слышишь!?  Да пришли список долгов,  я
заплачу!
     Жорж сунул на стол футляр и вышел из кабинета.  Стыд и злоба давили его
невыносимой тяжестью.
     Старик заперся в кабинете и не вышел обедать.
     Когда приехала тетка и  спросила о  Жорже,  старик не велел произносить
его имени.  Вера Алексеевна похолодела от страха и  в тот же вечер поехала в
заведение.  Узнав,  в чем дело,  она пожалела "мальчика" и рассталась с ним,
обливаясь слезами.  Она  несколько раз  еще виделась с  племянником тайком и
долго  потом  грустила,  вспоминая горячие поцелуи и  юношеский пыл  страсти
своего первого и последнего любовника.


VIII

     Веселая это  была пора,  когда Жорж надел щегольской офицерский мундир,
хотя и  не того цвета,  о  котором мечтал.  Отец и  думать о нем не велел и,
посылая деньги на первое обзаведение, обещал высылать по сту рублей в месяц.
Затем, поздравляя его, он наказывал быть "честным офицером и вести себя так,
чтобы  старшие любили,  равные уважали,  а  младшие почитали".  Относительно
будущего генерал советовал "Георгию" ни на что не рассчитывать. После смерти
он получит десять тысяч, "а на имение нечего надеяться, так как вас много, а
имение одно".
     Несмотря на  такие предостережения,  жизнь Жоржа шла  обычной,  веселой
волной.  Утром  учение,  приятельские  завтраки,  несколько  визитов,  гонка
рысаков на Невском,  обеды дорогие,  тонкие,  вкусные, театры, вечера, балы,
ночи с женщинами...  На следующий день то же самое,  на третий день опять то
же...  Такая жизнь втягивает,  как воду губка.  Весело, пусто, приятно... На
него любовались дамы,  и  ему верили в  долг даже кокотки.  Так он  был мил,
остроумен, красив и сыт. Он весело прожигал жизнь, весело летал по Невскому,
делал визиты,  сидел в балете,  дарил дорогие букеты, подписывал векселя, на
что-то рассчитывая и на что-то надеясь.  Он с детских лет привык есть четыре
блюда и пирожное, все это было всегда, изо дня в день, и ему просто казалось
дико не есть обеда из четырех блюд и не запивать его вином. Одинаково смешно
было ему не сидеть в первых рядах. Его все знают, ему все так ласково кивают
головой,  когда он,  слегка позвякивая шпорами и придерживая саблю, проходит
уверенной молодецкой походкой к своему креслу в первом ряду, где он, пожимая
руки приятелям,  чувствует себя как дома.  Да  лучше он  совсем не  пойдет в
театр, чем забьется в девятый ряд.
     Глядя  на  Жоржа,   блестящего,   румяного,  круглого,  сытого,  всегда
показывавшегося на  первых  представлениях,  бывавшего  в  обществе,  игриво
кивавшего кокоткам,  глядя на  его серого рысака,  на  его изящную маленькую
квартиру,  на его камердинера-немца, всякий считал его за богатого человека.
Кредиторы  еще  верили  в  "рязанское  имение",  и  Жорж  ухаживал,  обедал,
веселился и подписывал векселя.


     Еще Жорж потягивался на кровати,  когда однажды немец подал ему письмо.
Мать извещала о тяжкой болезни отца и звала его немедленно приехать.  Жорж в
тот же день выехал и застал генерала на столе, а мать - в слезах. Оказалось,
что "рязанское имение" при разделе между братьями и сестрами такой пустяк, о
котором и говорить не стоит. Жоржу досталось только пятнадцать тысяч и часть
в  имении тысяч в девять.  Он был в бешенстве.  Он почему-то ожидал большого
состояния -  и  вдруг какие-нибудь пятнадцать тысяч!  Он  бранил "старика" и
упрекал  мать.  Мать  плакала  и  по-прежнему объедалась конфетами.  Холодно
простившись с  матерью,  Жорж приехал в Петербург.  Векселя уже ждали его...
Грозили подать ко взысканию. В три года офицерства он сделал пятьдесят тысяч
долга. Платить было нечем. Кредиторы наконец подали ко взысканию.
     Жорж принужден был выйти в отставку и спасаться от долгового отделения.
     Надевая статское платье, Жорж чуть не плакал с досады, оглядывая себя в
зеркале.  Конечно,  он и в статском хорош, он быстро сумел усвоить "статскую
посадку" и оделся у хорошего портного, но то ли дело мундир?
     Мать  отдала своему любимцу последние крохи,  оставленные генералом,  и
звала его к себе,  в укромный уголок на юге,  где они могли бы жить скромно,
но   Жорж   только  фыркнул,   читая  эти   строки.   Разве  он,   блестящий
Растегай-Сапожков,  должен погрязнуть в какой-нибудь провинции, есть ленивые
щи,  пить  кисленький медок  в  двадцать копеек и  жениться на  какой-нибудь
глупой девчонке?
     Нет!   Он  еще  верил  в  свою  звезду  и  все  ждал,   ждал  какого-то
необыкновенного события,  которое даст ему возможность показать себя во всем
блеске.  А пока жизнь еще шла по-прежнему. Обстановка не менялась, еще рысак
не  был  продан,  хотя каждое утро и  приходилось вести невыносимые беседы с
кредиторами.  Он уговаривал,  грозил,  врал про состояние матери,  указывал,
нагло посмеиваясь,  на свой красивый торс и  снова переписывал и  подписывал
вексельную бумагу широким размашистым росчерком,  вполне уверенный,  что  не
"померкла его звезда" и  не из-за чего ему губить молодость.  Ведь он хорош,
бесподобно хорош,  как  говорили про  него  в  обществе,  ведь он  неглуп...
неужели же  ему  так-таки и  отказаться от  жизни и  поступить на  службу на
пятьдесят рублей жалованья?  Эта  мысль даже рассмешила его.  Он  числился в
какой-то  канцелярии,  куда,  конечно,  никогда не заглядывал,  ездил еще на
рысаке,  но зато как-то внимательно вглядывался в лица богатых пожилых вдов,
которые  с  такой  любознательностью оглядывают красивых,  плечистых молодых
людей с томными глазами.
     И звезда снова взошла над молодым человеком...
     Это было в  театре.  Жорж сидел с  приятелями в ложе и заметил,  что из
соседней ложи  его  так  пристально разглядывала,  словно  барышник статного
жеребца,  сухая,  пожилая, некрасивая женщина восточного типа, что даже Жорж
покраснел и  отвернулся.  Однако  "восточная женщина" раза  три  внимательно
взглянула на  Жоржа и,  указывая на  него,  о  чем-то шепталась с  мужчиной,
бывшим у нее в ложе. Выходило уж очень глупо. Жорж хохотал и вышел из театра
не в духе.
     Через  несколько дней  к  Жоржу  зашел Пильсон,  не  то  еврей,  не  то
датчанин,   ростовщик  и   маклер,   торговавший  фортепианами.   Маленький,
черненький,  аккуратный  и  чистенький,  он  был  верным  спутником  каждого
блестящего молодого человека,  доставал деньги,  продавал по случаю сигары и
устраивал свидания.  Он  наживал деньги  и  получал оскорбления;  первые  он
уважал,  ко  вторым относился с  презрением;  через его руки прошел не  один
десяток  "юношей",  которых  он  устраивал или  сажал  в  долговое.  Он  был
аккуратен,  вежлив,  терпелив и знал все языки.  Сколько ему лет -  никто не
знал,  ему можно было дать и  сорок и  тридцать;  его можно было счесть и за
испанца,  и  за француза,  и  за немца.  Он называл себя датчанином,  но был
выкрещенным евреем.  Жорж давно уже был знаком с  г.Пильсоном и при виде его
нахмурился.
     - Опять?  Ведь вы и передохнуть не дадите, Пильсон. Ведь это черт знает
что такое!
     Но Пильсон, улыбаясь, объявил, что он по другому делу.
     - Вы извините, Егор Николаевич, вами очень интересуется одна барыня.
     - Хороша?
     - Гмм... Нельзя сказать, чтобы очень, но зато богата.
     - Молчите. Верно, опять какую-нибудь пакость предложите?
     - Боже меня сохрани...  Зачем?..  Очень вами заинтересовалась... Вдова,
знаете ли, пыл этакий южный... влюблена, как кошка.
     - Ну и черт с ней!..
     - Познакомьтесь-ка с ней,  Егор Николаевич...  право стоит. Состояние у
нее громадное.
     - Это значит, на содержание поступить?
     - К чему такие слова!.. Просто полюбить, хотите женитесь, а то и так...
Она ждет вас, когда угодно!
     - Убирайтесь вон...  скотина!  - вдруг вспылил Жорж и грозно поднялся с
места.
     - Напрасно бранитесь,  господин Сапожков... напрасно... Я более не буду
вас беспокоить лично,  а пришлю своего поверенного получить по векселю долг,
а если не получу...
     - То что?
     - Представлю кормовые{72}!
     - Вон отсюда!
     Но Пильсон знал Жоржа и уже вышел за двери,  не забыв однако бросить на
стол адрес "вдовы с южным пылом"...


     Жорж озабоченно ходил по  своей роскошной гостиной.  Он  нервно поводил
плечами,  щурил  глаза,  сжимал и  разжимал свои  тонкие изящные пальцы.  То
подходил к окну,  внимательно вглядывался в снежные узоры на стекле, выводил
по  нем розовым ногтем мизинца какие-то  цифры,  то,  быстро повернувшись на
каблуках,  снова  принимался ходить грациозной,  но  нервной походкой...  Он
заметил на столе адрес,  взглянул на него,  спрятал в карман, велел подавать
лошадь и поехал по адресу.
     Прекрасная лестница.  Великолепная квартира.  Изящная гостиная. Его как
будто ожидали, встретили любезно. "Восточная дама", Авдотья Матвеевна, вдова
откупщика,  русская по происхождению, очень мило занимала гостя и пристально
разглядывала свою  покупку.  По-видимому,  она  осталась  довольна Жоржем  и
просила бывать, когда вздумается. При посредстве Пильсона состоялся торг. За
Жоржа уплачивали все долги и  давали по  две тысячи в  месяц,  но,  прибавил
Пильсон,  "не  надо  забывать,  что  вдова ревнива,  как  может быть ревнива
женщина в сорок пять лет... Завтра вечером вас ждут за решительным ответом!"
     На другой день вечером Жорж поехал...


IX

     Опять наступила масленица.  Опять жизнь без  забот,  без  волнений.  Но
теперь эта  жизнь стоила уже дороже.  Приходилось ежедневно посещать Авдотью
Матвеевну,  показываться иногда с нею в театрах, выдерживать сцены ревности,
давать клятвы с  полною уверенностью забыть их  за  порогом и,  по временам,
испытывать  такие   муки   отвращения,   когда  Авдотья  Матвеевна,   горячо
привязавшаяся к Жоржу, нежно гладила его по щеке и дарила деньги, - что вряд
ли Жорж считал себя счастливым человеком...
     Но  переделать жизнь он  был  не  в  силах...  Она  тянула его  к  себе
неудержимой силой,  и  ему  так же  невозможно было отказаться от  нее,  как
невозможно пьянице отказаться от вина...
     Перед  его  носом  проходила жизнь  шестидесятых годов...  крестьянская
реформа,  общие надежды,  оживление,  но  он этого ничего не видал.  Он знал
только,  что  реформа дала ему  выкупные{73},  и  что какие-то,  черт знает,
студенты пишут там книги...  Он  желал карьеры,  но боялся труда...  Если бы
сразу его  сделали товарищем министра,  он  бы  еще,  пожалуй,  готов был бы
"подписывать бумаги",  а  то  тянуть лямку...  Боже упаси!  Он  называл себя
"консерватором",  потому что  любил хорошее белье и  платье;  но  что  такое
консерватор, он не знал. Он полагал только, что "либерал" - бранное слово, и
что либералов надо сечь, потому что "они воображают"... Что они воображают -
он  не давал себе труда подумать,  но он был вполне убежден,  что "мы должны
иметь средства, а они не должны". Они в его глазах было все то, что ходит не
в немецком платье... Он читал романы французские, русских книг почти не знал
и раз даже сконфузил своих приятелей,  наивно спросив, кто такой Тургенев...
Он порицал гласный суд{74}, потому что его могли поставить рядом с лакеем, а
вообще ему до всего этого было мало дела... Ему хотелось жить так, чтобы все
видели,  что он живет,  как следует жить порядочному человеку.  Ведь надо же
иметь и приличную квартиру,  и лакея,  и лошадь,  и кресло, и обед с хорошим
вином.  Ко всему этому он привык с  малолетства,  а откуда все это бралось и
берется  -   он  вряд  ли  мог  точно  ответить.  Прежде,  знал  он,  давали
"крестьяне",  ну,  а теперь,  теперь... вероятно, те же крестьяне. На то они
мужики. Им не надо шить платье у Тедески... Это было бы смешно. Кто не имеет
средств от крестьян,  тот получает жалованье...  Хорошее жалованье, конечно,
стоит брать, а маленькое не стоит, лучше жениться на старушке и ждать, когда
она умрет.
     В  последнее время ему  нравилось мечтать о  получении сразу громадного
куша  денег...  Взять бы,  например,  концессию.  Что  такое концессия -  он
доподлинно не знал,  но понимал,  что это "вещь очень невредная",  и если бы
получить ее, то не надо бывать у Авдотьи Матвеевны. Он собирался подумать об
этом  серьезно,  купил  карту Российской империи и  познакомился с  дельцами
средней руки. Дельцы видели, что Жорж алчен, но ленив, и только смеялись над
ним  и  советовали ухаживать за  концессией,  если только она будет в  руках
какой-нибудь женщины,  падкой до томных брюнетов... Но Жорж тем не менее раз
часа два просидел за картой и провел прямую линию через всю Сибирь.
     Он вел отчаянно безумную жизнь,  давал вечера,  держал дорогих лошадей,
вел игру,  был знаком со всеми.  Никто не спрашивал, чем живет этот красивый
молодой человек:  имеет ли  состояние,  получил ли концессию,  занимается ли
фальшивыми ассигнациями или  играет на  бирже.  Все  дружески жали ему руку,
похваливали его  ужины,  находили,  что он  порядочный человек,  и  на  ушко
говорили,  что он на содержании.  Он показывался всюду:  в опере,  на балах,
даже на бирже. Он выучился играть. Его выучил Пильсон.
     Авдотья Матвеевна журила его.  Она грозила,  что не  станет платить его
долгов.  Тогда он разыгрывал роль страстного любовника.  Она видела,  что он
лжет,  презирала его и все-таки верила,  бросаясь в его объятия. Ей верилось
под боком этого дьявольски изящного молодца,  от  которого пахнет здоровьем,
духами, шампанским - и она платила долги.
     Но  чем более она платила,  тем ненасытнее становился Жорж,  увлекшийся
вдобавок какой-то  француженкой и  тративший на  нее  большие деньги.  Опять
неизменный Пильсон настоятельно просил уплаты пятидесяти тысяч.  Жорж поехал
к  Авдотье Матвеевне.  Она  сделала сцену  и  отказала.  Он  было  пригрозил
оставить ее.  Она в ответ зло рассмеялась и сказала, что не боится этого. Он
уехал. Авдотья Матвеевна плакала, но не звал