казывает, что до полуночи остается еще целых
десять минут. Ужасно много!
     И,  не  доверяя  показанию своих  часов,  вчера  только  проверенных по
хронометру,  он  посылает  сигнальщика справиться:  как  время  на  часах  в
кают-компании?
     - Без восьми, ваше благородие! - докладывает, вернувшись, сигнальщик.
     - Так скажи вестовому,  чтобы он разбудил лейтенанта Невзорова! - после
некоторого колебания приказывает мичман,  для  которого теперь каждая минута
казалась вечностью.
     Сигнальщик,  привыкший к этим гонкам господ офицеров перед концом вахт,
спустился вниз и в кают-компании,  слабо освещенной чуть-чуть покачивающейся
над  большим столом висячей лампой,  увидал вестового Антошку,  сторожившего
минуты на больших столовых часах, прибитых над привинченным к полу пианино.
     - Антошка!  -  окликнул шепотом сигнальщик.  -  Вахтенный приказал тебе
побудить барина.
     Заспанный белобрысый молодой вестовой с  большими,  добрыми,  навыкате,
глазами, обернулся и так же тихо проговорил:
     - Буди,  братец,  сам,  коли  хочешь,  чтоб  он  запустил тебе  в  рожу
щиблеткой,  а  я не согласен.  Нешто не знаешь,  какой он со сна сердитый...
Чуть ежели раньше как за пять минут,  беспременно отчешет...  А мичману, что
ли, не терпится? - прибавил, усмехнувшись, Антошка.
     - То-то  не терпится...  Гоняет...  Даве уже заклевал носом...  Ночь-то
сонная.
     И, выдержав паузу, сигнальщик промолвил, еще понижая голос:
     - А что, Антошка, не одолжишь ли окурка?
     Антошка достал из  кармана штанов два маленькие окурка папирос и  подал
сигнальщику.
     - Вот спасибо,  брат.  Ужо покурю, а то совсем махорки мало осталось...
Раскурил...
     Часовая  стрелка  передвинулась,   показывая  без  пяти  двенадцать,  и
Антошка,  торопливо ступая своими босыми ногами по клеенке, вошел в открытую
настежь каюту Невзорова,  откуда раздавался громкий храп,  и принялся будить
лейтенанта, а сигнальщик вернулся наверх и доложил:
     - Побудили, ваше благородие.
     - Встает?
     - Должно, встают.
     Наконец с бака,  среди тишины, раздается восемь мерных ударов колокола,
радостно отзывающихся в  ушах  молодого мичмана,  и  с  последним ударом  на
мостик поднимается плотная и приземистая фигура лейтенанта Невзорова в белом
расстегнутом кителе,  надетом поверх ночной рубашки с  раскрытым воротом,  в
башмаках на босых ногах, в широких штанах и фуражке совсем почти на затылке.
     В то же время боцман Артюхин,  ставши у грот-мачты, протяжно свистнул в
дудку и вслед за тем зычным голосом крикнул на всю палубу:
     - Второе отделение на вахту! Вставай... Живо!
     - Эка ревет,  дьявол! - сердито прошептал какой-то матрос, проснувшийся
от боцманского окрика, и повернулся на другой бок.
     Среди лежащих вповалку на палубе матросов началось движение.  Те,  кому
приходилось вступать на вахту,  потягивались,  зевая и крестясь, поднимались
со своих тощих тюфячков и,  торопливо натянув штаны,  выходили на шканцы, на
проверку.  Разбуженные боцманом другие  матросы,  оглядевшись вокруг,  снова
засыпали.
     - Ну,  что, Василий Васильич, очень спать хочется? - добродушно говорил
своим низким баском Невзоров, поднявшись на мостик и сладко позевывая...
     И  у  Лучицкого тотчас  же  исчезла злоба  против  Невзорова,  который,
несмотря на свое "ретроградство" и  скверную привычку драться,  был все-таки
добрым, хорошим товарищем и лихим, знающим свое дело моряком.
     - Отчаянно, Максим Петрович, - отвечал молодой мичман. - В начале вахты
еще ничего...
     - Мечтали,  видно,  о  какой-нибудь дамочке в  Кронштадте?  -  перебил,
засмеявшись  скверным,  циничным  смехом,  Невзоров  и  прибавил:  -  Вот  в
Рио-Жанейро придем...  Там,  я вам скажу,  вы скоро влюбитесь в какую-нибудь
бразильскую дамочку и  забудете свою зазнобу,  коли есть...  Ведь,  наверно,
есть,  а?..  Ну и  жарко ж  спать в  каюте...  С  завтрашнего дня буду спать
наверху... Прохладнее...
     - И ночи какие очаровательные... Поглядите-ка, Максим Петрович, небо-то
какое!
     - А ну его к черту,  небо!.. Это вы только о небесах думаете и небесами
восхищаетесь... Однако сдавайте-ка вахту да ступайте спать...
     Мичман сказал,  какой курс,  сколько ходу,  какие стоят паруса и, пожав
руку Невзорова,  пошел на ют и,  раздевшись, вспрыгнул в подвешенную койку и
скоро заснул.
     А  Невзоров спустился на  палубу,  обошел  корвет,  проверил вахтенных,
часовых на баке и,  поднявшись на мостик, зашагал медленными шагами и вполне
мечтал о  Рио-Жанейро,  о бразилианках и о вкусных обедах и ужинах на берегу
и, разумеется, с хорошими винами. Но вдруг вспомнил и об одной молодой вдове
в  Петербурге,  которой он  два  раза делал предложение и  два  раза получал
отказ.   Вспомнил  -   и  задумался.   Вероятно,   и  на  Максима  Петровича
подействовала прелесть тропической ночи и навеяла на него,  помимо его воли,
задумчивое настроение,  не  имеющее ничего общего ни с  бразилианками,  ни с
обедами и ужинами, ни со службой. Он, разумеется, никому бы не сознался, что
в  эту ночь и  он поглядывал на звезды,  сердито крякал,  испытывая какое-то
странное чувство томления и грусти,  и думал более,  чем следовало бы такому
цинику,  каким он  представлялся всем на  корвете,  говоря,  что не понимает
любви,  длящейся  более  недели,  -  об  этой  высокой  и  полной,  цветущей
блондинке,  лет  тридцати,  с  холодными серыми  глазами,  румяными щеками и
роскошным бюстом,  которую он и после двух отказов не может забыть и которой
он,  по  секрету от  всех,  написал уже два любовные письма,  оставшиеся без
ответа. А если бы она ответила? Подала бы хоть тень надежды? Он готов был бы
ждать год,  два, три до той счастливой минуты, когда она согласится быть его
другом и женой...
     Увы!  Он не догадывался,  что эта полная,  цветущая вдова - одна из тех
женских бесстрастных натур, которые заботятся лишь о себе, о своем здоровье,
о своем спокойствии... За что она продаст свою свободу обеспеченной вдовы на
полубедное существование вдвоем!? Какая он партия! Да и к чему ей замуж?
     Но Максим Петрович,  проведший большую часть своей жизни в  плаваниях и
знавший женщин лишь по мимолетным знакомствам, разумеется, не понимал своего
идола  и,  влюбленный,  как  мальчишка,  наделял его  всеми совершенствами и
приписывал отказы вдовушки исключительно тому, что он ей не нравится.
     - Эка  что за  чепуха сегодня лезет в  голову!  -  досадливо проговорил
вслух Максим Петрович и  решил про  себя,  что  давно пора  бросить всю  эту
"канитель" и навсегда забыть эту женщину.
     Казалось,  он уж забывал ее, предаваясь, при съездах на берег, широкому
разгулу,  а вот теперь,  как нарочно,  снова вспомнил и расчувствовался, как
какой-нибудь  мичманенок.  "Срам,  Максим  Петрович!  Ну  ее  к  черту,  эту
"каменную вдову"! Пусть себе маринуется впрок!"
     - Сигнальщик! Дай-ка трубу! - сердито закончил вслух лейтенант.
     А  ночь уже начинала бледнеть,  и тускнеющие звезды мигали все слабее и
слабее.  Океан засерел,  переливаясь с тихим гулом своими волнами.  Горизонт
раздвинулся,  и  на  самом  краю  его  виднелось  белеющееся  пятно  парусов
какого-то судна. Наступал предрассветный сумрак, повеяло острой прохладой, и
чудная тропическая ночь,  после  недолгой борьбы,  медленно угасала,  словно
пугаясь загорающегося на востоке багрянца, предвещающего восход солнца.


II. УТРО


I

     Горизонт на  востоке разгорался все  ярче  и  ярче в  лучезарном блеске
громадного зарева,  сверкая золотом и багрянцем. Небо там горело в переливах
и сочетаниях самых волшебных ярких цветов,  подернутое выше, над горизонтом,
нежной  золотисто-розовой  дымкой.  А  на  противоположной его  стороне  еще
трепетал в  агонии предрассветный сумрак,  и еле мигали едва заметные редкие
звезды.
     Наконец солнце обнажилось от  своих пурпурных одежд и  медленно,  будто
нехотя,  выплыло из-под горизонта,  жгучее и ослепительное.  И мгновенно все
вокруг осветилось,  ожило,  точно пробудившись от  сна,  и  сбросило с  себя
таинственность ночи, приняв прозрачную ясность и определенность.
     На далекое,  видимое глазом,  пространство синел океан,  окаймленный со
всех сторон голубыми рамками высокого бирюзового купола, по которому кое-где
носились  маленькие  белоснежные перистые  облачка  прихотливых узоров.  Они
нагоняли друг друга, соединялись, вновь расходились и исчезали, словно тая в
воздушном эфире.  По-прежнему веселый и  ласковый,  океан почти бесшумно,  с
тихим  однообразным  рокотом  катил  свои   могучие  волны  с   серебристыми
верхушками,  слегка и бережно покачивая маленький корвет.  Океан почти пуст,
куда ни взгляни. Только справа белеют, резко выделяясь в прозрачном воздухе,
паруса трехмачтового судна, судя по рангоуту - "купца", идущего одним курсом
с "Соколом",  который заметно нагоняет своего попутчика и,  вероятно, скоро,
по выражению моряков, "покажет ему свои пятки". Высоко рея в воздухе, быстро
проносится  "фрегат",  направляясь  наперерез  к  далекому  берегу  Америки;
неожиданно спустится на волны стайка белоснежных альбатросов,  покачается на
воде,  схватит добычу и, расправив свои громадные крылья, взовьется наверх и
исчезнет из глаз; где-нибудь вблизи шумно пустит фонтан разыгравшийся кит, и
снова безмолвно и пустынно на безбрежной дали океана.
     Это  чудное,   радостное  утро,   дышащее  бодрящей  свежестью,  весело
заглянуло и  на корвет и залило его блеском света.  И все -  людские фигуры,
мачты,  паруса,  снасти, - что в таинственном мраке казалось чем-то смутным,
неопределенно-фантастическим и  большим,  приняло теперь резкую отчетливость
форм и  очертаний,  словно избавившись от  волшебных чар  дивной тропической
ночи.  И  смолкли сказки,  и  отлетели грезы у  людей,  которых утро застало
бодрствующими.
     Надувшиеся паруса  сразу  побелели,  приняв свои  настоящие размеры,  и
паутина снастей,  отделявшихся одна от другой, резко вырисовывалась по бокам
мачт с  их  марсами и  салингами.  Закрепленные по-походному по обоим бортам
орудия,  черные и  внушительные на  своих станках,  выделялись на общем фоне
палубы,  почти сплошь покрытой спящими людьми. На юте, в подвешенных койках,
спали офицеры,  а  от шканцев и до бака,  занимая середину судна,  лежали на
разостланных  тюфяках,  в  самых  разнообразных позах,  спящие  подвахтенные
матросы,  обвеваемые  нежным  дыханием  пассата.  Храп  раздается  по  всему
корвету.  Поклевывавшие носами вахтенные матросы подбодрились,  стоя у своих
снастей или дежуря на марсах, и многие приветствовали восход солнца крестным
знамением.  Не  без зависти поглядывая на  спящих товарищей,  они осторожно,
чтобы не наступить на кого-нибудь,  по очереди пробирались на бак - выкурить
трубочку махорки у  кадки  с  водой  и  перекинуться словом-другим  о  своих
матросских делишках.  Заложив назад свои жилистые, здоровенные, просмоленные
руки,  вид  которых  внушает  почтительное уважение  матросам-"первогодкам",
боцман Андреев,  Артемий Кузьмич, как зовут его матросы, низенький, крепкий,
скуластый человек лет под пятьдесят с черными,  заседевшими баками и красным
обветрившимся лицом,  ходит взад и  вперед по  баку с  обычным своим суровым
начальственным видом,  твердо и  цепко ступая по  палубе своими мускулистыми
босыми ногами,  и словно уже предвкушает близость утренней чистки и "убирки"
судна,  во  время которой -  благо капитан спит -  он даст полную волю своей
ругательной импровизации, а подчас и рукам, если подвернется какой-нибудь из
молодых  матросов,   который,  по  мнению  боцмана,  еще  требует  "выучки";
превозмогая невольно охватывающую дремоту,  только что вступивший на вахту с
4  часов утра,  второй лейтенант жмурит сонные глаза,  равнодушный к чудному
утру и  окружающей прелести.  Ну  ее к  богу!  Он бы с  восторгом поспал еще
часок-другой.  И лейтенант,  заспанный, еще не совсем, казалось, очнувшийся,
тоже завистливо посматривает на ют,  где счастливцы-товарищи безмятежно спят
и будут еще спать до подъема флага.
     Проходит склянка, и сонное состояние исчезает. Лейтенант всем существом
наслаждается прелестью раннего  утра  и  полной  грудью  вдыхает  насыщенный
озоном  воздух.  Вместе с  тем  он  проникается и  важностью лежащих на  нем
обязанностей вахтенного начальника и,  подняв голову,  зорко  и  внимательно
оглядывает паруса.  Грот-марсель не  дотянут до  места,  и  лиселя с  правой
чуть-чуть "полощат".  Срам!  Что подумали бы о нем капитан и старший офицер,
если б увидали такое безобразие?  "И хорош Невзоров,  нечего сказать,  а еще
считается настоящим "морским волком"!  Сдал вахту и  не заметил,  что у него
неисправности!" -  не без злорадства подумал второй лейтенант,  тоже имевший
претензию  (и   небезосновательную)  на   звание  лихого  морского  офицера.
Спустившись с  мостика,  он прошел на бак,  чтоб осмотреть,  хорошо ли стоят
паруса на фок-мачте и кливера на носу.
     На  баке его встретил вахтенный юный гардемарин,  сонный и  румяный,  а
боцман,  уже  заметивший,  что  брам-рея  плохо обрасоплена,  и  потому угол
брамселя "играет",  и  что фор-стеньга-стаксель "мотается зря",  сконфуженно
нахмурился,  когда  вахтенный  начальник,  остановившись и  расставив фертом
ноги, задрал назад голову.
     - Господин   Наумов,   полюбуйтесь:   фор-брам-рея   не   по   ветру...
Фор-стеньга-стаксель не  вытянут...  А  ты  чего смотришь,  Андреев?  А  еще
боцман!  -  меняя  тон,  проговорил вахтенный  офицер,  строго  обращаясь  к
боцману.
     - В темноте не видать было, ваше благородие.
     - В  темноте  не  видать!   Уж  давно  светло,  -  ворчливо  проговорил
лейтенант,  сознавая  в  душе,  что  и  он  целую  склянку  "проморгал"  эти
неисправности,  и,  уходя,  приказал  гардемарину обрасопить,  как  следует,
брам-рею и натянуть стаксель.
     И,  поднявшись на  мостик,  лейтенант вполголоса,  чтобы своим звучным,
крикливым тенорком не разбудить людей, скомандовал выправить лиселя с правой
и вытянуть до места грот-марса-шкот.  И когда все было исправлено и дотянуто
до места,  он с чувством удовлетворения взглянул на паруса,  выслушал доклад
сигнальщика, что лаг показал семь с половиной узлов хода, и, оживившийся, не
чувствуя более  желания соснуть,  бодро заходил по  мостику,  посматривая по
временам в бинокль на "купца",  короткий и пузатый корпус которого заставлял
предполагать в  нем голландца.  И  действительно,  когда корвет почти нагнал
его, на "купце" взвился голландский флаг и тотчас же был опущен. То же самое
сделали и на "Соколе", ответив на обычную вежливость при встречах судов.
     Солнце быстро поднималось кверху.  На  баке пробили две склянки -  пять
часов,  когда  обыкновенно встает  команда.  И  с  последним ударом колокола
боцман уже был у  мостика и,  прикладывая растопыренную свою руку к  околышу
надетой на затылок фуражки, спрашивал:
     - Прикажете будить команду, ваше благородие?
     - Буди.
     Получив разрешение,  Андреев вышел на середину корвета и,  просвистав в
дудку долгим, протяжным свистом, гаркнул во всю силу своего зычного голоса:
     - Вставать! Койки убирать! Живо!
     - Эка,  подлец, как орет! - проворчал во сне кто-то из офицеров, спящих
на  юте,  и,  позвав  сигнальщика,  велел  кликнуть своего вестового,  чтобы
перебраться в  каюту и  там досыпать.  Примеру этому последовали и остальные
офицеры,  расположившиеся на юте,  зная очень хорошо,  что во время утренней
уборки "медная глотка" боцмана в состоянии разбудить мертвого.
     Между  тем  разбуженные боцманским окриком матросы просыпались,  будили
соседей и,  протирая глаза,  зевая и крестясь,  быстро вставали и, складывая
подушку,  простыни и  одеяло в парусинные койки,  сворачивали их аккуратными
кульками,  перевязывая крест-накрест черными веревочными лентами.  Прошло не
более пяти  минут,  и  вся  палуба была  свободна.  Раздалась команда класть
койки,  и матросы, рассыпавшись, словно белые муравьи, по бортам, укладывали
свои красиво свернутые кульки в  бортовые гнезда,  в  то время как несколько
человек выравнивали их;  скоро они  красовались по  обоим бортам,  белые как
снег и выровненные на удивленье, лаская самый требовательный "морской глаз".
     После  десятка  минут  скорого  матросского умывания  и  прически,  вся
команда, в своих рабочих, не особенно чистых рубахах, становится во фронт и,
обнажив    головы,    подхватывает   слова    утренней   молитвы,    начатой
матросом-запевалой,  обладавшим превосходным баритоном.  И  это  молитвенное
пение ста  семидесяти человек звучит как-то  торжественно среди океана,  при
блеске этого чудного тропического утра,  далеко-далеко от родины,  на палубе
корвета,  который кажется совсем крошечной скорлупкой на  этой беспредельной
водяной пустыне,  спокойной и ласковой здесь,  но грозной и подчас бешеной в
других местах,  где  с  ее  яростью уже познакомился корвет и  снова не  раз
испытает ее,  миновав благодатные тропики.  И, словно чувствуя это, матросы,
особливо старые,  побывавшие в морских переделках, с особенным чувством поют
молитву,  серьезные и сосредоточенные, осеняя свои загорелые лица истовыми и
широкими крестными знамениями,  как будто оправдывая поговорку:  "кто в море
не бывал, тот богу не маливался".
     Звуки  молитвы  замерли,   и  матросы  разошлись,   чтобы  позавтракать
размазней с  сухарями и  напиться чаю,  после  чего  на  корвете началась та
ежедневная педантическая уборка  и  тщательная чистка,  которая  является на
военных судах  предметом особой заботливости и  каким-то  священным культом.
Под аккомпанемент поощрительных словечек боцманов и унтер-офицеров, матросы,
вооруженные камнями,  скребками, голиками и песком, с засученными рукавами и
поднятыми до колен штанами, рассеялись по палубе и начали ее тереть песком и
скоблить  камнем,  мести  швабрами  и  голиками,  окачивая  затем  водой  из
брандспойтов и  из  парусинных ведер,  которые то  и  дело опускали за борт.
Другие в то же время мыли борты, предварительно их намылив, и затем вытирали
щетками.  Везде,  и  наверху,  и  в  жилой палубе,  и  еще ниже:  в машинном
отделении и трюмах,  мыли, чистили, скребли и скоблили. Всюду обильно лилась
вода и  гуляли швабры.  Когда наконец корвет был вымыт как следует,  во всех
своих закоулках,  приступили к так называемой на матросском жаргоне "убирке"
и,  надо признаться,  убирали корвет едва ли не старательнее и усерднее, чем
убирают  какую-нибудь  молодую  красавицу-даму,   отправляющуюся  на  бал  и
мечтающую  затмить  всех  своих  соперниц.  Прибирали  и  подвешивали  бухты
снастей,  наводили глянец на орудия и на медь на поручнях,  люках,  компасе,
кнехтах, словом, не оставляя в покое ни одного предмета, который только было
можно  вычистить.  Повсюду в  ловких матросских руках,  желтых от  толченого
кирпича,  мелькали суконки,  тряпки,  пемза, и повсюду раздавался осипший от
брани,   но   все   еще   зычный  густой  бас  боцмана  Андреева.   Впрочем,
справедливость требует заметить,  что  боцман Андреев,  вообще человек очень
добрый и  больше напускавший на себя строгость,  ругался главным образом для
соблюдения своего достоинства.  Нельзя же  -  боцман!  И  какой же был бы он
боцман в  старые времена,  если б не ругался так,  как только могут ругаться
боцмана, щеголявшие перед матросами неистощимостью фантазии и неожиданностью
эпитетов!
     Старший офицер, высокий, длинный и худощавый человек, лет около сорока,
с серьезным и флегматическим на вид лицом,  поднялся одновременно с командой
и  давно уже бродит по  корвету,  не спеша ступая своими длинными ногами,  и
появляется то тут,  то там,  зорко и молчаливо наблюдая за чисткой и уборкой
судна,  отдавая приказания боцману о  дневных работах или  подшкиперу насчет
починки старых парусов и старого такелажа.
     По званию своему старшего офицера,  помощник и правая рука капитана, он
несет  свою  трудную,  полную постоянных забот,  службу с  к