о имело общественный резонанс и
оценивалось  передовой  критикой  того  времени,   как   говорится,   вполне
положительно.  И  все-таки в те годы его место в литературе и в читательском
сознании определялось не этими произведениями.


10

     В  1888 году вышел его  сборник "Морские рассказы",  и  этот факт круто
изменил  всю   его  литературную  судьбу.   До   этого  он   был  известным,
прогрессивным писателем и  публицистом,  а теперь он стал знаменитым автором
морских  рассказов.  Все  остальные  его  произведения уважительно,  не  без
интереса читали и одобряли,  а новых морских рассказов с нетерпением ждали и
требовали.  Станюкович  вынужден  был  подчиниться:  он  стал  издавать  эти
рассказы особыми сборниками:  "Моряки", "Среди моряков", "Из жизни моряков",
"Рассказы из  морской жизни",  "Новые морские рассказы".  И  почти каждый из
этих сборников приходилось издавать по нескольку раз.
     Успех морских рассказов на первых порах оказался неожиданным для самого
Станюковича:  тогдашние читатели и  критики  (не  очень  большие охотники до
историко-литературных изысканий) увидели в этих рассказах что-то новое, даже
небывалое,  а он-то хорошо знал, что и герои и ситуации, почти такие же, как
в  его  теперешних морских рассказах,  появились в  русской литературе еще в
1867 году -  в его книге "Из кругосветного плавания.  Очерки морского быта".
Но  тогда  его  моряков не  заметили,  а  теперь,  через двадцать один  год,
встретили восторженно.  Почему?  В  поисках ответа на этот вопрос необходимо
принять во внимание различие эпох.
     Критики шестидесятых годов  прошли мимо  "Очерков морского быта" скорее
всего потому,  что сам этот специфический быт был для них не очень актуален.
В  книжке рассказывалось о  русских матросах и  офицерах,  то есть о  тех же
мужиках  и  дворянах,  только  в  военно-морском обмундировании;  социальные
коллизии,   волновавшие  тогда  всю  Россию,   в   своеобразном  преломлении
существовали и там - на клиперах и корветах, бороздивших океанские просторы;
но в центре общественного внимания находился тогда вчерашний крепостной, а в
1867  году  временнообязанный  мужик,   непосредственно  пахавший  землю,  и
помещик-крепостник, продолжавший обирать этого временнообязанного.
     Следует иметь в  виду также и то,  что,  когда молодой Станюкович писал
свои первые очерки морского быта, он был охвачен воодушевлением шестидесятых
годов. Общее состояние тогдашней общественной жизни, направление ее развития
в  годы наивысшего подъема освободительного движения он,  как и  большинство
его  сверстников,  считал  естественным,  "нормальным".  Ненормальными  были
только николаевские нравы и порядки - с предписанной жестокостью, мордобоем,
линьками и  командирской матерщиной,  заменявшей воспитательную словесность.
Но все это было именно прошлое;  ведь телесные наказания были отменены еще в
1863 году.  Конечно,  старые нравы и порядки глубоко укоренились во флоте, у
них  были  упорные  поклонники и  защитники,  но  по  оптимизму современника
освободительных свершений молодой Станюкович был уверен,  что новые гуманные
начала и принципы победят -  и скоро.  Эта уверенность, разумеется, не могла
не сказаться и на тональности его очерков морского быта.
     Теперь,   в   восьмидесятых  и   девяностых   годах,   и   общественные
обстоятельства были другие,  и  Станюкович в  ином свете увидел все то,  что
видел и пережил тогда, во время своего первого вынужденного плавания. Теперь
в  новых  его  морских рассказах тема  социальной розни  во  флоте зазвучала
острее  и,   как  это  ни  покажется  странным,  вполне  современно  и  даже
злободневно,  а  старые николаевские порядки представлены так,  будто матрос
Рябой только вчера получил сотню линьков,  а спасший его от нового наказания
корабельный парусник Исайка,  чтобы избежать порки, бросился в море и утонул
- только что, минуту назад.
     Конечно,   в   новых  морских  рассказах  чувствуется  рука   писателя,
умудренного опытом  многолетних литературных трудов.  Но  дело  не  только в
этом;  эти рассказы вобрали в  себя еще и многолетний опыт непосредственного
участия в  общественной борьбе.  Как  сказано выше,  все  морские рассказы и
повести Станюковича написаны по  воспоминаниям о  его  кругосветном плавании
1860-1863 годов. Поэтому действие большинства из них происходит в те же годы
и только в немногих произведениях, как, например, в повести "В море!", уже в
новую эпоху,  то есть в восьмидесятых -  девяностых годах.  Но независимо от
хронологической приуроченности фабульного времени  все  они  без  исключения
своим смыслом и  пафосом были обращены к общественной борьбе восьмидесятых -
девяностых годов.
     Станюкович принадлежал к  числу  тех  русских писателей второй половины
XIX века, которые и в периоды реакции оставались верны освободительным идеям
шестидесятых годов;  но,  конечно, он уже давно преодолел розоватый оптимизм
своей молодости.  Возвратившись из  ссылки,  он  убедился,  что политическая
реакция,  наступившая после того,  как народовольцами был убит Александр II,
усилилась еще  больше.  Теперь ее  вдохновители во  главе  с  Победоносцевым
стояли у самого кормила власти;  они открыто проклинали реформы шестидесятых
годов и упорно стремились проводить политику контрреформ.  Этот одобренный и
покровительствуемый  самим  Александром  III  поход  против  всего  наследия
шестидесятых годов  сказался,  конечно,  и  на  положении в  русском военном
флоте.
     В  соответствии с  новыми политическими и  идеологическими веяниями и в
канцеляриях военно-морского ведомства,  и в корабельных кают-компаниях,  и в
служебных взаимоотношениях тон  стали  задавать такие офицеры,  для  которых
завещанное шестидесятыми годами гуманное отношение к матросу было ненавистно
- и  по сословно-кастовым предрассудкам и  потому еще,  что оно требовало от
них неустанного воспитательского труда.  Закон об  отмене телесных наказаний
во   флоте   теперешние   "дантисты"  считали   как   бы   несуществующим  и
палачествовали безнаказанно. Над "либеральными" традициями открыто смеялись,
а  офицеров,  верных  этим  традициям,  при  первом  же  удобном случае  или
принуждали выйти в  отставку,  как это было сделано с Леонтьевым,  или,  как
Ивкова,  отчисляли на том основании,  что полицейские власти предписывали им
"прокатиться в  не  столь отдаленные места" ("Беспокойный адмирал").  Теперь
получили  ход  жестокие и  бесчестные карьеристы вроде  Аркадия  Дмитриевича
Налетова ("В море!").
     В  своих морских рассказах и повестях Станюкович показал,  что правящие
верхи в  восьмидесятых годах насаждали в  военном флоте как раз те гибельные
порядки и нравы,  против которых боролись лучшие люди шестидесятых годов,  и
что,  с другой стороны, выдвинутые этими людьми гуманные принципы необходимы
и  плодотворны.  Именно  эта  сквозная мысль,  может  быть,  рельефнее всего
выявляется при  сопоставлении двух его  героев:  "грозного адмирала" Алексея
Петровича  Ветлугина  и  "беспокойного адмирала"  Ивана  Андреевича Корнева.
Ветлугин  -  это  полное  воплощение  дореформенного строя  флотской  жизни;
энергичный и честолюбивый,  он,  подчиняясь ее жестоким законам, ожесточился
сам,  растерял лучшие человеческие качества и  оказался в  конце жизни ни  с
чем:  во флоте он добрых воспоминаний о  себе не оставил,  в  семье -  тоже,
потому что и  здесь он был "грозным адмиралом",  то есть жестоким самодуром.
Корнев  пришел  в  эпоху  реформ как  наследник высоких традиций Корнилова и
Нахимова.  Вспыльчивый,  но,  по народному выражению,  и отходчивый, он всей
своей   деятельностью  утверждал  в   офицерской  среде   принципы  чести  и
независимости, верности воинскому долгу в самом широком смысле этого слова и
глубокого  уважения  к  матросу.  Последнее  для  Станюковича  имело  особое
значение.
     Композиция большей  части  его  морских  рассказов и  повестей  как  бы
воспроизводит  размещение  личного  состава  на  корабле:  кубрик,  то  есть
матросы,  с  одной  стороны,  и  кают-компания,  то  есть  все  "господа" от
гардемарина до  капитана -  с  другой;  между  этими группами располагаются,
тяготея то к одной, то к другой, унтер-офицеры - боцманы, баталеры, писаря и
т.п.  Соответственно этому строится и  само повествование:  офицер,  если он
даже и не главный герой, почти всегда предстает как самостоятельная фигура -
с  биографией,  особой статью,  характером и  жизненной позицией;  а матросы
обыкновенно выступают как  сплошная  масса;  некоторые из  них  выделяются в
повествовании   и    подробно   описываются   лишь   в    тех   сравнительно
немногочисленных произведениях, где они являются главными героями ("Беглец",
"Человек за  бортом",  "Между  своими",  "Исайка",  "Максимка",  "Похождения
одного матроса").
     Между этими двумя категориями персонажей много различий, но одно из них
особенно существенно.  В офицерской среде, в кают-компании никогда не бывает
полного единодушия;  интеллектуальная и  нравственная атмосфера здесь  то  и
дело  изменяется,  прямо отражая те  изменения,  которые происходили там,  в
правящих  сферах  России.  Матросская  среда,  как  человеческое сообщество,
всегда остается неизменной.  И  это  не  было следствием темноты и  косности
деревенских парней,  вырванных из  вологодских или архангельских захолустий;
цельность  и  постоянство в  матросской среде  предопределялись непреложными
нормами народной нравственности.
     Человеческое достоинство - и в своем брате-матросе и в офицерах - здесь
оценивалось по одним и тем же критериям всегда - что в николаевские времена,
что в шестидесятые годы, что в конце века.
     После многодневного утомительного перехода сойти на  берег и,  не жалея
скудных сбережений, "отвести душу" - этому давнему обычаю охотно и без каких
бы то ни было колебаний следовало большинство матросов; но самым уважаемым и
авторитетным в  их  среде  был  все-таки  трезвый,  рассудительный и  умелый
матрос.  Боцманское  сквернословие  и  даже  зуботычины  воспринимались  как
неизбежное зло,  но  когда кто-то из боцманов слишком уж заносился,  матросы
утихомиривали его  собственными  силами  ("Матросский  линч").  Отношение  к
офицерам определялось не только их добротой,  но и по делу.  Чистота,  какой
добивался старший  офицер  Василий Иванович,  была  для  матросов "каторжной
чистотой",  а  самого Василия Ивановича они  тем не  менее искренне уважали,
потому что его любовь к делу не подлежала ни малейшему сомнению.  А старшего
офицера фон дер Беринга матросы невзлюбили,  потому что к  чистоте,  как и к
красоте корвета,  он  был  равнодушен,  а  добивался только  одного -  чтобы
матросы беспрекословно, "как машина", выполняли его распоряжения ("Куцый").
     Конечно,  в  отношениях между  матросами  и  офицерами социальная рознь
сказывалась на каждом шагу,  но наряду с ней или, может быть, даже наперекор
ей было здесь и  нечто другое:  весь экипаж по необходимости должен был быть
объединен общим  сознанием,  общим  чувством противостояния грозной  стихии,
всегда чреватой гибелью -  гибелью всех,  без различия чинов и сословий. Тут
особое  значение  приобретали личные  качества  людей.  Капитана,  мастерски
управляющего кораблем,  да  если  он  еще  и  справедлив,  матросы  называли
"голубем";  офицер,  в  самых опасных обстоятельствах сохранявший мужество и
распорядительность, пользовался уважением матросов, если он бывал порою даже
и слишком суров.
     ...Бескрайние просторы Тихого,  Атлантического или  Индийского океанов,
сказочная, "райская" природа далеких южных земель - все это влекло, радовало
и  удивляло.  Особое место  занимали встречи с  другими,  незнакомыми дотоле
народами; русские моряки присматривались к нравам и обычаям этих народов без
тени высокомерия, с непринужденной открытостью и веселым доброжелательством.
И  как  раз во  время этих встреч каждый из  них отчетливее и  пронзительнее
чувствовал себя,  сознавал  себя  русским  человеком,  человеком из  великой
страны России.  В  долгом плавании воспоминания о родине неизбежно порождали
тоску по  ней;  на корабле тосковали все -  и  матросы и  офицеры.  Но образ
родины,  образ  России  в  матросских мечтах вырисовывается величественнее и
поэтичнее;  ведь ее  песни поют на  корабле только матросы,  русская речь со
всей ее пестротой и размашистостью звучит в матросских разговорах.
     В  других,  "неморских" произведениях Станюковича народ почти всегда за
кулисами,  и  его  речь там  раздается весьма редко.  В  морских рассказах и
повестях матросское слово  несет  на  себе  главную  поэтическую "нагрузку";
стоит  только  ему   зазвучать,   как   появляется  новая,   свежая  краска,
неожиданная,  чаще  всего  веселая интонация,  и  благодаря этому  весь  тон
повествования  приобретает  глубину  или,  как  сказали  бы  в  наше  время,
стереофоничность.
     Станюкович в  этих произведениях не  скрывает ни жестокости,  ни дикого
разгула страстей,  ни равнодушия одних,  ни подлости других; но при всем при
этом  в   восьмидесятых  и   девяностых  годах  они  производили  ободряющее
впечатление.  Литература тех  лет  в  различных вариантах представила фигуру
рефлектирующего скептика,  готового  подвергнуть сомнению  не  только  успех
борьбы,  но  и  сам ее  смысл;  в  морских рассказах и  повестях Станюковича
действовали люди,  которым  некогда было  рассуждать о  смысле  борьбы;  они
должны были быть готовы к ней каждую минуту.


x x x

     На  четвертом  десятилетии  своей  литературной деятельности Станюкович
стал знаменитым писателем.  Но он так и не сумел стать писателем,  более или
менее обеспеченным.  Как и  в прежние годы,  ему приходилось много работать.
Его крепкий от природы организм слабел, болезни не проходили. Он часто ездил
на лечение:  то в Крым,  то за границу. Во время одной из таких поездок он и
умер - 7 мая 1903 года в Неаполе.
                                                                    М.Еремин



    Константин Михайлович Станюкович.
    Свадебное путешествие



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 10. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 7 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


I

     Минут  за   десять  до   отхода  курьерского  поезда  в   Москву  перед
пульмановским вагоном{53} стояла кучка дам и мужчин.
     Провожавшие молодую чету Руслановых,  три часа тому назад повенчанную в
одной из модных домовых церквей - в "Уделах", были из "монда"{53}.
     Несколько хорошеньких женщин, много элегантных костюмов и шляп и тонкий
аромат духов.  Два красивых,  моложавых,  седых генерала.  Офицеры блестящих
полков.  Юный мичман и  десяток статских в  модных пальто на безукоризненных
фраках с цветами в петлицах.
     Все казались оживленными и слегка возбужденными.
     Чуть-чуть  отделившись от  кружка,  стоял  пожилой господин с  выбритым
усталым лицом и равнодушным взглядом, в черном пальто и с фетром на голове.
     Он  говорил старому адмиралу о  погоде в  Крыму прошлой осенью.  Слегка
наклонив голову,  адмирал напряженно-внимательно слушал,  словно  бы  боялся
проронить одно слово пожилого господина.  В лице и в фигуре старика адмирала
было что-то искательное и жалкое,  хотя его высокопревосходительству не было
ни  малейшего дела ни  до  его превосходительства{53},  ни  до  прошлогодней
погоды.
     Многие из  провожавших Руслановых взглядывали на  него  значительно,  с
невольно раболепным чувством.  Проходившие мимо  мужчины,  видевшие пожилого
господина в его приемной и даже не бывавшие там,  почтительно снимали шляпы,
и  лица  их  как  будто  расцветали,  когда  его  превосходительство любезно
приподнимал свой фетр с коротко остриженной заседевшей головы, не припоминая
или не зная господ, кому кланялся.
     Несколько ливрейных лакеев,  стоявших сзади, упорно смотрели на него, и
глаза  их  прилично-серьезных бритых  лиц,  казалось,  загорались горделивым
восторгом перед его престижем.
     Казалось,  невольное  и  часто  бескорыстное  раболепие  было  привычно
пожилому  господину  и   не   стесняло  его.   Он  принимал  его  как  нечто
естественное, как то самое, что испытывал и сам в те времена, когда достигал
высоты положения.
     Мимо кучки провожающих шнырял господин,  могущий внушать подозрение, не
будь  он  вполне  прилично одетый  молодой  человек в  цилиндре,  откровенно
стремительный,  озабоченный и победоносный, с бегающими, почти вдохновенными
глазами.
     Он  так  жадно  оглядывал женские наряды,  бросая более деловитые,  чем
восторженные взоры на женские даже хорошенькие лица,  что можно было принять
молодого человека за дамского портного, желающего "схватить" последнее слово
фасонов платьев, жакеток и шляпок.
     Немедленно объяснилось,  что молодой человек не портной.  Он набросился
на  начальника станции и,  чуть  не  коснувшись его  юпитерского лица  своим
длинным и тонким носом, с фамильярною торопливостью и краткостью допрашивал:
"Кто   новобрачный?..    Куда?   Фамилии   генералов?   Посаженый   ли   его
высокопревосходительство?  Кто -  в белом, сером, зеленом костюмах? Кто мать
молодой?.. Голубчик... Как же не знаете всех... Непостижимо!.."
     Он полетел по перрону,  напал на обер-кондуктора,  вернулся и  небрежно
спросил ливрейных лакеев о сиреневом платье. В несколько минут он узнал все,
что требовали его обязанности,  и, присевши на скамью, вынул записную книжку
и  стал набрасывать материал для заметки в  завтрашнем нумере бойкой газеты,
обращающей внимание на свежесть великосветской хроники.
     - Это -  репортер!  Завтра попадем в газеты!  -  с гримаской, но втайне
довольная, заметила одна дама.
     "Молодая"  -   высокая,   стройная  брюнетка  с   крупной  родинкой  на
загоревшейся матовой  щеке,  возбужденная и  счастливая,  казавшаяся гораздо
моложе своих двадцати шести,  была  в  "стильном" сером дорожном платье и  в
большой шляпе с яркими цветами, придававшей ее хорошенькому энергичному лицу
что-то кокетливо вызывающее и горделивое.
     Она стояла в центре кружка провожающих,  обмениваясь со всеми короткими
ласковыми словами.  Все  эти  родные и  знакомые,  не  раз подвергавшиеся ее
злословию, казалось, так сердечно высказывали ей привязанность, так горячи и
искренни  были  их  пожелания,  что  все,  все  казались  ей  в  эти  минуты
необыкновенно милыми,  хорошими и  добрыми.  И она как-то невольно придавала
значительность  и   сердечную  приподнятость  своим   самым  обыкновенным  и
незначащим словам.
     Но вдруг по лицу молодой женщины мелькнуло выражение испуга.
     - Слушай, мамочка...
     Пожилая,  внушительного вида,  сильно молодившаяся,  подкрашенная вдова
известного боевого генерала,  довольная,  что  ее  Мета  вышла наконец замуж
влюбленная и расходы заботливой матери сократятся,  -  услышала своим чутким
ухом тревожную нотку в  голосе дочери.  И генеральша с еще большей нежностью
спросила:
     - Что, Мета?
     - Мне... Пришли в Алупку мой берет... Я забыла взять... Не забудь.
     - Завтра пошлю, милая.
     И, словно бы внезапно спохватившись, прибавила:
     - А ты и не хотела показать, как устроились в купе. Покажи...
     - Пойдем, мама...
     И  когда  они  вошли  в  маленькое купе,  полное букетами цветов,  мать
воскликнула:
     - И  как же хорошо...  И как я рада,  что ты счастливая!  -  прошептала
мать.
     - О да...  да... Но, мамочка... Ведь надо Никсу сказать, - чуть слышно,
взволнованно сказала Мета.
     - Я говорила тебе... Не теперь только...
     - А когда?
     - Завтра,   послезавтра...   понимаешь...   Как  мы  обворожительны!  -
восхищенно промолвила мать и обняла дочь. - Ну, идем, Мета.


II

     Они вернулись на платфо