Пролетела  пролетка,  и  меня
забрызгали грязью... Я только сжал кулаки и послал вслед ругательства...
     А дома Софья Петровна встретила меня какая-то грустная... Она последнее
время  заметно изменилась...  Куда  девалась ее  веселость?..  Точно  что-то
мучило ее...  Она несколько раз заговаривала о лете, но я избегал разговоров
об этом,  говоря, что еще время впереди есть... Надо было покончить сперва с
Рязановыми, а там видно будет... Не киснуть же мне в самом деле с ней вдвоем
на  Екатерининском канале!..  Она  все  соблазняла меня  по  воскресеньям на
острова, но я более отмалчивался...
     - Послушай,  Петя (она все-таки меня звала "Петей").  Послушай, Петя, -
начала она за обедом. - Так как же летом?
     - Надо, Соня, работы искать... Сама знаешь, я без занятий...
     - Лето-то  отдохни...  Право,  отдохни...  Мы  будем вместе на  острова
ездить...
     - Работать надо...
     - Ах  ты  какой...   Ну,  слушай...  впрочем,  нет...  (Она  вдруг  вся
зарделась.) Я тебе после скажу... радость скажу... Нас обоих касается...
     Она с каким-то особенным выражением посмотрела на меня.
     - Говори теперь...
     - Нет... нет... не скажу... после...
     Я не настаивал.
     После  обеда посыльный подал мне  письмо.  Я  вскрыл его.  В  нем  было
тридцать рублей и письмо следующего содержания:

                           "Милостивый государь,
                              Петр Антонович!

     Вы,  вероятно, уже слышали, что бабушка моя вчера скончалась. Позвольте
мне еще раз поблагодарить вас за  ту доброту,  с  которой вы прощали капризы
больной старушки,  и  еще  раз напомнить вам,  что покойница всегда выражала
признательность за ваш труд.
     Благодарю вас и смею уверить, что я всегда к вашим услугам, если только
мои услуги могут быть вам полезны.
                                             Уважающая вас Екатерина Нирская.

     При сем прилагаю следуемые вам за месяц тридцать рублей".

     Я  несколько  раз  прочел  эти  строки,  написанные изящным  английским
почерком.  Меня задел за живое тон письма, особенно последние его строки: "Я
всегда к вашим услугам,  если услуги мои могут быть вам полезны"!  Ясно, она
смотрит на меня с  высоты своего величия,  эта гордая барышня,  и  допускает
знакомство только  в  качестве  благодетельницы бедного  чтеца,  лишившегося
занятий.
     - Тебя огорчило письмо... От кого это? - спросила Софья Петровна.
     - От богатой наследницы.
     - Можно прочесть? - как-то робко продолжала молодая женщина.
     Я бросил ей письмо.
     Она прочитала его и с сердцем заметила:
     - Чего она лезет с письмами!
     - Как же,  нельзя!  Надо порисоваться! Я, мол, не прочь порекомендовать
вас,  молодой человек. Вы хорошо читали сумасшедшей старухе, и, если хотите,
я вам еще такую старуху подыщу.
     - Да  ты  не  сердись так!  Ты  ужасно  обидчив,  Петя.  Стоит  ли  так
сердиться? Плюнь ты на нее, разорви письмо, и дело с концом!
     - Нет. Их за это надо обрывать. Я отвечу ей.
     - К чему? Ну, разве тебе не все равно, что она пишет?
     - Ты этого не понимаешь, - резко ответил я.
     И Софья Петровна, по обыкновению, тотчас же покорно замолчала.
     Я написал Екатерине Александровне ответ (досадно только,  что не было у
меня бумаги с вензелем), в котором благодарил за желание быть мне полезной и
надеялся, что мне не придется возобновлять с ней наше "случайное" знакомство
именно с этой целью. Письмо было короткое и сухое.
     Я перечитал свой ответ и отправил письмо.
     - Пусть прочтет!.. Пусть знает, с кем она имела дело!..
     Я спрятал записку Екатерины Александровны,  и,  признаться, грустно мне
было, что наше знакомство прервалось так быстро.
     Задумчивый,  сидел я  у  себя в  комнате и  не слышал,  как вошла Софья
Петровна.
     - Петя! - тихо произнесла она.
     Я поднял голову. Софья Петровна стояла передо мной печальная.
     - Ты, кажется, и не интересуешься тем, что я обещала сказать тебе?
     - Ах, да... Что это за новость?
     - Это новость очень серьезная.
     - Ну?..
     Она  обвила  руками  мою  шею  и,  наклонившись надо  мною,  произнесла
шепотом:
     - Я беременна, Петя...
     В первый момент известие это не произвело на меня впечатления, но затем
мне сделалось очень досадно и скверно.
     - Ты молчишь. Ты не рад?
     Я пожал руку Софьи Петровны. Бедная женщина была совсем смущена.
     - Чему же радоваться, Соня? - нежно проговорил я. - Только одни заботы!
     - Только?
     Она совсем печально глядела на меня.
     - Нам, бедным людям, дорога такая роскошь.
     - Как ты говоришь - роскошь? - повторила она.
     - Еще бы!.. Нам надо самим пробиваться, а тут еще...
     - Замолчи, замолчи, пожалуйста, - перебила она и вышла из комнаты.
     Я пошел к ней. Она сидела на диване и тихо плакала.
     - Послушай,  Соня... Надо быть благоразумной, а ты все плачешь... Разве
я обидел тебя?..
     Она молчала.
     - Ну, рассуди сама... Можно ли радоваться твоему сюрпризу?
     И я стал ей доказывать, что радоваться нечему.
     Она слушала очень внимательно.  Когда я кончил,  она поднялась с места,
подошла ко мне и  пытливо заглянула мне в глаза...  В это время лицо ее было
серьезно, очень серьезно.
     - Ты недоволен?.. - тихо проговорила она.
     - Большой радости нет.
     - И пожалуй, посоветуешь мне отдать ребенка в воспитательный дом?
     Наконец она  сама произнесла слово,  которое давно вертелось у  нее  на
языке.  Должно быть,  на  лице моем она  прочла одобрение,  потому что вдруг
побледнела, зашаталась и как сноп повалилась ко мне на руки.
     "Скорей,  скорей надо покончить с этим! - думалось мне, пока я приводил
ее в чувство. - Не связать же себя навеки ради того, что глупый случай вдруг
сделал меня отцом!" Из-за такой случайности я не намерен был откапываться от
своих планов и смолоду закабалить себя.
     Софья Петровна открыла глаза. Я стоял подле и утешал ее.
     - Ты меня не любишь, - были первые ее слова.
     Я успокоивал ее,  говоря,  что напрасно она так думает, что я люблю, но
что  есть  положения,  при  которых человеку нельзя приносить все  в  жертву
любви.
     Она выслушала и  вдруг бросилась мне на  шею.  Покрывая меня поцелуями,
Соня проговорила:
     - Да  разве  я  прошу жертв?  Ничего,  ничего не  прошу...  Только люби
меня... люби! Ведь я тебя люблю, как никого и никогда не любила!
     Она рыдала и в то же время улыбалась.
     - Ведь ты...  ты честный человек?  Ты не стал бы обманывать меня?.. Это
было бы... Прости... Я бог знает что говорю...
     И она снова обнимала меня.  А я молча стоял и думал, как бы лучше выйти
из глупого положения,  в  которое поставила меня связь,  и  в то же время не
слишком огорчить эту добрую женщину.


        "XII"

     На другой день,  в  десятом часу утра,  я  занялся туалетом с особенною
тщательностью,  потом зашел к парикмахеру постричься и, скромно причесанный,
как  следовало молодому человеку в  моем положении,  отправился к  господину
Рязанову на Васильевский остров.
     Петербургская жизнь научила меня,  как надо ладить со швейцарами домов,
в  которых живут более или менее важные люди,  и я без затруднений подымался
по  широкой,  устланной красным ковром  лестнице во  второй этаж,  получивши
предварительно от швейцара сведения,  что "генерал принимает, и у них никого
нет". Я отдал свою карточку презентабельному на вид лакею и через минуту был
введен в  большой кабинет,  уставленный шкафами с книгами и изящной мебелью,
обитой зеленым сафьяном. За письменным столом, стоявшим среди комнаты, сидел
господин Рязанов,  небольшого роста,  некрасивый, коротко остриженный брюнет
лет  сорока,  в  утреннем сером костюме.  При  моем  появлении он  отложил в
сторону перо,  отодвинул лист исписанной бумаги и  поднял на  меня небольшие
черные глаза,  зорко и  умно глядевшие из-под  очков.  Проницательный взгляд
этих глаз скрадывал некрасивость лица, придавая ему умное выражение.
     - Очень рад видеть вас,  господин Брызгунов! - проговорил он, чуть-чуть
привставая и протягивая руку. - Садитесь, пожалуйста!
     Я сел в кресло у стола и приготовился слушать.
     - Вас очень рекомендует Николай Николаевич Остроумов.  Он в восторге от
ваших занятий и трудолюбия, а в особенности от ваших трезвых взглядов, столь
редких,  к  сожалению,  среди  нашей  бедной молодежи,  -  прибавил господин
Рязанов тоном соболезнования.
     Мне оставалось только поклониться.
     - Вы,  кажется,  деятельно помогали Николаю  Николаевичу в  составлении
записок?  -  спросил Рязанов,  и,  показалось мне,  в  его  глазах мелькнула
усмешка.
     - Помогал.
     - В составлении записки о среднеазиатской дороге вы,  если не ошибаюсь,
тоже принимали участие?
     - Да, под наблюдением Николая Николаевича.
     - Так...  так...  Она недурно написана,  очень недурно,  хотя, впрочем,
сведения неверные...
     Рязанов помолчал,  оглядывая меня  своим  зорким  взглядом,  и  наконец
продолжал:
     - Остроумов,  между прочим,  говорил мне, что вы были бы не прочь ехать
на лето в деревню в качестве репетитора?
     - Да, я ищу занятий.
     - Вы занимались прежде репетиторством?
     - Как же! И в гимназии, и по окончании курса я давал уроки.
     - Вы прежде служили у мирового судьи письмоводителем?
     - Да.
     - И приехали сюда искать работы более подходящей?
     - У меня на руках мать и сестра, а жалованье письмоводителя ничтожно.
     - Так,  так... Это я к слову... Мне все эти подробности сообщил Николай
Николаевич,  рассказывая,  как  вы  помогаете вашему  семейству.  Это  такая
редкость нынче...
     Я потупил скромно глаза, недоумевая, к чему он делает мне такой допрос.
     - Сын мой,  мальчик двенадцати лет,  - продолжал Рязанов, - к сожалению
моему,  несколько ленив и в пансионе не очень бойко учился, так что ему надо
хорошенько призаняться летом для поступления в гимназию.
     - В классическую? - спросил я.
     - Ну, разумеется! - заметил Рязанов, словно бы удивляясь вопросу. - Так
не угодно ли будет вам, господин Брызгунов, взять на себя труд призаняться с
мальчиком в течение лета?
     Я, разумеется, согласился.
     - Я слишком много слышал о вас хорошего,  господин Брызгунов,  и считаю
излишним  пояснять,  что  только  отличные  рекомендации относительно вашего
направления заставляют меня поручить вам занятия с  сыном.  Надеюсь,  им  не
обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?
     Он  говорил отчетливо,  словно бы произносил спич,  глядя на меня своим
пронизывающим взором, и так отчеканивал "господин Брызгунов", что каждый раз
этот "господин Брызгунов" производил на меня отвратительное впечатление.  Уж
слишком противной казалась моя фамилия в его отчетливом произношении.
     Рязанов остановился в ожидании моего ответа и снова повторил:
     - Надеюсь, вы не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?
     Я  ответил,  что  "обижаться нечем" и  что  понимаю,  как  трудно найти
подходящего человека.
     - Совершенно верно.  Я  ни  за  что  бы  не  пригласил к  сыну молодого
человека,  особенно такого молодого, как вы, к которому бы не питал доверия.
Нередко молодые люди,  быть может и  совершенно искренно,  бросают в  головы
детей  семена,  которые впоследствии дадут  печальные всходы.  К  несчастию,
многое в  нашей  жизни способствует этому и  как  бы  подтверждает нелепицу,
которой пичкают непризванные учителя детские головки.
     Господин Рязанов остановился на секунду, поправил очки и продолжал:
     - Я,  господин Брызгунов,  очень люблю сына,  и  вы  поймете,  почему я
позволил себе обратить ваше внимание на  те  трудности,  которыми обставлены
родители. Я буду просить вас, господ... (по счастию, взгляд Рязанова упал на
мою карточку,  и он вместо "господин Брызгунов" произнес:  Петр Антонович) я
буду  просить вас,  Петр Антонович,  обо  всех щекотливых вопросах,  которые
может предложить мальчик,  сообщать мне.  Мой мальчик очень нервный, и с ним
надо быть осторожным.  Мы общими силами будем отвечать ему на щекотливые его
вопросы.  Мне бы хотелось,  и, насколько в моих силах, я постараюсь достичь,
чтобы  из  мальчика вышел  трезвый,  разумный слуга отечеству,  -  продолжал
господин Рязанов  взволнованно,  -  понимающий,  что  надо  довольствоваться
возможным,  а не стремиться к невозможному. Надо уметь делать уступки, чтобы
не  остаться смешным донкихотом.  В  наше  время,  когда  каждому приходится
пробивать себе  дорогу горбом,  донкихотство обходится очень  дорого.  Зерно
заключающейся в нем истины не стоит будущих разочарований.  Надо жить,  а не
питаться фантазиями.
     Я  слушал господина Рязанова с удовольствием.  Его речь находила во мне
полный отклик.  Он словно повторял все то, о чем я часто и много думал и что
заставляло меня идти,  не сворачивая в сторону,  по избранной мною дороге. Я
не  знал еще в  то время,  как господни Рязанов добился своего положения,  -
пробивал ли  он  свою дорогу,  как он выразился,  "горбом" или нет,  но,  во
всяком случае,  он был тысячу раз прав,  когда говорил, что "жить надо, а не
питаться фантазиями".
     Я слушал,  и передо мной промелькнул образ моей сестры.  Как жаль, что,
сидя в захолустье,  она не могла слушать таких умных речей!  Тогда поняла бы
она,  что все умные и порядочные люди думают так же,  как я, и понимают, что
без  борьбы,  без уступок,  без хитрости нельзя ни  до  чего добиться нашему
брату,  у которого нет ни связей, ни денег, ни хорошего родства. Глупенькая!
Она все еще думала,  что Петербург меня испортит,  и все еще в письмах звала
назад,  в захолустье.  Как бы не так!  Петербургская жизнь понравилась мне и
еще  более  укрепила мое  решение во  что  бы  то  ни  стало  составить себе
приличную карьеру. Остаться проходимцем на всю жизнь и видеть одно презрение
со всех сторон я не желал.
     Должно  быть,   господин  Рязанов  заметил  благоприятное  впечатление,
произведенное на меня его словами,  потому что,  окончив свою речь, он мягко
заметил:
     - Ну, теперь поговорим об условиях, Петр Антонович!
     На этом пункте мы скоро сошлись. Он предложил мне семьдесят пять рублей
в месяц.
     - Вы, кажется, знакомы с моей женой? - заметил он, когда мы покончили с
условиями.
     - Как же. Я имел удовольствие видеть вашу супругу у Остроумовых.
     - А вот сейчас познакомитесь с сыном, - проговорил Рязанов и позвонил.
     Через несколько минут в  кабинет вошла пожилая гувернантка-англичанка и
привела с собой мальчика, лицом похожего на отца. То же некрасивое лицо и те
же умные,  черные глаза, но только сложения он был нежного, и взгляд его был
какой-то задумчивый.
     Рязанов с любовью поцеловал сына и, знакомя меня с ним, проговорил:
     - Вот,  Володя,  твой учитель на лето, Петр Антонович. Он был так добр,
что согласился помочь тебе заниматься.
     Володя  протянул  худенькую руку,  взглянул на  меня  своим  задумчивым
взором и ничего не сказал.
     С гувернанткой мы раскланялись.
     - Мама встала? - спросил отец.
     - Нет, спит еще, - отвечал Володя.
     Володя был сыном от первой жены Рязанова.  От второй жены, той красивой
барыни, которую я встречал у Остроумовых, детей не было. Мальчик скоро вышел
из кабинета с гувернанткой, и Рязанов проговорил:
     - Володя,  как вы, вероятно, заметили, слабого здоровья. Кроме того, он
очень нервный мальчик.  Впрочем,  вы сами это увидите.  Так уж,  пожалуйста,
Петр Антонович,  берегите его и  не позволяйте ему слишком много заниматься.
Да пишите мне,  как он учится. Я в деревню теперь не поеду; месяц или два вы
проживете без меня.  Я могу приехать только в августе. Жена собирается через
неделю. Вы можете быть готовы к отъезду к этому времени?
     - Могу.
     - Ну,  отлично,  а  сегодня милости просим к  нам обедать в пять часов.
Кстати,  вы покороче познакомитесь с  женой,  и  затем мы окончательно решим
день отъезда.
     Когда  я  снова  пришел к  пяти  часам  к  Рязановым,  госпожа Рязанова
встретила меня  довольно приветливо и,  оглядывая меня,  казалось,  осталась
довольна, что у них в доме будет учитель, приличный на вид.
     Она сказала несколько любезных слов,  выразила надежду,  что я  не буду
скучать в деревне,  и,  как кажется, ничего не имела против выбора мужа. Это
была  женщина  лет  двадцати  шести  или  семи,  красивая,  статная,  видная
брюнетка,   с  бойкими  карими  глазами  и  изящными  манерами,   в  которых
проглядывала избалованность капризной женщины, привыкшей к поклонению.
     За  обедом  господин Рязанов  казался совсем  не  таким,  каким  был  в
кабинете. Перед женой он как-то притихал, бросая на нее беспокойные взгляды,
полные любви и  нежности.  А  она как будто не замечала их и капризно делала
мины,  когда господин Рязанов в чем-нибудь не соглашался с ней.  Нельзя было
не  заметить тотчас же,  что  эта барыня -  избалованное существо и  в  доме
играет первую роль. С мужем она была снисходительно-любезна и, казалось мне,
холодна.  За  обедом она два раза меняла дни отъезда и  наконец решила,  что
уезжает через восемь дней.
     - Это решение, надеюсь, последнее? - ласково пошутил Рязанов.
     Рязанова сделала недовольную гримасу и ответила:
     - Последнее!
     Володя кинул на мачеху быстрый взгляд,  в  котором нельзя было заметить
привязанности.
     Предстояло объявить  о  моем  отъезде  Софье  Петровне.  Я  рассчитывал
проститься с ней навсегда,  хотя,  разумеется, не думал говорить ей об этом,
чтобы  не  расстраивать понапрасну  бедную  женщину,  привязавшуюся ко  мне.
Возвратившись от Рязановых,  я прошел к ней в комнату.  Она сидела на диване
печальная,  с  заплаканными глазами.  При  входе  моем  она  вытерла глаза и
радостно улыбнулась.
     - Ты что это... плачешь, Соня?..
     - Нет... нет... ничего... Так взгрустнулось...
     - А я на лето работу нашел, Соня! - проговорил я, обнимая ее.
     Она вся встрепенулась и быстро спросила:
     - Здесь... в городе?..
     - Нет, какая летом в городе работа! Я еду в деревню приготовлять одного
птенца в гимназию...  на три месяца!  -  поспешил я прибавить,  заметив, как
Соня бледнеет.
     - Так ты, значит, оставляешь меня теперь, когда я... в таком положении!
     - Соня... Соня! Ведь мне нельзя сидеть сложа руки, ты знаешь...
     Но разве женщина понимает резоны?
     - На лето!..  Лето ты мог бы отдохнуть...  Наконец, и говорила тебе: не
стесняйся, у меня есть деньги...
     - Я на чужой счет жить не привык!
     - На чужой счет? Разве ты со мной считаешься?..
     - Ты сама, Соня, не богачка, чтобы с тобой не считаться... И наконец, я
должен помогать матери... Бросим лучше этот разговор! - твердо сказал я. - Я
приехал и  Петербург работать,  а  не  сидеть сложа  руки.  Надеюсь,  ты  не
захочешь стать мне поперек дороги, если действительно любишь меня... У меня,
Соня, впереди дорога широкая...
     Она  слушала,  взглядывая на  меня  во  все  глаза,  покачала головой и
грустно усмехнулась.
     - Люблю ли я?.. И тебе не стыдно сомневаться?
     - Так если любишь - не удерживай и не делай сцен. А сцен не люблю!
     Тогда Соня, по своему обыкновению, от упреков перешла к извинениям. Она
склонила голову на мою грудь и, нервно рыдая, просила прощения.
     - Ты прав,  ты прав,  Петя,  -  прерывая слова всхлипываниями, говорила
она. - Я гадкая женщина... я эгоистка... и мешаю тебе... Поезжай, милый мой,
поезжай...  Как  ни  тяжело мне  будет прожить без  тебя три  месяца,  но  я
вытерплю, все вытерплю...
     Она уверена была, что я вернусь.
     - И когда ты вернешься,  Петя, - продолжала она, улыбаясь сквозь слезы,
- когда вернешься,  ты увидишь,  какая у тебя будет комната!  Я отделаю тебе
большую комнату,  в которой теперь живет генерал... Я его попрошу выехать...
У  тебя  будет превосходный кабинет...  Я  поставлю туда новую мебель...  Ты
какую хочешь обивку... зеленую или синюю?.. Что же ты молчишь?..
     - Все равно...
     - Ну н