остью глотал он
жидкость и  как  потом благодарно взглянул своими большими черными выпуклыми
глазами, зрачки которых блестели среди белков.
     После  этого  доктор захотел узнать,  как  мальчик очутился в  океане и
сколько  времени он  голодал,  но  разговор с  пациентом оказался решительно
невозможным,   несмотря  даже  на  выразительные  пантомимы  доктора.   Хотя
маленький негр,  по-видимому, был сильнее доктора в английском языке, но так
же,  как и почтенный доктор, безбожно коверкал несколько десятков английских
слов, которые были в его распоряжении.
     Они друг друга не понимали.
     Тогда  доктор  послал  фельдшера  за  юным  мичманом,  которого  все  в
кают-компании звали Петенькой.
     - Вы, Петенька, отлично говорите по-английски, поговорите-ка с ним, а у
меня что-то не выходит!  -  смеясь проговорил доктор.  - Да скажите ему, что
дня через три я его выпущу из лазарета! - прибавил доктор.
     Юный мичман,  присев около койки,  начал свой допрос, стараясь говорить
короткие фразы тихо и раздельно,  и маленький негр, видимо, понимал, если не
все,  о чем спрашивал мичман, то во всяком случае кое-что, и спешил отвечать
рядом слов,  не  заботясь об их связи,  но зато подкрепляя их выразительными
пантомимами.
     После довольно продолжительного и трудного разговора с мальчиком-негром
мичман рассказал в  кают-компании более  или  менее  верную в  общих  чертах
историю мальчика, основанную на его ответах и мимических движениях.
     Мальчик  был  на  американском бриге  "Бетси"  и  принадлежал  капитану
("большому мерзавцу",  -  вставил мичман),  которому чистил платье, сапоги и
подавал кофе  с  коньяком или  коньяк  с  кофе.  Капитан звал  слугу  своего
"боем"*,  и  мальчик уверен,  что это его имя.  Отца и  матери он  не знает.
Капитан год тому назад купил маленького негра в  Мозамбике и каждый день бил
его.  Бриг шел из Сенегала в  Рио с грузом негров.  Две ночи тому назад бриг
сильно стукнуло другое судно (эту часть рассказа мичман основал на том,  что
маленький негр  несколько раз  проговорил:  "кра,  кра,  кра" и  затем слабо
стукнул своим кулачком по стенке лазаретной каютки),  и бриг пошел ко дну...
Мальчик очутился в  воде,  привязался к  обломку мачты и провел на ней почти
двое суток...
     ______________
     * Boy -  по-английски -  мальчик;  кроме того,  "бой" -  общепринятое в
английских колониях наименование вообще слуг.

     Но несравненно красноречивее всяких слов,  если бы такие и  мог сказать
мальчик о своей ужасной жизни,  говорило и его удивление,  что с ним ласково
обращаются,  и  забитый его  вид,  и  эти  благодарные его взгляды загнанной
собачонки,  которыми он  смотрел на доктора,  фельдшера и  на мичмана,  и  -
главное -  его покрытая рубцами,  блестящая черная худая спина с выдающимися
ребрами.
     Рассказ  мичмана  и  показания доктора  произвели сильное впечатление в
кают-компании.   Кто-то  сказал,  что  необходимо  поручить  этого  бедняжку
покровительству русского консула в  Каптоуне и сделать в пользу негра сбор в
кают-компании.
     Пожалуй,  еще большее впечатление произвела история маленького негра на
матросов,  когда в тот же день, под вечер, молодой вестовой мичмана, Артемий
Мухин -  или,  как  все  его звали,  Артюшка,  -  передавал на  баке рассказ
мичмана,  причем не отказал себе в некотором злорадном удовольствии украсить
рассказ некоторыми прибавлениями, свидетельствующими о том, какой был дьявол
этот американец капитан.
     - Каждый день,  братцы,  он мучил арапчонка.  Чуть что,  сейчас в зубы:
раз, другой, третий, да в кровь, а затем снимет с крючка плетку, - а плетка,
братцы,  отчаянная, из самой толстой ремешки, - и давай лупцевать арапчонка!
- говорил  Артюшка,  вдохновляясь собственной фантазией,  вызванной желанием
представить жизнь арапчонка в самом ужасном виде.  -  Не разбирал,  анафема,
что перед им безответный мальчонка, хоть и негра... У бедняги и посейчас вся
спина  исполосована...   Доктор  сказывал:   страсть  поглядеть!  -  добавил
впечатлительный и увлекавшийся Артюшка.
     Но матросы, сами бывшие крепостные и знавшие по собственному опыту, как
еще в недавнее время "полосовали" им спины,  и без Артюшкиных прикрас жалели
арапчонка  и  посылали  по  адресу  американского  капитана  самые  недобрые
пожелания, если только этого дьявола уже не сожрали акулы.
     - Небось,  у  нас уж  объявили волю хрестьянам,  а  у  этих мериканцев,
значит, крепостные есть? - спросил какой-то пожилой матрос.
     - То-то, есть!
     - Чудно что-то...  Вольный народ,  а  поди  ж  ты!  -  протянул пожилой
матрос.
     - У  их  арапы быдто вроде крепостных!  -  объяснял Артюшка,  слыхавший
кое-что об этом в  кают-компании.  -  Из-за этого самого у  их промеж себя и
война идет.  Одни мериканцы, значит, хотят, чтобы все арапы, что живут у их,
были вольные,  а  другие на  это никак не согласны -  это те,  которые имеют
крепостных арапов,  -  ну  и  жарят друг дружку,  страсть!..  Только господа
сказывали,  что  которые мериканцы за  арапов  стоят,  те  одолеют!  Начисто
разделают помещиков мериканских! - не без удовольствия прибавил Артюшка.
     - Не бойсь,  господь им поможет...  И  арапу на воле жить хочется...  И
птица клетки не любит, а человек и подавно! - вставил плотник Захарыч.
     Чернявый молодой матросик-первогодок,  тот самый,  который находил, что
флотская служба очень "опаская",  С напряженным вниманием слушал разговор и,
наконец, спросил:
     - Теперь, значит, Артюшка, этот самый арапчонок вольный будет?
     - А ты думал как?  Известно,  вольный! - решительно проговорил Артюшка,
хотя в  душе и не вполне был уверен в свободе арапчонка,  не имея решительно
никаких понятий об американских законах насчет прав собственности.
     Но его собственные соображения решительно говорили за свободу мальчика.
"Черта-хозяина" нет, к рыбам в гости пошел, так какой тут разговор!
     И он прибавил:
     - Теперь  арапчонку только  новый  пачпорт выправить на  Надежном мысу.
Получи пачпорт, и айда на все четыре стороны.
     Эта комбинация с паспортом окончательно рассеяла его сомнения.
     - То-то и есть! - радостно воскликнул чернявый матросик-первогодок.
     И  на  его добродушном румяном лице с  добрыми,  как у  щенка,  глазами
засветилась  тихая   светлая  улыбка,   выдававшая  радость  за   маленького
несчастного негра.
     Короткие сумерки быстро  сменились чудною,  ласковою тропическою ночью.
Небо  зажглось  мириадами  звезд,  ярко  мигающих  с  бархатной выси.  Океан
потемнел вдали, сияя фосфорическим блеском у бортов клипера и за кормою.
     Скоро  просвистали на  молитву,  и  затем  подвахтенные,  взявши койки,
улеглись спать на палубе.
     А вахтенные матросы коротали вахту, притулившись у снастей, и лясничали
вполголоса. В эту ночь во многих кучках говорили об арапчонке.


V

     Через два дня доктор,  по обыкновению,  пришел в  лазарет в  семь часов
утра и,  обследовав своего единственного пациента, нашел, что он поправился,
может  встать,  выйти наверх и  есть  матросскую пищу.  Объявил он  об  этом
маленькому негру больше знаками,  которые были  на  этот  раз  быстро поняты
поправившимся и  повеселевшим мальчиком,  казалось,  уже  забывшим  недавнюю
близость смерти.  Он  быстро  вскочил  с  койки,  обнаруживая намерение идти
наверх погреться на солнышке, в длинной матросской рубахе, которая сидела на
нем в виде длинного мешка, но веселый смех доктора и хихиканье фельдшера при
виде  черненького человечка в  таком костюме несколько смутили негра,  и  он
стоял среди каюты, не зная, что ему предпринять, и не вполне понимая, к чему
доктор дергает его рубаху, продолжая смеяться.
     Тогда негр  быстро ее  снял и  хотел было юркнуть в  двери нагишом,  но
фельдшер удержал его за руку, а доктор, не переставая смеяться, повторял:
     - No, no, no...
     И вслед за тем знаками приказал негру надеть свою рубашку-мешок.
     - Во  что  бы  одеть  его,  Филиппов?  -  озабоченно  спрашивал  доктор
щеголеватого курчавого фельдшера,  человека лет тридцати.  - Об этом-то мы с
тобой, братец, и не подумали...
     - Точно так,  вашескобродие,  об этом мечтания не было.  А ежели теперь
обрезать  ему,  значит,  рубаху  примерно до  колен,  вашескобродие,  да,  с
позволения  сказать,  перехватить  талию  ремнем,  то  будет  даже  довольно
"обоюдно",  вашескобродие,  -  заключил фельдшер, имевший несчастную страсть
употреблять некстати слова,  когда он хотел выразиться покудрявее,  или, как
матросы говорили, позанозистее.
     - То есть как "обоюдно"? - улыбнулся доктор.
     - Да  так-с...   обоюдно...  Кажется,  всем  известно,  что  обозначает
"обоюдно", вашескобродие! - обиженно проговорил фельдшер. - Удобно и хорошо,
значит.
     - Едва ли это будет "обоюдно",  как ты говоришь.  Один смех будет,  вот
что, братец. А впрочем, надо же как-нибудь одеть мальчика, пока не попрошу у
капитана разрешения сшить мальчику платье по мерке.
     - Очень даже возможно хороший костюм сшить...  На  клипере есть матросы
по портной части. Сошьют.
     - Так устраивай свой обоюдный костюм.
     Но  в   эту  минуту  в  двери  лазаретной  каюты  раздался  осторожный,
почтительный стук.
     - Кто там? Входи! - крикнул доктор.
     В дверях показалось сперва красноватое, несколько припухлое, неказистое
лицо,   обрамленное  русыми  баками,   с   подозрительного  цвета   носом  и
воспаленными живыми и  добрыми глазами,  а  вслед за  тем  и  вся небольшая,
сухощавая, довольно ладная и крепкая фигура фор-марсового Ивана Лучкина.
     Это был пожилой матрос,  лет сорока,  прослуживший во  флоте пятнадцать
лет и  бывший на клипере одним из лучших матросов и отчаянных пьяниц,  когда
попадал на берег. Случалось, он на берегу пропивал все свое платье и являлся
на  клипер  в  одном  белье,  ожидая на  следующее утро  наказания с  самым,
казалось, беззаботным видом.
     - Это  я,   вашескобродие,   -  проговорил  Лучкин  сиповатым  голосом,
переступая  большими  ступнями  босых  жилистых  ног  и  теребя  засмоленной
шершавой рукой обтянутую штанину.
     В другой руке у него был узелок.
     Он глядел на доктора с тем застенчиво-виноватым выражением и в лице и в
глазах,  которое часто бывает у  пьяниц и  вообще у людей,  знающих за собой
порочные слабости.
     - Что тебе, Лучкин?.. Заболел, что ли?
     - Никак нет,  вашескобродие,  - я вот платье арапчонку принес... Думаю:
голый, так сшил и мерку еще раньше снял. Дозвольте отдать, вашескобродие.
     - Отдавай, братец... Очень рад, - говорил доктор, несколько изумленный.
- Мы вот думали, во что бы одеть мальчика, а ты раньше нас подумал о нем...
     - Способное время было, вашескобродие, - как бы извинялся Лучкин.
     И  с  этими словами он  вынул из  ситцевого платка маленькую матросскую
рубаху  и  такие  же  штаны,  сшитые  из  холста,  встряхнул их  и,  подавая
ошалевшему мальчику, весело и уже совсем не виноватым тоном, каким говорил с
доктором, сказал, ласково глядя на негра:
     - Получай,  Максимка!  Одежа самая,  братец ты мой, вери гут. Одевай да
носи на здоровье, а я посмотрю, как сидит... Вали, Максимка!
     - Отчего ты его Максимкой зовешь? - рассмеялся доктор.
     - А  как же,  вашескобродие?  Максимка и  есть,  потому как его в  день
святого угодника Максима спасли,  он и выходит Максимка...  Опять же имени у
арапчонка нет, надо же его как-нибудь звать.
     Радости мальчика не  было пределов,  когда он облачился в  новую чистую
пару. Видимо, такого платья он никогда не носил.
     Лучкин  осмотрел свое  изделие со  всех  сторон,  обдергал и  пригладил
рубаху и нашел, что платье во всем аккурате.
     - Ну, теперь валим наверх, Максимка... Погрейся на солнышке! Дозвольте,
вашескобродие.
     Доктор,  сияя добродушной улыбкой,  кивнул головой,  и матрос,  взяв за
руку негра, повел его на бак и, показывая матросам, проговорил:
     - Вот он и Максимка!  Не бойсь,  теперь забудет идола-мериканца, знает,
что российские матросы его не забидят.
     И  он  любовно трепал мальчика по  плечу и,  показывая на  его курчавую
голову, сказал:
     - Ужо, брат, и шапку справим... И башмачки будут, дай срок!
     Мальчик ничего не  понимал,  но чувствовал по всем этим загорелым лицам
матросов, по их улыбкам, полным участия, что его не обидят.
     И  он  весело скалил свои ослепительно белые зубы,  нежась под горячими
лучами родного ему южного солнца.
     С этого дня все стали его звать Максимкой.


VI

     Представив матросам на  баке  маленького,  одетого  по-матросски негра,
Иван Лучкин тотчас же  объявил,  что будет "доглядывать" за Максимкой и  что
берет его под свое особое покровительство, считая, что это право принадлежит
исключительно ему уж в силу того,  что он "обрядил мальчонка" и дал ему, как
он выразился, "форменное прозвище".
     О том,  что этот заморенный,  худой маленький негр,  испытавший на заре
своей  жизни  столько горя  у  капитана-американца,  возбудил необыкновенную
жалость в  сердце одинокого как  перст  матроса,  жизнь  которого,  особенно
прежде,  тоже была не из сладких, и вызвал желание сделать для него возможно
приятными дни пребывания на клипере, - о том Лучкин не проронил ни слова. По
обыкновению русских простых людей,  он  стыдился перед  другими обнаруживать
свои чувства и, вероятно, поэтому объяснил матросам желание "доглядывать" за
Максимкой  исключительно тем,  что  "арапчонок  занятный,  вроде  облизьяны,
братцы".   Однако  на  всякий  случай  довольно  решительно  заявил,  бросая
внушительный взгляд на матроса Петрова, известного задиру, любившего обижать
безответных и робких первогодков матросов, - что если найдется такой, "прямо
сказать,  подлец",  который завидит сироту,  то  будет иметь дело с  ним,  с
Иваном Лучкиным.
     - Не бойсь,  искровяню морду в самом лучшем виде! - прибавил он, словно
бы в пояснение того,  что значит иметь с ним дело.  -  Забижать дите - самый
большой грех... Какое ни на есть оно: крещеное или арапское, а все дите... И
ты его не забидь! - заключил Лучкин.
     Все матросы охотно признали заявленные Лучкиным права на Максимку, хотя
многие   скептически  отнеслись  к   рачительному  исполнению  принятой   им
добровольно на себя хлопотливой обязанности.
     Где,  мол,  такому "отчаянному матросне" и забулдыге-пьянице возиться с
арапчонком?
     И кто-то из старых матросов не без насмешки спросил:
     - Так ты, Лучкин, значит, вроде быдто няньки будешь у Максимки?
     - То-то,  за няньку!  - отвечал с добродушным смехом Лучкин, не обращая
внимания на иронические усмешки и  улыбки.  -  Нешто я  в  няньки не гожусь,
братцы?  Не  к  барчуку ведь!..  Тоже  и  этого черномазого надо обрядить...
другую  смену  одежи  сшить,   да  башмаки,   да  шапку  справить...  Дохтур
исхлопочет,  чтобы,  значит,  товар казенный выдали... Пущай Максимка добром
вспомнит российских матросиков,  как  оставят его беспризорного на  Надежном
мысу. По крайности, не голый будет ходить.
     - Да как же ты, Лучкин, будешь лопотать о эстим самым арапчонком? Ни ты
его, ни он тебя!..
     - Не  бойсь,  договоримся!  Еще как будем-то  говорить!  -  с  какою-то
непостижимой уверенностью произнес Лучкин.  - Он даром что арапского звания,
а понятливый... я его, братцы, скоро по-нашему выучу... Он поймет...
     И Лучкин ласково взглянул на маленького негра,  который, притулившись к
борту, любопытно озирался вокруг.
     И  негр,  перехватив этот полный любви и  ласки взгляд матроса,  тоже в
ответ  улыбался,  оскаливая зубы,  широкой благодарной улыбкой,  понимая без
слов, что этот матрос друг ему.
     Когда в половине двенадцатого часа были окончены все утренние работы, и
вслед за  тем вынесли на  палубу ендову с  водкой,  и  оба боцмана и  восемь
унтер-офицеров,  ставши в кружок, засвистали призыв к водке, который матросы
не без остроумия называют "соловьиным пением",  - Лучкин, радостно улыбаясь,
показал мальчику на свой рот,  проговорив:  "Сиди тут, Максимка!", и побежал
на шканцы, оставив негра в некотором недоумении.
     Недоумение его, впрочем, скоро разрешилось.
     Острый   запах   водки,    распространявшийся   по   всей   палубе,   и
удовлетворенно-серьезные лица  матросов,  которые,  возвращаясь со  шканцев,
утирали усы своими засмоленными шершавыми руками, напомнили маленькому негру
о  том,  что и на "Бетси" раз в неделю матросам давали по стакану рома,  и о
том,  что капитан пил его ежедневно и, как казалось мальчику, больше, чем бы
следовало.
     Лучкин, уже вернувшийся к Максимке и после большой чарки водки бывший в
благодушном настроении,  весело трепанул мальчика по спине и,  видимо, желая
поделиться с ним приятными впечатлениями, проговорил:
     - Бон водка! Вери гут шнапс, Максимка, я тебе скажу.
     Максимка сочувственно кивнул головой и промолвил:
     - Вери гут!
     Это быстрое понимание привело Лучкина в восхищение, и он воскликнул:
     - Ай да молодца,  Максимка! Все понимаешь... А теперь валим, мальчонка,
обедать... Небось, есть хочешь?
     И матрос довольно наглядно задвигал скулами, открывая рот.
     И  это понять было нетрудно,  особенно когда мальчик увидал,  как снизу
один за другим выходили матросы-артельщики, имея в руках изрядные деревянные
баки  (мисы)  со  щами,  от  которых  шел  вкусный  пар,  приятно щекотавший
обоняние.
     И  маленький негр  довольно красноречиво замахал головой,  и  глаза его
блеснули радостью.
     - Ишь ведь,  все понимает?  Башковатый!  - промолвил Лучкин, начинавший
уже  несколько  пристрастно относиться и  к  арапчонку  и  к  своему  умению
разговаривать с ним понятно, и, взяв Максимку за руку, повел его.
     На палубе,  прикрытой брезентами,  уже расселись,  поджав ноги, матросы
небольшими артелями,  человек по двенадцати,  вокруг дымящихся баков со щами
из  кислой капусты,  запасенной еще из Кронштадта,  и  молча и  истово,  как
вообще едят простолюдины, хлебали варево, заедая его размоченными сухарями.
     Осторожно ступая между обедающими,  Лучкин подошел с  Максимкой к своей
артели, расположившейся между грот- и фок-мачтами, и проговорил, обращаясь к
матросам, еще не начинавшим, в ожидании Лучкина, обедать:
     - А что, братцы, примете в артель Максимку?
     - Чего  спрашиваешь зря?  Садись  с  арапчонком!  -  проговорил  старый
плотник Захарыч.
     - Может, другие которые... Сказывай, ребята! - снова спросил Лучкин.
     Все в  один голос отвечали,  что пусть арапчонок будет в  их артели,  и
потеснились, чтобы дать им обоим место.
     И со всех сторон раздались шутливые голоса:
     - Не бойсь, не объест твой Максимка!
     - И всю солонину не съест!
     - Ему и ложка припасена, твоему арапчонку.
     - Да я,  братцы, по той причине, что он негра... некрещенный, значит, -
промолвил Лучкин,  присевши к  баку  и  усадивши около себя Максимку.  -  Но
только я полагаю, что у бога все равны... Всем хлебушка есть хочется...
     - А то как же?  Господь на земле всех терпит... Не бойсь, не разбирает.
Это  вот  разве который дурак,  как  вестовщина Сойкин,  мелет безо  всякого
рассудка об нехристях! - снова промолвил Захарыч.
     Все,  видимо,  разделяли мнение Захарыча.  Недаром же русские матросы с
замечательной терпимостью относятся к  людям всех рас  и  с  исповеданий,  с
какими приходится им встречаться.
     Артель отнеслась к Максимке с полным радушием.  Один дал ему деревянную
ложку,  другой  придвинул  размоченный сухарь,  и  все  глядели  ласково  на
затихшего мальчика,  видимо,  не привыкшего к особенному вниманию со стороны
людей белой кожи, и словно бы приглашали его этими взглядами не робеть.
     - Однако и начинать пора, а то щи застынут! - заметил Захарыч.
     Все перекрестились и начали хлебать щи.
     - Ты что же не ешь, Максимка, а? Ешь, глупый! Шти, братец, скусные. Гут
щи! - говорил Лучкин, показывая на ложку.
     Но маленький негр, которого на бриге никогда не допускали есть вместе с
белы