кафешантане  и  живо  напоминавший ему  о
знакомстве с очаровательной певичкой американкой.
     Воспоминания об  этих недавних днях были приятные,  черт возьми!  Нужды
нет,   что  в  две  недели  стоянки  певичка  заставила  своего  влюбленного
поклонника спустить  не  только  жалованье за  два  месяца,  но  и  все  его
небольшие сбережения за  два года плавания.  Он  об этом не жалеет,  до того
неотразима была эта мисс Клэр, пухленькая блондинка с золотистыми волосами и
карими глазками,  сразу овладевшая мягким сердцем Владимира Андреевича,  как
только он  съехал на  берег  после месячного перехода,  увидал эту  мисс  и,
познакомившись, пригласил ее любезной пантомимой вместе поужинать.
     Небось он отлично объяснялся с ней,  и чем дальше,  тем лучше, несмотря
на  то,  что знал по-английски не более десятка-другого слов.  Но зато каких
слов!  Все самых существенных и нежных, которые он добросовестно вызубрил по
лексикону  и  повторял  в  различных  комбинациях,  подкрепляя  их  мимикой,
особенно выразительной после двух-трех бутылок шампанского.
     Слава  богу,  ему  не  нужно  было  прибегать к  помощи  кого-нибудь из
товарищей,  знающих английский язык,  как  он  имел  глупость делать прежде.
Теперь  он  и  сам  храбро  выпаливал английские слова,  не  заботясь  ни  о
малочисленности,  ни  об  их  логической связи.  Придет он  к  мисс  Клэр  в
гостиницу,  поклонится,  поцелует ручку,  сядет около и, воззрившись на нее,
словно кот на сало, начнет, как он выражался, "отжаривать":
     - Добрый день...  милая...  очень рад...  который час... отлично... как
ваше здоровье...  очаровательная... выпить, ехать... ножки... ручки... очень
хорошо... восторг...
     "Отжарив" эти  слова,  он  начинал снова,  но  уже в  обратном порядке,
начиная с  "восторга" и кончая "добрым днем",  и разговор выходил хоть куда!
Мисс  Клэр  хохотала как  сумасшедшая,  трепала лейтенанта по  рыхлой щеке и
отвечала милыми речами.  Что она ему говорила, Снежков, разумеется, и до сих
пор не знает,  но тогда он делал вид,  что все понимает,  убеждая ее в  этом
весьма  простым  способом:  он  вынимал из  кармана несколько золотых монет,
больших,  средних и малых, клал их на свою широкую пухлую ладонь и предлагал
знаками выбрать одну из них на память.
     Но американка с  такой ловкостью стягивала своей маленькой ручкой сразу
все монеты с ладони лейтенанта,  что он приходил в восхищение и после такого
фокуса в восторге лепетал свои заученные слова.
     Никогда впредь не обратится он в  таких делах к  чужому посредничеству.
Знает он  этих  переводчиков!  Влюбчивый и  ревнивый,  Владимир Андреевич не
забыл и  теперь,  как  года  полтора тому назад с  ним  бессовестно поступил
мичман Щеглов в Каптауне. Нечего сказать, благородно!
     В  качестве переводчика мичман  обедал на  счет  Владимира Андреевича в
обществе строгой на вид,  чинной и  красивой англичанки не первой молодости,
"благородной вдовы,  случайно  попавшей  в  Каптаун  после  кораблекрушения,
лишившего ее  всего состояния",  которую лейтенант,  при любезном посредстве
мичмана,  не  замедлил пригласить обедать в  нумер гостиницы после первой же
встречи на улице и краткого знакомства с ее биографией.
     Казалось,  Щеглов самым  добросовестным образом переводил комплименты и
излияния лейтенанта,  уплетая  при  этом  вкусный  заказной обед  с  волчьим
аппетитом двадцатилетнего мичмана.  Казалось,  что и англичанка,  работавшая
своими челюстями с  не меньшим усердием,  чем мичман,  пившая не хуже самого
Владимира Андреевича и ставшая к концу обеда менее строгой на вид,  довольно
милостиво слушала переводчика,  бросая по  временам благосклонные взгляды на
амфитриона,  пожиравшего жадными взглядами и  белую шею,  и полные руки этой
дамы.  Оставалось только разведать о  наилучших путях к  сердцу "благородной
вдовы,   потерпевшей  кораблекрушение".   И  эту  щекотливую  миссию  Щеглов
исполнил,  по-видимому, вполне удовлетворительно, так что Владимир Андреевич
на радостях потребовал еще шампанского.  Затем последовали коньяк и кофе,  и
когда  лейтенант вышел  на  минутку в  сад,  чтобы несколько освежить голову
после капских вин,  шампанского и  коньяку,  и  затем вернулся в  нумер,  ни
вдовы,  ни мичмана не было. Лакей доложил, что они уехали кататься и обещали
скоро вернуться, и подал кругленький счетец.
     Взбешенный Владимир Андреевич напрасно прождал их  до  позднего вечера.
Они так и не приехали,  а мичман, на следующее утро вернувшийся на корвет, с
самым  серьезным  видом  утверждал,   что  "благородная  вдова,  потерпевшая
крушение",  внезапно почувствовала себя  нездоровой и  настойчиво просила ее
увезти.
     - Что  мне  было делать?..  Согласитесь,  что я  не  виноват,  Владимир
Андреевич...  И она,  знаете ли,  не какая-нибудь авантюристка,  а настоящая
леди!.. - прибавил мичман, подавляя улыбку.
     С тех пор Владимир Андреич уж не брал с собой на берег переводчиков,  а
принялся за лексикон.  И опыт в Сан-Франциско доказал,  что он отлично может
объясняться по-английски.
     Лейтенант снова взглянул на паруса -  стоят отлично; взглянул на компас
- на  румбе;  озабоченно взглянул на  люк  адмиральской каюты -  слава богу,
закрыт.
     И он опять зашагал по мостику.
     После воспоминаний о  прошлом в его голове проносились приятные мысли о
близком  будущем.   В   самом  деле,   плавание  предстояло  заманчивое.   И
флаг-капитан и  флаг-офицер еще вчера положительно утверждали,  что "Резвый"
из Нагасаки пойдет в  Австралию и  посетит Сидней и  Мельбурн,  а "Голубчик"
отправится в  Гонконг для осмотра своей подводной части в  доке,  а оттуда в
Новую  Каледонию,   где  должен  ожидать  "Резвого"  с  адмиралом...  Бедный
"Голубчик"!  -  ему  не  "пофартило".  Новая Каледония с  дикими черномазыми
дамами!
     "А  Сидней и  Мельбурн -  отличные порты,  не  то  что  эти китайские и
японские трущобы с  узкоглазыми туземками,  достаточно-таки  надоевшими",  -
размышлял  Владимир  Андреевич и,  предвкушая будущие  удовольствия,  весело
улыбнулся  и  опять  стал  подсвистывать,  вызывая  некоторое  недоумение  в
сигнальщике,  который привык  видеть на  вахте  Снежкова всегда озабоченным,
суетливым и удрученным.
     "Что за диковина? Тетка Авдотья веселая!" - подумал сигнальщик.
     Подобное необычайное настроение Владимира Андреевича с  подсвистываньем
и   приятными   воспоминаниями  объяснялось  исключительно  тем   счастливым
обстоятельством,  что  "беспокойный адмирал",  как звали про себя начальника
эскадры солидные капитаны и  лейтенанты,  или "свирепый Ванька" и "глазастый
черт",  как  более  образно  втихомолку выражались легкомысленные мичмана  и
гардемарины, ни разу не выходил наверх во время его вахты и - бог даст! - не
выйдет до  подъема флага,  до  восьми часов,  когда  вахта окончится.  Вчера
беспокойный адмирал поздно лег спать и, верно, проспит долго!
     Все на  корвете боялись беспокойного адмирала,  но  никто так не трусил
его,  как  Владимир Андреевич.  Усердный служака,  но  далеко  не  моряк  по
призванию,   нерешительный,   трусливый  и   достаточно-таки  рохля,   он  в
присутствии адмирала совсем терялся,  и  робкая его душа замирала от страха,
что  ему  "попадет".  Ему  действительно  довольно-таки  часто  попадало,  и
Владимир Андреевич краснел и пыхтел, шептал молитвы и старался не попадаться
на глаза адмиралу,  когда только это было возможно. Он малодушно прятался за
мачту во время авралов, избегал выходить наверх, если наверху был "глазастый
дьявол",  за обязательными обедами у него не открывал рта, испытывая робость
и смущение;  во время вспыльчивых его припадков,  когда адмирал,  случалось,
бушевал  наверху,   топтал  ногами  фуражку  и  прыгал  на  палубе,   словно
бесноватый,   грозя  повесить  или  расстрелять  какого-нибудь  мичмана  или
гардемарина,  которого через  час-другой звал  к  себе  в  каюту и  дружески
угощал,  -  в  такие минуты Владимир Андреевич,  совсем не понимавший натуры
этого   беспокойного  адмирала  и   привыкший  бояться  всякого  начальства,
положительно трепетал и,  по словам зубоскалов мичманов, тотчас же заболевал
febris gastrica*.
     ______________
     * Желудочной лихорадкой (лат.).

     - И боится же наша тетка Авдотья адмирала!  - смеялись, бывало, матросы
на баке, когда речь заходила о лейтенанте.
     - Робок  очень,  и  нет  в  ем  никакой  флотской отважности...  Совсем
береговой человек! - объяснял боцман трусливость Владимира Андреевича.
     - От  этого  самого он  и  суетится без  толку на  вахте...  Опасается,
значит, адмирала! - замечали старые матросы.
     Посмеивались над  ним и  в  кают-компании за  эту трусость,  и  мичмана
советовали взять да и "развести"* с адмиралом,  но Владимир Андреевич только
отмахивался  безнадежно  руками  и  решительно  изумлялся,  что  были  такие
смельчаки,   которые  "разводили"  с  адмиралом,  и  что  это  проходило  им
совершенно безнаказанно. Сам он об этом не решался и подумать и молил только
бога,  как бы поскорей вернуться в Россию и получить там спокойное береговое
местечко, а не то - какой-нибудь маленький пароходик или канонерскую лодку в
командование и  находиться подалее от  всяких адмиралов и  вообще от высшего
начальства.
     ______________
     *   "Развести"  на   морском  жаргоне  значит:   поговорить  крупно   с
начальством. (Прим. автора.)

     К этим далеко не честолюбивым мечтаниям присоединялась всегда и мечта о
подруге жизни в  образе какой-нибудь недурненькой женщины -  брюнетки -  или
блондинки,  это было для женолюбивого Владимира Андреевича безразлично, - но
только обязательно не  худощавой.  Худощавых дам он не одобрял,  не предвидя
тогда, что судьба даст ему в жены именно худощавую, да еще какую!


        "II"

     На  баке только что пробило четыре склянки.  Был седьмой час в  начале,
как  из-под  юта,  где  находилось адмиральское помещение,  лениво  выползла
маленькая круглая фигурка курносого человека лет  тридцати,  с  краснощеким,
заспанным и  несколько наглым лицом,  опушенным черной кудрявой бородкой,  в
люстриновом пиджаке поверх  розовой ситцевой сорочки,  в  белых  штанах и  в
стоптанных туфлях, надетых на грязные босые ноги.
     Этот  единственный на  корвете  "вольный",  как  зовут  матросы всякого
невоенного, был адмиральский лакей Васька, продувная бестия из кронштадтских
мещан,  ходивший с адмиралом во второе кругосветное плавание, порядочно-таки
обкрадывавший своего холостяка барина и  пускавшийся на  всякие обороты.  Он
давал  гардемаринам под  проценты деньги,  снабжал их  по  баснословной цене
русскими папиросами и вообще человек был на все руки.
     При виде адмиральского камердинера с  металлическим кувшинчиком в  руке
все  приятные воспоминания и  вообще  неслужебные мысли  разом  выскочили из
головы Владимира Андреевича, лицо его тотчас же приняло тревожно-озабоченное
выражение и взгляд сделался еще более ошалелым.
     - Васька! - тихо окликнул он адмиральского камердинера, когда тот был у
мостика.
     Васька  галантливо приподнял  с  черноволосой кудластой головы  красную
шелковую жокейскую фуражку - предмет его особенного щегольства перед баковой
аристократией -  и приостановился, зевая и щуря на солнце свои бегающие, как
у мыши, плутовские карие глаза.
     - Встал?  -  беспокойно спросил Владимир Андреевич, значительно понижая
свой  визгливый  тенорок,  и  мотнул  головой  по  направлению адмиральского
помещения.
     - Встает... Только что проснулся. Сегодня бреемся. Вот за горячей водой
иду!  -  развязно  отвечал  Васька,  взглядывая  на  вахтенного начальника с
снисходительной улыбкой, которая, казалось, говорила: "И чего ты так боишься
адмирала?"
     И,  словно желая успокоить Снежкова,  прибавил фамильярным тоном, каким
позволял себе говорить с некоторыми офицерами:
     - Раньше как  через полчаса,  а  то  и  час,  он  не  выйдет,  Владимир
Андреевич.  При качке-то  скоро не  выбреешься,  какой ни  будь нетерпеливый
человек. На прошлой неделе щеки-то порезал от своей скорости.
     И Васька направился далее, умышленно замедляя шаги.
     "Я, дескать, не очень-то спешу для адмирала, которого вы все боитесь!"
     Владимир Андреевич немедленно засуетился.  Он  первым делом  озабоченно
поднял  голову,  взглядывая на  верхние паруса.  Теперь  ему  казалось,  что
марсели и  брамсели не  вытянуты как  следует,  и  он  скомандовал подтянуть
шкоты. А затем понесся на бак осмотреть кливера.
     - Кливера не до места,  не до места... Как же это? - с жалобным упреком
и  с  выражением страдания на лице обратился Владимир Андреевич к вахтенному
гардемарину,  который с  самым беспечным видом коротал вахту,  разгуливая по
баку.
     - Кажется, кливера до места, Владимир Андреич.
     - Вам кажется,  а мне попадет!..  Не вам,  а мне!.. Адмирал увидит и...
Скорей вытяните кливер-шкоты...
     - Есть! - отвечал гардемарин.
     - Да снасти... приберите их... Боцман! ты чего смотришь, а?
     Подскочивший с  засученными до колен штанами пожилой боцман,  который с
раннего утра усердствовал,  наблюдая за чисткой и  надрывая горло от ругани,
докладывал успокоительным тоном:
     - Уборка еще не окончена,  палуба мокрая, ваше благородие! Как, значит,
справимся с уборкой, тогда и снасть уберем, ваше благородие!
     - А ты поторапливай уборку, поторапливай, братец!
     - Есть, ваше благородие!
     В  официально-почтительном взгляде  боцмана  скользнула  улыбка.  И  он
подумал: "И с чего ты зря суетишься?"
     - И вообще... - снова начал было Владимир Андреевич.
     Но так как он решительно не знал, что еще "вообще" сказать, то, оборвав
фразу, побежал назад, покрикивая занятым чисткой матросам:
     - Пошевеливайся, братцы, пошевеливайся!
     Матросы усмехались и вслед ему говорили:
     - Видно, адмирал скоро выйдет, что тетка Авдотья забегала.
     Поднявшись на мостик, Владимир Андреевич зашагал, тревожно осматриваясь
вокруг.  Он то и дело подходил к компасу, чтобы посмотреть, по румбу ли идет
корвет,  взглядывал на надувшийся вымпел,  чтобы удостовериться, не зашел ли
ветер,  -  словом, обнаруживал тревожное усердие. И когда на мостик поднялся
старший офицер,  который с  раннего утра  тоже носился по  всему корвету как
оглашенный,  присматривая за  общей чисткой,  Владимир Андреевич поторопился
ему сообщить, что адмирал встает.
     - Бриться только будет! - прибавил он.
     - Ну и пусть себе встает!  - равнодушным, по-видимому, тоном проговорил
длинный,  высокий и худой старший офицер,  с очками на близоруких глазах.  -
Придраться ему,  кажется, не за что... У нас все, слава богу, в порядке... А
впрочем,  кто его знает?.. С ним ни за что нельзя ручаться!.. И не ждешь, за
что он вдруг разнесет! - с внезапным раздражением прибавил старший офицер.
     - То-то и есть! - как-то уныло подтвердил Владимир Андреевич.
     Расставив свои  длинные  ноги,  старший офицер  поднял  голову  и  стал
оглядывать паруса и такелаж.
     - Что,  кажется,  стоят хорошо,  Михаил Петрович?  Все  до  места?  Реи
правильно  обрасоплены?  -  спрашивал  Снежков  с  тревогой  в  голосе,  ища
одобрения такого хорошего моряка, как старший офицер.
     - Все отлично,  Владимир Андреич...  Не волнуйтесь напрасно, - успокоил
его  старший офицер  после  быстрого осмотра своим  зорким  морским взглядом
парусов... - А ветерок-то славный... Ровный и свеженький... Как у нас ход?
     - Десять узлов.
     - С таким ветерком мы скоро и в Нагасаки прибежим... А "Голубчик" лучше
нашего ходит...  Ишь,  брамсели убрал,  а все впереди идет!  - не без досады
проговорил старший офицер,  ревнивый к  достоинствам других  судов  и  точно
оскорбленный за отставание "Резвого".
     Он взял бинокль и жадным взглядом впился в "Голубчика", надеясь увидать
какую-нибудь   неисправность  в   постановке  парусов.   Но   напрасно!   На
"Голубчике",  стройном, изящном и красивом, все было безукоризненно, и самый
требовательный глаз не мог бы ни к  чему придраться.  Недаром и  там старший
офицер был  такой же  дока и  такой же  ученик беспокойного адмирала,  как и
Михаил Петрович.
     Старший офицер  несколько минут  еще  любовался "Голубчиком" и,  отводя
бинокль, промолвил:
     - Славный клиперок!
     Владимир Андреевич совсем чужд был этим морским ощущениям и, равнодушно
взглянув на "Голубчика", спросил:
     - А долго мы простоим в Нагасаки, Михаил Петрович?
     - Возьмем уголь и уйдем.
     - В Австралию?
     - Говорят, что в Австралию.
     - Разве это не наверное?
     - Да разве с нашим адмиралом знаешь наверное,  куда кто пойдет?.. Держи
карман! Я вот в первое свое плавание у него в эскадре вполне был уверен, что
пойду в Калькутту, а знаете ли куда пошел?
     - Куда?
     - В Камчатку!
     - Как так?
     - Очень просто.  Поревел меня с одного клипера на другой - и шабаш! Вы,
Владимир Андреевич,  его,  видно,  еще  не  знаете...  Он  любит  устраивать
сюрпризы! - засмеялся старший офицер.
     И  вдруг вспомнив,  что еще не  осмотрел машинного отделения,  сорвался
внезапно с  мостика,  стремглав сбежал по  трапу и,  озабоченный,  скрылся в
палубе.
     Неморяк,  который увидал бы  в  этот момент старшего офицера,  наверно,
подумал бы, что он сошел с ума или что на судне несчастье.


        "III"

     Тем временем Васька,  наполнив кувшинчик кипятком и сказав коку,  чтобы
готовил кофе и  поджаривал сухари,  довольно беспечно беседовал у  камбуза с
молодым  писарьком  адмиральского штаба  Лаврентьевым,  который  был  первым
щеголем,   понимал  деликатное  обращение,   знал  несколько  французских  и
английских фраз,  имел  носовой платок и  носил на  мизинце золотое кольцо с
бирюзой.
     Казалось, Васька мало заботился о том, что адмирал ждет горячей воды, и
рассказывал приятелю-писарю о  том,  что  за  чудесный этот город Сидней,  в
котором он был с адмиралом в первое плавание.
     - Прежде в  нем  одни каторжники жили,  вроде как  у  нас в  Сибири,  а
теперь,  братец ты мой,  как есть столица!  Всего,  что хочешь,  требуй!.. И
театры,  и  магазины,  и  конки  по  улицам,  и  сады,  одно  слово -  видно
образованных людей.  И умны эти шельмы, англичане. Ах, умны! Особенно насчет
торговли... Первый народ в свете!
     Адмиральский кок  (повар),  пожилой матрос,  тоже ходивший с  адмиралом
второй раз в плаванье, заметил:
     - Смотри, Василий, адмирал тебя ждет... Как бы не осерчал!
     - Подождет!  -  хвастливо кинул Васька и продолжал:  -  Слышно,  что из
Нагасак беспременно в  Сидней пойдем...  Так  уж  я  тебе,  Лаврентьев,  все
покажу... Прелюбопытно... А барышни - один, можно сказать, восторг!..
     - Ой,  Василий...  Иди-ка лучше до греха...  А  то шаркнет он тебя этим
самым кувшином! - снова подал совет повар.
     - Так  я  его  и  испугался!..  Я  -  вольный человек.  Чуть ежели что:
пожалуйте расчет,  и адью! В первом городе и уйду, если будет мое желание...
И то,  слава богу, потрафляю ему... Знаю его карактер. Другой небось на него
не потрафит... И он это должен понимать... Без меня ему не обойтись!
     - Положим, ты вольный камардин, а все ж таки побереги свои зубы... Сам,
кажется, знаешь, каков он в пылу... Не доведи до пыла... Беги...
     - Ступай в самом деле, Василий Лукич! - проговорил и писарь.
     Советы эти  были  своевременны,  и  Васька отлично это  чувствовал.  Но
желание поломаться и показать,  что он нисколько не боится, было так сильно,
что он продолжал еще болтать и не представлял себе,  что адмирал, в ожидании
горячей воды,  уже бешено и порывисто,  словно зверь в клетке, ходит в одном
нижнем  белье  по  большой роскошной каюте,  бывшей приемной и  столовой,  и
нервно поводит плечами.
     Еще  одна-другая раздражительная минута напрасного ожидания,  как дверь
адмиральской каюты приоткрылась, и на палубе раздался резкий, металлический,
полный энергия и закипающего гнева голос:
     - Ваську послать!
     Владими