Огонек все еще мерцал в зале... Наконец послышались те
же  осторожные шаги,  и  я  увидал Ракушкина,  с  теми же предосторожностями
возвращавшегося назад.  Я  кашлянул.  Он вдруг замер на месте,  обратил свое
лицо в мою сторону и еще тише прокрался далее, разделся и лег в постель.
     Меня это  заинтересовало.  Наутро я  подошел к  Ракушкину и  неожиданно
спросил его:
     - Куда это ты ходил ночью?
     Он весь вспыхнул до корней волос и, заикаясь, ответил:
     - Ночью?..  Я никуда не ходил!..  Да... ходил воду пить... Ужасная была
жажда!
     Я было хотел наотрез сказать ему, что он врет, что в течение трех часов
воды не  пьют,  но,  когда взглянул на  его смущенное лицо,  на  его большие
голубые глаза, растерянно глядевшие куда-то вкось, мне стало жаль Ракушкина,
и я больше ни о чем его не расспрашивал.
     Через несколько дней я встал в четыре часа утра, чтобы позаняться перед
экзаменом.  Смотрю:  кровать Ракушкина пуста.  Я вышел в залу. В самом конце
ее,  при  свете  мерцающего огарка,  я  увидал  знакомую фигуру товарища.  Я
подошел ближе...  Ракушкин спал,  склонившись над  столом.  Перед ним лежала
большая  толстая  тетрадь,  а  сбоку  руководство астрономии,  раскрытое  на
предисловии автора. Ясно было, что он не астрономией занимался. Я заглянул в
тетрадь:  на  открытой  странице были  написаны стихи;  перевернул страницу,
другую, третью, - везде стихи и стихи, редко попадалась, впрочем, и проза...
     Я  прочел еще  не  совсем засохшую страницу стихов,  но  каких  стихов!
Ужасных!  Я  и  теперь хорошо помню следующее двустишие,  блестевшее свежими
чернилами,  написанное в честь Петра Великого. Оно врезалось в мою память, и
никогда ничем не выбьешь его оттуда:

                О, Петр, Петр, ты великий гений,
                Мы о тебе хороших мнений!

     Я  понял все.  И  таинственные ночные экскурсии,  и  крайнюю скрытность
приятеля.  Тогда же припомнилось мне,  как год или два тому назад, однажды в
классе,  когда не было преподавателя,  сосед Ракушкина вырвал у  него листок
бумаги  и,  несмотря на  протесты Ракушкина,  громко прочитал перед  классом
стихотворение, начинавшееся, сколько помнится, так:

                Вчера во сне свою Гликерию я видел,
                Полураздетую, с распушенной косой...

     Я  позабыл дальнейшие строки,  но  помню,  что в  конце концов Гликерия
звала поэта следующими стихами:

                Идем... Идем!.. Сокроемся под кипарисной тенью
                И предадимся там любви и наслажденью!

     Общий  взрыв  хохота  двадцати трех  молодых саврасов приветствовал эти
строки.  Все безжалостно гоготали,  нисколько не заботясь о  том,  что в это
время делалось с  бедным Ракушкиным.  Я взглянул на него.  Он был смертельно
бледен.  Его странные голубые глаза с  какою-то мольбой глядели перед собою.
Губы дрожали... Весь он как-то съежился... Вдруг из глаз его брызнули слезы.
Он  закрыл лицо руками и  бросился вон из  класса,  под звуки оглушительного
хохота.
     - Господа!..   -   заговорил   один   товарищ,   которого   все   звали
"математиком", презиравший литературу и называвший "бабой" или "литератором"
всякого,  кто выказывал трусость,  слабость характера, или не понимал поэзии
аналитики. - Господа! Это подло! За что мы обидели Ракушкина?..
     Резкие  эти  слова  подействовали  на  класс.   Все  затихли  и  решили
извиниться перед  Ракушкиным.  Послали  за  ним  двух  депутатов,  и,  когда
Ракушкин пришел красный, как пион, класс торжественно извинился, и дело было
кончено.
     С тех пор я никогда не видал,  чтобы Ракушкин писал стихи, никто его не
дразнил,  и  все забыли об  его стихах...  Он сделался еще скрытнее,  всегда
аккуратно запирал ключом свою конторку в зале и часто удалялся от товарищей,
просиживая  где-нибудь  в  сторонке  за  чтением  какого-нибудь  романа  или
стихотворения.
     Оказывалось,  что он писал стихи по ночам, тайно от всех, выбирая такое
время, когда никто не занимается.
     Я  хотел было отойти,  как вдруг Ракушкин проснулся,  посмотрел на меня
сонным взглядом,  потом быстро вскочил, взглянул на тетрадь и, схватывая мою
руку, спросил:
     - Ты читал?
     - Читал...
     - Не  говори им...  пожалуйста...  Не  говори!  -  сказал он  умоляющим
голосом.
     Я обещал никому не говорить.
     - Ты сам пишешь стихи,  -  продолжал он застенчиво,  -  и поймешь,  что
смеяться над этим глупо...  Я  тебе правду скажу...  Помнишь,  третьего дня,
ночью,  ты кашлянул,  а  потом утром спросил меня,  куда я ходил?..  Я ходил
сюда...  Я каждую ночь сюда хожу...  Я много написал... Ты не выдашь меня?..
Нет?.. Вот сколько я написал! - быстро, словно захлебываясь, проговорил он с
скрытым торжеством в голосе.
     И  он показал мне,  кроме толстой тетради,  лежавшей на столе,  еще две
таких же толстых тетради.
     - Все стихи?
     - О,  нет!..  У меня есть тут и повести,  и рассказы...  есть даже один
роман.  Хочешь,  я тебе прочту?  Только не здесь... Здесь нас могут увидать.
Приходи как-нибудь в воскресенье ко мне домой.
     Я обещал прийти. С этого времени мы сблизились с Иваном Ракушкиным. Он,
бывало, часто декламировал мне свои стихи, говорил о своих задуманных поэмах
и  спрашивал,  как передать их  в  редакцию так,  чтобы никто не узнал имени
автора.
     В одно из воскресений я целый день слушал роман Ивана Ракушкина.  Роман
был ужасный.  Ни  проблеска дарования,  ни  одного сколько-нибудь правдивого
положения,  ни фантазии,  ни здравого смысла,  так что я удивлялся,  как мог
неглупый Ракушкин сочинить такую непроходимую глупость.
     - Ну, что? - спросил он меня, когда кончил, и вдруг побледнел.
     - Я, брат, плохой судья...
     - Ты не решаешься сказать?..
     - По моему мнению... нехорошо.
     Он опустил голову.
     - Но ведь это твой первый роман? - поспешил я утешить Ракушкина.
     - Первый...
     - Сокрушаться нечего... Может быть, второй будет лучше.
     Он вдруг повеселел и торжественно сказал:
     - Я тебе прочту повесть! Увидишь, какая это повесть!
     Повесть была не  лучше романа,  и  я  высказал ему  откровенное мнение.
Ракушкин  переменил разговор,  и  мы  возвратились вместе  в  заведение,  не
проронив ни  слова во  всю дорогу.  На следующий день он подал мне следующую
записку:
     "Не сердись,  если я тебе выскажу правду. Ты сам пишешь; мне показалась
в  твоем отзыве завистливая нотка.  Я  понимаю это чувство в  писателе и  не
сержусь на него, но проверь себя... так ли это?"
     Я был просто сконфужен. Я сам тогда марал бумагу и, быть может, отнесся
к Ракушкину строже,  чем бы следовало... "А что, если в самом деле зависть?"
- подумал я и тотчас же ответил ему:
     "Ты прав,  Ракушкин. Я, быть может, отнесся несправедливо. Я не уверен,
но мне кажется, что не следует авторам читать свои произведения друг другу".
     После  этого  мы   пожали  друг  другу  руки.   Вскоре  Иван  Ракушкин,
выдержавший отлично выпускные экзамены, объявил, что выходит из заведения.
     - Что же ты думаешь с собой делать?
     - И ты еще спрашиваешь? Я буду писать. Бабушка даст мне триста рублей в
год,  с меня этого довольно... Я во что бы то ни стало напишу достойную меня
вещь!
     - Да, кстати... - спросил я. - Ты посылал что-нибудь в редакцию?
     - Посылал,  -  грустно ответил Ракушкин.  -  Ответили, что слабо... Это
меня сперва огорчило, но потом... Ты ведь знаешь, что истинные таланты долго
не  признаются!  -  торжественно заключил он и  с  гордым видом прибавил.  -
Прощай! Ты еще услышишь об Иване Ракушкине!
     Мы дружно простились с  ним и обещали писать друг другу.  Я скоро уехал
из Петербурга.


II

     Прошло  четыре года,  в  течение которых я  ничего не  слыхал об  Иване
Ракушкине и не встречал его имени ни в одном из журналов. Я снова вернулся в
Петербург,  вспомнил о  старом товарище и  разыскал его.  Он жил в маленькой
комнатке очень  бедно  и  по-прежнему писал  ужасное количество романов.  Мы
обрадовались друг другу.
     Он  похудел,  побледнел,  редко  обедал,  но  не  унывал  и  бранил все
редакции.  Оказалось,  что  не  было  редакции,  где  бы  не  находилось его
рукописи, так что под конец во всех редакциях боялись, как огня, имени Ивана
Ракушкина.
     Его дьявольское упрямство и уверенность крайне изумляли меня. Самолюбие
и обидчивость его сделались несравненно щекотливее, чем были прежде, так что
с  ним трудно было говорить о предметах,  касающихся литературы.  Мы часто с
ним виделись и  нередко проводили время вместе с третьим товарищем,  молодым
актером,  недавно поступившим на сцену.  Разумеется,  при Иване Ракушкине мы
избегали говорить об его произведениях,  да и  вообще о  литературе.  Он сам
тоже редко начинал.  Но,  помню,  раз кто-то  из  нас заметил,  что Бальзак,
прежде  чем  стал  знаменитым романистом,  написал несколько плохих романов.
Вдруг Иван Ракушкин весь просиял и, краснея, проговорил:
     - Великие писатели всегда так начинали!
     Было ясно, что он думал о себе и не терял надежды.
     Однажды Ракушкин принес к нам (я жил вместе с актером) толстую рукопись
и просил прочесть. На рукописи стояли роковые слова: "возв..."
     - Я носил ее в три редакции,  но там не приняли...  Верно, и не читали!
Известно,  как относятся редакции к молодым писателям!  Прочтите, господа, и
скажите ваше мнение...  Я  в  самом деле начинаю думать:  не  бросить ли мне
писать!
     На другой день мы стали читать рукопись.  Этот роман был черт знает что
такое.
     Через несколько дней является Иван Ракушкин.
     - Прочли?
     - Прочли.
     - Ну что же?
     - Брось, Иван, писать! - заметил актер. - Право, брось лучше!
     - А ты что скажешь?
     - Я подпишусь под его словами!
     - Ну,  брат, тебе нельзя в этом случае доверять... Ты тоже литератор! -
заметил,   хитро  улыбаясь,   Иван  Ракушкин.   -   Да  и   он  относится  с
предубеждением...
     Мы стали его серьезно убеждать бросить писание и  предложили следующее:
мы  свезем  рукопись  к  одному  известному  критику,  пользовавшемуся общим
уважением, и пусть он скажет свое мнение.
     Ракушкин согласился.
     - Тогда ты  бросишь писать,  если он  скажет,  что  роман твой плох?  -
спросил актер.
     - Брошу! - сумрачно ответил Иван Ракушкин, уходя вон.
     Мы поехали к  известному критику и рассказали,  в чем дело.  Критик был
так  любезен,  что  охотно согласился внимательно прочитать рукопись и  дать
через неделю ответ.
     - Только напрасно вы думаете излечить его от этой болезни.  Это болезнь
ужасная! - прибавил, улыбаясь, критик.
     Через  неделю мы  получили обратно рукопись с  замечаниями.  В  них,  в
крайне  деликатной  форме,  был  выражен  совет  автору  никогда  не  писать
беллетристических вещей.
     На другой день Ракушкин пришел к  нам.  Он был взволнован.  Голубые его
глаза блестели... Лицо то и дело вспыхивало.
     Он,  как и  все очень самолюбивые люди,  не сразу повел разговор о том,
что его занимало больше всего,  а  заговорил о  каких-то пустяках...  Только
через полчаса он, как бы нечаянно, обронил:
     - Ну что, X* прочел рукопись?
     - Прочел... Вот и ответ.
     Он  стал читать.  По лицу его пробегала горькая усмешка:  не то тяжелое
сознание,  что  критик прав,  не  то  высокомерная уверенность непризнанного
гения... Когда Ракушкин дочитал до конца, он взял рукопись и, уходя, сказал:
     - Теперь шабаш... Больше писать не буду!
     - Слава богу! - заметил актер. - Бедный Иван излечился!
     - Едва ли он сдержит слово. Ты видел, как он усмехался? - заметил я.
     И я был прав.  Не прошло и двух месяцев, как Ракушкин снова написал два
романа,  но  уже под псевдонимом Ракитина.  Ни  одна редакция его романов не
приняла,  и  он  продал их  одному рыночному книжному торговцу за  пятьдесят
рублей. Очень уж громкие были заглавия!
     Оба    романа    были    жестоко    обруганы,    но    Иван    Ракушкин
равнодушно-презрительно отнесся к статьям и сказал:
     - Много они понимают!.. Везде зависть и кумовство!
     Ракушкин был неисправим.


III

     Прошло еще несколько лет, и Ракушкин куда-то исчез из Петербурга.
     Однажды я получаю по городской почте письмо с знакомым почерком. Письмо
было от Ивана:  "Приходи,  пожалуйста, ко мне, - писал он, - я болен, лежу в
Мариинской больнице".
     Я  тотчас же  поехал к  нему и  застал его за  работой.  Он писал новый
роман. Увидав меня, он горько-горько улыбнулся и сказал:
     - Я, как видишь, неисправим.
     Он был совсем худ,  изнурен и истомлен,  в последнем градусе чахотки. В
эти годы он  бедствовал по  разным местам России,  но  нигде не устраивался,
отдавая большую часть  своего времени писанью...  Жизнь его  была  настоящим
бедованием;  бабушка давно умерла,  и  он  перебивался кое-как.  От  мест он
отказывался.
     - Видишь ли,  на местах надо тратить много времени на скучную работу, и
мне не было бы времени писать...
     Я  долго просидел около него.  Он с лихорадочною поспешностью говорил о
своих новых работах, о своих мечтах...
     - Я верю, что могу создать большое произведение... Ты читал, как сперва
Золя не признавали?.. И однако же в конце концов...
     От долгого разговора он ослабел и склонился на подушку...
     - Послушай...  -  тихо проговорил он спустя несколько времени, - если я
умру...  снеси  мои  произведения к  N  (он  назвал  имя  одного  известного
писателя) и попроси его прочесть.
     Я обещал.
     - А пока прочти вот эту вещь и приходи сказать мне...  какова она?.. Ты
только, смотри, не церемонься... не жалей больного... говори правду!
     Он протянул руку, взял со столика рукопись и передал мне.
     Я взял тетрадь и скоро простился с ним.
     В  тот же  вечер я  принялся за рукопись.  Меня поразило,  что она была
написана не рукой Ивана,  а чьей-то другой рукой... Я стал читать и пришел в
восторг...  Это была замечательно талантливая вещь. Я был обрадован за моего
приятеля и рано утром спешил к нему.
     - Поздравляю... поздравляю тебя! Ты наконец написал прелестную вещь!
     Ракушкин весь  просиял.  Глаза радостно блеснули...  Румянец покрыл его
бледное, исхудалое лицо.
     Я подал ему рукопись.  Он взглянул на нее и вдруг печально поник, точно
ему объявили смертный приговор...
     - Это не моя рукопись...  Это рукопись одного молодого человека здесь в
больнице... Я дал тебе ее по ошибке, - глухо прошептал он.
     Я молча сидел, точно виноватый.
     Наконец он несколько оправился и тихо сказал:
     - Молодой человек читал мне свою повесть.  Я  удивляюсь,  что ты в  ней
нашел особенно хорошего!..
     Я ничего не ответил.
     Через  несколько времени бедный мой  приятель стал  бредить и  в  бреду
рядом с именами Бальзака, Тургенева и Толстого повторял имя Ивана Ракушкина.
     Когда на другой день я пришел в больницу, моего приятеля уже не было на
свете.  Он  умер в  ту  же ночь и  перед смертью говорил своему соседу,  что
придет время, когда Россия оценит произведения Ивана Ракушкина.


ПРИМЕЧАНИЯ

УЖАСНАЯ БОЛЕЗНЬ

     Впервые - в журнале "Пчела", 1878, Э 3.
                                                                 Л.Барбашова



    Константин Михайлович Станюкович.
    Червонный валет



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 1. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


I

     Жорж рос здоровым,  краснощеким мальчуганом,  с  прелестными белокурыми
локонами и большими томными,  черными глазами.  Знакомые дамы находили Жоржа
прелестным ребенком;  часто  щекотали  маленькими пальцами его  подбородок и
звонко чмокали в  его  сочные,  румяные губы,  вызывая краску удовольствия и
стыда  на  мягкие,  круглые  щеки  тринадцатилетнего мальчика.  Адъютанты  и
подчиненные его  отца  носили  Жоржу  конфеты  и  сладкие пирожки и  нередко
называли Жоржа при родителях умным мальчиком, так что Жорж очень рано привык
считать себя прелестным и умным существом.
     Мальчика одевали  роскошно,  хотя,  случалось,  забывали подолгу менять
белье, кормили на убой, часто меняли гувернанток и нянек и затем не обращали
на него никакого внимания.  Да и некому было.  Отец Жоржа,  высокий, старый,
суровый генерал достопамятной крымской эпохи{44},  снимавший казенной меркой
ширину солдатских подметок,  - по утрам бывал занят службой, вечера проводил
за картами и особенной нежностью к детям не отличался. Официальное: "доброго
утра, папенька", с поцелуем руки утром, и такое же приветствие вечером - вот
и  все первоначальные сношения ребенка с  отцом.  К  тому же  ребенок боялся
отца.  Его  суровый вид,  его седые,  торчащие тараканьи усы,  мутный взгляд
оловянных глаз,  вспыльчивые окрики:  "я  тебя!"  наводили на мальчика такой
трепет,  особливо в  первые годы его  детства,  что  после каждого прихода в
темный, мрачный кабинет с пожеланиями доброго утра и доброго вечера мальчику
переменяли панталончики{45}.  Так страшна казалась ему высокая, сухая фигура
генерала,  заставлявшая трепетать не  только ребенка,  но и  всех взрослых в
этом доме.  Впрочем,  этот трепет понемногу проходил. Мальчик хотя и боялся,
но  менее  трепетал отца,  умея  найти  в  нем  слабые  стороны,  которые  и
эксплуатировал довольно ловко для ребенка своих лет.
     Мать,  полная,  добродушная женщина лет  за  сорок,  любила без  памяти
Жоржа,   этого  Вениамина  семейства{45},  с  рождением  которого  отношения
супругов приняли совершенно иной характер.  После родов Жоржа генерал нашел,
что жена не в меру полна, дрябла и стара, и прекратил посещения ее половины.
Генеральша обезумела и  стала чаще страдать приливами крови и  необузданными
припадками ревности.  Первое время она с пеной у рта, в одной юбке врывалась
в  кабинет мужа  и  требовала объяснений.  Тогда  происходили ужасные сцены.
Сперва   муж   сдерживал   себя,   молча   выслушивая  бестолковый  лексикон
ругательств,  но,  когда  бешеная  женщина теряла  всякую  меру,  седые  усы
шевелились как-то скоро и страшно,  лицо бледнело, скулы быстро двигались, и
он глухо произносил:  "уйди!" Она, разумеется, в ответ посылала проклятия, а
он бешено заносил руку...
     Из  кабинета раздавались отчаянные истерические рыдания;  мать металась
по полу и наконец замирала в обмороке. Маленький Жорж не раз подглядывал эти
сцены и жалел мать.
     После таких сцен генеральша, казалось, еще более привязывалась к своему
последышу.  Засовывая ему в рот сласти и обливаясь градом слез, она невольно
изливала свои  жалобы на  отца  перед  сыном и  как-то  невзначай,  сама  не
понимая,  что  делает,  посвящала его  в  свои  тайны.  Мать  баловала сына,
потакала капризам,  рядила в дорогие курточки, мотала вместе с ним деньги на
сласти,  иногда возилась с  ним  подолгу,  забавлялась,  как  дитя игрушкой,
иногда забывала,  что не видала его по целым дням.  Она выезжала,  принимала
гостей,  читала  французские романы и  с  каким-то  наслаждением поруганного
женского самолюбия занималась наблюдениями за любовными интригами мужа.  И в
этом  занятии Жорж мало-помалу сделался ее  хорошим помощником.  Сперва мать
под  благовидными предлогами посылала Жоржа  к  отцу,  с  целью  застать его
врасплох, но мало-помалу посылки эти стали повторяться без всяких предлогов,
и  дело дошло наконец до того,  что мать с сыном нередко совершенно серьезно
обсуждали сообща какой-нибудь новый план засады, из которой Жоржу можно было
бы хорошо рассмотреть, как отец целует и щиплет гувернантку.
     Гувернантки  у   Жоржа  менялись  очень  часто.   То  сами  уходили  от
преследований генерала,  то  оставляли дом  вследствие ревнивых  придирок  и
дерзостей генеральши. Генерал не давал им спуска. Он как-то выписывал всегда
хорошеньких