одни здесь русские".
     Наступила тишина. Сосед смолк.
     Скоро заснул и боцман, но ненадолго.
     Пришла немка и,  увидавши,  что он лежит в платье,  разбудила боцмана и
показала ему, что надо раздеться и лечь.
     - Опять зазудила. Тоже вроде нашего доктора.
     Однако боцман,  приученный долгой флотской службой к дисциплине, тотчас
же разделся и лег в постель.
     Сестра затушила электричество, и в комнате воцарилась темнота.
     А боцман чувствовал себя еще беспомощнее, и ему казалось, что теперь он
окончательно всеми забыт.
     Сон не приходил.  И в голове боцмана пробегали мысли о том,  как хорошо
быть в Кронштадте и побалакать с умной Степанидой насчет того, как правильно
жить на свете и почему в мире так много зла.
     Из окна сильнее доносился гул моря.
     - Небось, в море погода. Видно, "зарифимшись" "Нырок".
     И прежний лихой боцман представлял себе,  что,  верно, на "Нырке" взяты
рифы, и он дует под тремя рифами, и подвахтенные уже спят в койках.
     И  боцман,   уже  во  сне,   рассыпал  артистическую  ругань,   вызывая
подвахтенных наверх брать четвертый риф.
     На другое утро, когда слабый свет проник в комнату, боцман проснулся и,
увидав себя в непривычной обстановке, сообразил, где он, и воскликнул:
     - Крышка!
     "Сегодня же надо утекать отсюда",  -  подумал он и,  открыв окно, жадно
вдыхал свежий, острый воздух раннего утра.
     Солнце  только что  поднялось из-за  Везувия,  и  верхушки гор  были  в
золотистой дымке.
     Напротив слегка вырисовывался в  тумане остров Капри.  Раздавался тихий
перезвон в церквах.
     В госпитале было еще тихо.
     - Ишь ведь, дьяволы, дрыхнут. Поди, не скоро дадут горяченького.
     И боцман,  словно зверь в клетке,  шагал по комнате взад и вперед,  и в
голове его пробегали мысли о  том,  как он  уйдет из  госпиталя и  явится на
"Нырок".
     Там  же,  может  быть,  он  узнает от  ребят насчет того,  как  живут в
Кронштадте сестра его  Иренья и  Степанида,  как  справляются они без него с
бельем.
     "Не вышла ли Степанида замуж?"  -  подумал боцман,  и жгучее озлобление
почему-то охватило его.
     - Бестолково бабье ведомство...  Обязательно перепутают.  Еще Степанида
побашковатее, а сестра - вовсе дура. Воображает, что умна, все сама может. А
главная причина -  очень льстится на мужчинов,  -  с раздражением проговорил
боцман.
     - Это ты про что, земляк?
     С  этими словами к  нему вошел пожилой,  чернявый,  коротко остриженный
русский матрос.
     - Ты с какого судна?
     - Боцман с "Нырка". А ты?
     - Рулевой с конверта "Грозящий".
     - Как тебя звать?
     - Иван Поярков.
     - Садись, - сказал боцман.
     И земляки пожали друг другу руки.
     - Ты чем же болен? - спросил боцман.
     Лицо матроса было худое и землистое. Все черты были заострены.
     В глазах горел лихорадочный блеск. Голос его был глухой.
     - Грудью.  Знобит все.  Да здесь в тепле полегчает. Дохтур обещает, что
выправит, - уверенно и радостно проговорил матрос.
     - Конечно,  выправишься. Я служил на конверте с одним фор-марсовым; так
он  тоже был  болен грудью и  страсть как поправился,  когда конверт вошел в
теплые места. Теперь словно бык.
     Матрос жадно слушал боцмана и видимо обрадовался.
     - А как тебя звать?
     - Арсентий-Иванычем зовут ребята.
     - А ты по какой причине в госпитале?
     - Зря.  По чужой глупости.  Ничего не болит,  только тоска, а меня сюда
законопатили.  Скорей бы поправка мне вышла в  Кронштадте,  а  вот дохтур не
пущает.
     И  боцман,  обрадованный,  что может поговорить с  земляком,  да  еще с
матросом,  как с ним "довольно глупо" поступили,  и при этом дал не особенно
лестные характеристики о докторе, капитане и многих офицерах.
     - А у вас на конверте как?
     Матрос сказал,  что пожаловаться на  начальство грешно.  Капитан добер.
Вовсе не  наказывает линьками.  И  старший офицер не очень допекает,  только
любит чистить по морде. Да только рука у него нетяжелая, и бьет без пылу.
     - А  как же он смеет,  ежели такого положения нет?  И  сами вы дураки и
есть, - вдруг прибавил боцман.
     Матрос удивленно взглянул на боцмана.
     - Нешто и ты, Арсентий Иваныч, не учишь нашего брата?
     - То-то я и был мордобоем; да, спасибо, нашелся человек. И ведь поди, с
виду совсем плюгавый был, - шканечный, а вовсе осрамил, как из-за меня попал
в лазарет.  Совсем не мог вынести бою.  А он же меня и спас, когда я упал за
борт. Этим самым меня он и оконфузил.
     - Ишь ты! - промолвил, вздохнув, матрос.
     Земляки долго разговаривали.
     Рулевой  часто  задыхался  и,   полный  надежды,  рассказывал,  как  он
поправится и  вернется в  Кронштадт.  Там  его  ждет  супруга.  Еще  недавно
прислала весточку.  Ждет не дождется.  Без тебя,  мол,  болезного,  места не
найтить.
     - Можешь ли,  Арсентий Иваныч, понять, какая у меня молодчага матроска?
Не  то что какие облыжные:  на словах одно,  а  чуть ушел из Кронштадта -  и
сейчас,  шельма,  льстится на  другого.  А  моя,  братец  ты  мой,  форменно
приверженная.
     И лицо матроса дышало восторженностью,  и в глазах его стояли умиленные
слезы.
     А боцман слушал, и почему-то этот восторженный матрос возбуждал в нем и
обиду и зависть.
     "Сердцем  добер,  так  и  верит  другому  сердцу.  Брешет,  верно,  его
матроска", - подумал боцман.
     Но  ему  не  хотелось нарушить веры матроса,  и  он,  не  решаясь перед
серьезно  больным  высказать свои  взгляды  на  силу  бабьей  привязанности,
осторожно спросил:
     - Небось, зовет тебя в Кронштадт?
     - Звала,  даже очень звала.  Приезжай,  мол, я за тобой как нянька буду
смотреть.  Да  потом спохватилась.  Тебе,  мол,  тепло нужно.  Вот  если  бы
перевестись  в  черноморский  флот,   так  она  бы  обязательно  приехала  в
Севастополь.
     "Ладно, приедет к тебе", - подумал боцман и спросил:
     - Насчет этого отписывал ей?
     - Отписывал.
     - Что же она? - возбужденно и жадно спросил боцман.
     - Рада,  очень рада,  да  сомневается,  как бы  уж вышел перевод.  Ну и
опасается бросить Кронштадт. А ведь она там торговкой на рынке.
     В эту минуту боцман вспомнил, что и его звали в Кронштадт, и точно так,
как и Пояркову, советовали скоро не возвращаться.
     "Брешет",  -  озлобленно подумал  боцман  и  с  особенным участием стал
подбадривать рулевого. Он говорил, что больной скоро пойдет на поправку, его
переведут в Севастополь, и жена тотчас же приедет к нему.
     - Всего ведь восемь рублей переехать. Небось, найдет.
     Больной  любовно  смотрел  на  боцмана  и  предложил ему,  коли  нужно,
написать весточку в Кронштадт.
     - Некому, - резко ответил боцман.
     - Разве, Арсентий Иваныч, ты одинокий?
     - Одинокий.
     - Трудно,  должно быть,  одинокому,  Арсентий Иваныч.  То-то  ты  и  не
подаешь претензии на доктора. А то должны отправить. Нынче ведь права.
     - Там видно будет. И давно ты женатый?
     - Шесть лет, Арсентий Иваныч.
     - Давно.   По  нынешним  временам  и  вовсе  много.   А  ты  ишь  какой
благополучный.
     И в голосе боцмана звучала завистливая нотка.
     - Пофартило, Арсентий Иваныч. Да и чего, ежели по правде говорить, меня
обманывать?  Не привержена,  так прямо и скажи.  Больно,  да зато сразу.  По
крайней мере совесть есть.
     - Тут, братец ты мой, совесть совестью, а есть и другая загвоздка. Есть
и такая баба, которая по совести виляет хвостом, и привержена, мол, а затем:
простите, мол, ошиблась, очень, мол, душе больно. И духу в ей не хватит, что
так,  мол, и так - кум есть. А понять не может, как обидно, что она заметает
хвосты.  Да еще и тебя обвиноватит;  ты,  мол,  зря обнадежен, не понимаешь,
мол, какая я распронесчастная баба. И взаправду беда ей.


IX

     Прошло три дня.
     Боцману стало лучше.  По ночам он тосковал по-прежнему, но галлюцинаций
не  было.  Доктор "Нырка" раз посетил боцмана и  сказал ему,  что он  глядит
совсем молодцом. Скоро будет здоров вполне.
     "Так и ври, зуда. От себя не убежишь".
     И, обратившись к доктору, сказал:
     - Дозвольте явиться на "Нырок".
     - Как,  что,  почему?  -  засуетился доктор. - Ведь я тебе говорил, что
здесь лучше. Разве здесь нехорошо?
     - Дозвольте явиться на  "Нырок",  -  снова и  уже настойчиво проговорил
боцман.
     - Нельзя, хуже будет.
     - Дозвольте, вашескобродие.
     - Никак не могу.
     - Я тоже,  вашескобродие,  не могу. По моему малому рассудку без вашего
дозволения уйду. Явлюсь к старшему офицеру и отлепортую.
     Доктор внимательно взглянул в  глаза боцмана,  и,  казалось,  в  глазах
больного не было ничего такого, что могло бы грозить больному еще сильнейшим
расстройством нервов. И доктор наконец сказал:
     - Ну и черт с тобой.  Но помни,  если кому-нибудь сдерзничаешь,  с тебя
строго взыщут. Это - не берег.
     - Очень хорошо понимаю, вашескобродие.
     - И в Кронштадт тебя не отправят. Буду лечить тебя на клипере.


     Часа через два за больным приехал мичман Коврайский.
     Боцман обрадовался.
     А Коврайский тоже радостно сказал:
     - А  я,  Антонов,  уже  говорил  и  старшему офицеру и  капитану насчет
отправки тебя в Кронштадт. "Грозящий" уходит через два дня в Россию.
     Но,  к  удивлению мичмана,  боцман не  только не  обрадовался,  но стал
угрюмее и мрачнее.
     - Много  вам  благодарен,  ваше  благородие,  но  только,  может,  я  в
Кронштадт и не желаю.
     - Не желаешь? - изумился мичман, уже кое-что прослышавший от фельдшера,
почему именно так тянет боцмана в Кронштадт. - Да ведь ты просился?
     - А теперь не желаю, ваше благородие.
     - Ну,  как знаешь.  Только смотри,  голубчик, не надрывайся на клипере;
все-таки отдохни, в лазарете отлежись.
     - Нет уж,  ваше благородие, лучше при деле буду, а то доктор заговорит,
ваше благородие.
     - Ну,  как знаешь, а если хочешь, тебя флагманский доктор посмотрит. На
днях адмирал будет в Неаполе.
     - Что  смотреть,  никакой доктор  не  поможет от  тоски,  -  проговорил
боцман,  и голос его звучал такой тоской, что мичман не смел больше ни о чем
его расспрашивать.


X

     Матросы боцмана встретили приветливо.
     Старший офицер приказал ему  все-таки отдохнуть и  лечь в  лазарет.  Но
боцман решительно просил править свою должность.
     - А то, вашескобродие, без дела опять заболеешь.
     - А что, доктор позволил?
     - Никак нет, вашескобродие, обсказал: ложись в лазарет.
     - Так как же я отменю распоряжение доктора?
     - Дозвольте, вашескобродие.
     - Ну,  подожди.  Я  прежде переговорю с  доктором,  а в госпитале тебе,
конечно, было скверно.
     - Еще бы, вашескобродие.
     - Я постараюсь отправить тебя на родину.
     - Нет, вашескобродие. Пока что до отправки останусь.
     - Не тянет?
     - Везде одна тоска, вашескобродие.
     Старший офицер участливо взглянул на боцмана и спросил:
     - Ты ведь, кажется, не женат?
     - Точно так, вашескобродие.
     - Оно и лучше, братец ты мой.
     И как-то грустно прибавил:
     - Тоже не всегда и женатому хорошо.
     - Точно так,  вашескобродие.  Видел в  Кронштадте,  как  живут семейные
люди.  Одна пакость.  Обманывают друг друга в самом лучшем виде.  По-собачьи
живут.
     - А ты думаешь, почему?
     - Облыжности много,  вашескобродие. Больше по своей мужчинской подлости
и почитают бабу. Оттого между ими ничего кроме этой самой подлости и нет.
     И  боцман,  словно бы  решая  какой-то  занимающий его  больной вопрос,
спросил:
     - Осмелюсь спросить, вашескобродие, верно, у господ семейные люди живут
не по-собачьи?
     - Ишь ты какой любопытный. А ты как думаешь?
     - Полагаю, что всякие и между господ, вашескобродие.
     - Правильно.  Часто люди зря женятся...  -  задумчиво промолвил старший
офицер, семейная жизнь которого была далеко не из сладких.
     - И  нет друг о  друге настоящего понятия.  А главное -  ни за что друг
друга обижают!.. Так дозвольте не идти в лазарет?
     - Ну ладно.  Знаешь,  что я тебе скажу,  Антонов,  лучше и ты не сделай
глупости, - полушутя, полусерьезно сказал старший офицер.
     - Какой, вашескобродие?
     - Не женись. Очень уж у тебя обидчивый и подозрительный характер.
     Боцман вспыхнул.
     - Какая дура польстится на старого человека, вашескобродие?
     - Зато старые сами льстятся.
     - Дураки и есть,  вашескобродие.  Зато их и обчекрыживают. И поделом, а
главная причина - понимай, кто ты такой есть, и ушей не развешивай.
     Старший офицер,  который сам  очень развешивал уши,  когда его молодая,
пригожая жена,  провожая в дальнее плавание, особенно горячо уверяла в своей
любви и  вскоре по  уходе мужа написала ему  письмо,  в  котором в  довольно
туманных выражениях намекала, что она, к сожалению, не так сильно любит его,
и  уверяла  в  своей  безграничной  дружбе,  -  старший  офицер,  словно  бы
понимавший, что и боцман находится в том же положении, как и он, проговорил,
напуская на себя решительный вид:
     - Вот  и  молодчага,  так с  бабами и  надо действовать.  Если она тебя
"обчекрыжила", ты и наплюй.
     "Ты-то плюнул... Вовсе вроде как бы подвахтенный у своей женки; она ему
пишет-пишет,  а он верит и ей отписывает письма;  из каждого порта депешу да
депешу,  и  супруга депешу,  и  оба не по-настоящему.  И отчего это люди так
врут?"  -  подумал боцман и  доложил старшему офицеру,  принимая официальный
вид:
     - Прикажете, вашескобродие, ванты тянуть? Дали ослабку.
     - Да уж ты пока оставь, я прикажу Иванову. Ну, ступай; чуть станет тебе
хуже, скажи мне.
     - Есть, вашескобродие.
     И боцман вышел из каюты старшего офицера.
     А Иван Иванович присел у письменного стола, любовно взглянул на большую
фотографию,  висевшую над  койкой,  потом  прочитал несколько писем  жены  и
произнес:
     - Вот почему теперь о  дружбе.  Верно,  новое увлечение.  В  этом вся и
разгадка.
     И Иван Иванович задумался.


XI

     Должно  быть,  боцман  сильно  понадеялся на  свои  силы,  распоряжаясь
работами,  потому что к вечеру почувствовал себя усталым,  и главное - в уме
его мысли как будто путались и зрение мутилось.
     Приехавший с  адмиралом флагманский врач вместе с  Приселковым осмотрел
боцмана.
     К вечеру к боцману зашел старший офицер и сказал:
     - Ну, братец ты мой, они решили, что тебе на клипере оставаться нельзя.
Лучше тебе снова на берег, в госпиталь.
     Боцман  опешил.  Несколько секунд  он  молчал  и  только  подозрительно
пристально смотрел на старшего офицера.
     И, внезапно охваченный бешенством, он, стараясь сдержаться, воскликнул:
     - Это по каким же правам,  вашескобродие? Бабьи штуки, что ли? Так я на
это не согласен,  вашескобродие!  Вы с ими заодно?  Думаете, я - нижний чин,
так можете тиранствовать человека.  Я права найду! - и почти бешено крикнул:
- Вон!
     И прибавил непечатное слово.
     На кубрике и на палубе ахнули.
     В ту же минуту сверху прибежал унтер-офицер и сказал старшему офицеру:
     - Адмирал требует.
     А на мостике низенький, худощавый и строгий адмирал раздраженно и резко
говорил капитану:
     - Это у  вас что за  безобразие?  Вот до чего распущена команда!  Такая
неслыханная дерзость.  Немедленно его в  карцер и отдать под суд.  Вы на что
тут старший офицер? - крикнул адмирал подошедшему Ивану Ивановичу.
     - Он  -  сумасшедший,  ваше превосходительство,  -  почтительно ответил
старший офицер.
     И  в  ту же минуту вспомнил письмо жены и  подумал,  что он сам,  как и
боцман, может сойти с ума.
     - Пусть доктора осмотрят. Если он сумасшедший, то почему вы его держали
на клипере? - обратился адмирал к подошедшему доктору.
     - Он - не сумасшедший.
     - Так, значит, бунт?
     Старший офицер взглянул на доктора, и презрение стояло в глазах моряка.
"Ученая скотина", - подумал он и доложил адмиралу:
     - Разрешите,  ваше  превосходительство,  до  нового осмотра докторов не
садить боцмана в  карцер.  Я  его хорошо знаю.  Он не позволил бы себе такой
выходки, если бы был здоров.
     - Это  черт  знает  что  такое!  На  военном судне -  и  такое вопиющее
нарушение дисциплины.
     И, после секунды раздумья, адмирал прибавил:
     - Конечно,  я был бы очень рад,  если бы вы, доктор, ошиблись, и боцман
оказался бы сумасшедшим.  Пусть его сейчас осмотрят.  -  И  с  этими словами
адмирал спустился.
     - Ведь иначе бедняге пришлось бы подвергнуться жестокому наказанию.  По
закону - смертная казнь, - проговорил капитан.
     Мичман  Коврайский  восторженно  взглянул  на   уходящего  адмирала  и,
взволнованный, умоляюще прошептал доктору:
     - Что вы хотите делать? Ведь адмирал вам подсказывает: найдите больного
сумасшедшим.
     - Это уж не мое дело. Я высказал мое мнение, как велит мне наука.
     - А  совести у вас нет?  -  чуть слышно,  возбужденно прибавил мичман и
бросился к старшему офицеру.
     - Иван Иванович, спасите человека.
     Старший офицер ласково взглянул на мичмана и строго сказал ему:
     - Скажите боцману,  что  его  сейчас осмотрят.  -  И  тихо прибавил:  -
Успокойте беднягу, он ведь к вам, кажется, расположен.


XII

     Через  час  в  лазарете  собрался  консилиум.  При  освидетельствовании
боцмана были адмирал, капитан, старший офицер и мичман Коврайский.
     На  все  вопросы флагманского врача  о  здоровье боцмана,  тот  отвечал
вполне здраво, только несколько возбужденно.
     - Я  уже  докладывал вам,  Александр Александрович,  -  не  без апломба
проговорил Приселков, обращаясь к капитану.
     Все молчали.
     Только адмирал недовольно пожал плечами и сказал:
     - Во всяком случае пока не сажайте его в карцер.
     И, обратившись к флагманскому доктору, по-французски сказал:
     - По-моему, он сумасшедший.
     - И я так думаю, ваше превосходительство, - поспешил поддакнуть старший
флагманский врач.


XIII

     В  тот же  день боцмана допрашивала следственная комиссия.  Большинство
членов   ее   признало,   что   преступление  было   совершено  в   припадке
умопомешательства.
     - Вы  видите,   милый  мичман,   спасли  человека,  -  сказал  потом  в
кают-компании старший офицер.
     - Спасли ли только? Ведь от тоски он все-таки не избавится.
     - Да и в Кронштадте ему не радостная жизнь.  Бедняга! - угрюмо прибавил
старший офицер.


ПРИМЕЧАНИЯ

ТОСКА

     Впервые - в газете "Русские ведомости", 1903, ЭЭ 63, 67.
                                                                    П.Еремин



    Константин Михайлович Станюкович.
    Ужасная болезнь



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 1. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Трудно с  точностью определить начало болезни,  сгубившей моего бедного
приятеля  Ивана  Ракушкина.   Он  уже  был  юноша  семнадцати  лет,   с  еле
пробивавшимся  пушком  на  бледном  лице,   с   большими  голубыми  глазами,
болезненно-самолюбивый,  застенчивый малый, добрый товарищ, кончавший вместе
со  мною курс в  одном специальном заведении,  когда однажды,  поздно ночью,
проснувшись  от  жестокой  зубной  боли,   я   увидал  следующее:   Ракушкин
приподнялся на кровати,  внимательно озираясь,  потом тихо встал,  подошел к
лампе,  уменьшил в ней огонь,  оделся и,  осторожно крадучись, словно боясь,
чтобы кто-нибудь не проснулся,  прошел в  залу и  скрылся в  темноте.  Через
несколько времени,  сквозь стеклянные двери спальной, видно было, как в зале
засветился слабый огонек.
     "Верно  пошел  приготовляться  к  экзамену!"  -  подумал  я,  несколько
изумленный  таинственностью,  с  которою  он  совершал  свое  путешествие по
спальне.  Мне долго не спалось.  Я хорошо слышал,  как часы медленно пробили
два,  три,  четыре...