ет,  не все равно...  Синюю лучше...  Я куплю хорошего репсу, и к
твоему приезду все  будет готово...  Обои  тоже  новые,  под  цвет мебели...
Гардины, знаешь, с узорами... Ты увидишь, как будет хорошо.
     Я не мешал ее веселой болтовне и не спешил разрушать ее надежд.  А она,
раз  попавши  на   любимого  своего  конька,   продолжала  на  ту  же  тему,
рассказывала,  как  можно  летом выгодно купить подержанную мебель и  всякие
вещи,  и  рисовала одну за  другой светленькие картинки нашей будущей жизни.
Она не  отдаст ребенка,  но  он не будет меня стеснять...  Кормить она будет
сама,  а как ребенок подрастет,  мы непременно поедем на дачу на Крестовский
остров.
     - Ты  непременно полюбишь его!  -  говорила она,  краснея,  в  каком-то
волнении. - Ты ведь добрый.
     Глупая!  Она и  не понимала,  как резала мое ухо эта болтовня о дешевой
мебели,   светленьких  обоях  и   даче  на  Крестовском!   Она  с  восторгом
рассказывала обо  всем этом,  думая,  вероятно,  что я  всю жизнь просижу на
мебели из  Апраксина двора и  что  дача на  Крестовском составляет для  меня
недосягаемую прелесть.  Впрочем,  и то: я беден, так как же мне не мечтать о
дешевой мебели и светленьких обоях?
     Бедная женщина с  обычной своей аккуратностью собирала меня в дорогу и,
утирая набегавшие слезы,  укладывала в  чемодан платье,  белье  и  несколько
книг.  Она непременно хотела меня проводить на железную дорогу, и мне стоило
немалых трудов отговорить ее  от  этого,  доказывая,  что  присутствие такой
"хорошенькой" женщины, как она, может уронить меня в глазах Рязанова.
     - Ты скажи, что я твоя сестра, - настаивала она.
     - Он знает, что здесь у меня сестры нет.
     Она наконец согласилась на мои доводы.
     Накануне отъезда Соня  целый день плакала и  ничего не  ела,  и  только
вечером,  когда я приласкал ее,  она повеселела и стала душить меня горячими
поцелуями.  Словно бы предчувствуя,  что в последний раз целует меня,  она с
какой-то страстью отчаяния обнимала меня, беспокойно заглядывая в глаза. Она
то  и  дело спрашивала:  люблю ли  я  ее,  и,  получая утвердительный ответ,
смеялась и плакала в одно время,  прижимаясь ко мне, как испуганная голубка.
Когда наконец наступил час разлуки,  она повисла на шее и,  судорожно рыдая,
шепнула:
     - Смотри же, пиши и возвращайся... Ты ведь вернешься, не обманешь?
     - Вернусь, вернусь, - отвечал я.
     - Смотри же,  а то...  будет стыдно бросить так человека... Ведь я тебя
люблю!
     Я  вышел  расстроенный.  Мне  все-таки  жаль  было  Соню,  с  которой я
расставался навсегда.
     Еще раз она крепко поцеловала меня,  и...  я  вышел из  своей маленькой
конуры с тем, чтобы никогда больше в нее не возвращаться.


        "XIII"

     Приехав  на  Николаевский  вокзал,  я  уже  застал  там  все  семейство
Рязановых:  мужа,  жену,  сестру жены -  пожилую даму,  племянницу господина
Рязанова - девушку лет шестнадцати, англичанку-гувернантку и Володю.
     Рязанова оглядывала публику  в  pince-nez,  которое  придавало ее  лицу
необыкновенно пикантный вид,  Рязанов был какой-то сумрачный и  недовольный.
Он  сидел около жены и  что-то  говорил ей,  но она,  казалось,  не очень-то
внимательно его слушала и продолжала разглядывать публику.
     Когда я  подошел к  группе,  Рязанова оглядела меня с  ног  до  головы,
кивнула головкой и сухо проговорила:
     - Наконец-то! Мы думали, что вы опоздаете.
     Рязанов любезно протянул свою руку и сказал:
     - Напрасно ты конфузишь, Helene, молодого человека: еще полчаса времени
до отхода поезда.
     Затем  он  представил меня  своей свояченице и  племяннице и,  отводя в
сторону, проговорил:
     - Смотрите же,  Петр  Антонович,  пишите  мне,  как  занимается Володя.
Пишите чаще, - обронил он.
     Я обещал писать о сыне, и мы подошли к группе.
     Рязанова пристально взглянула на меня,  отвела взгляд и  как-то странно
пожала плечами, взглядывая на своего осоловевшего мужа.
     Пора было садиться в вагоны.  Рязанова поднялась с места,  а за нею вся
остальная компания с  мешками,  баулами  и  сумками.  Мне  тоже  дали  нести
маленький саквояж.  Муж и  жена пошли вместе и  оживленно заговорили.  Я шел
недалеко от них, и до меня доносились звонкий смех Рязановой и веселый голос
мужа.  На  платформе Рязанов не  имел уже мрачного вида.  Напротив,  он  был
доволен и весел и не отходил от жены. Как видно, она умела по своему желанию
менять его  настроение.  Недаром Остроумов предупреждал меня,  что  Рязанова
взбалмошная бабенка и  держит мужа в  руках.  По  всему было видно,  что  он
говорил правду.
     Для   семейства  Рязанова  было   отведено  особое  купе  (Рязанов  был
директором железнодорожного общества.  Он  занимал несколько должностей),  в
котором и разместилась дамская компания.  Рязанова,  однако,  находила,  что
тесно,  и сделала гримасу,  так что муж беспокойно взглянул на нее. Впрочем,
когда поставили к  месту все мешки,  чемоданы и  баулы,  то  оказалось,  что
"ничего себе".
     Мое место было в соседнем вагоне I класса. Я занял место у окна и вышел
из вагона наблюдать за Рязановыми,  к  которым бросила меня судьба.  Рязанов
мне очень нравился,  а  сама она казалась капризной и избалованной женщиной,
которой,  пожалуй,  трудно будет  понравиться.  Я  помнил совет  Остроумова:
"Постарайтесь понравиться ей".
     - Уж  вы,  Петр Антонович,  будьте так  добры,  навещайте изредка дам и
вообще  не  оставляйте  их  в  дороге!   -   любезно  просил  меня  Рязанов,
оборачиваясь ко мне.
     - Непременно.
     - Не пугайтесь просьбы мужа!  -  вставила Рязанова.  -  Вам не придется
очень хлопотать с нами. Мы привыкли путешествовать.
     Я  взглянул на барыню.  Она была необыкновенно изящна в  сером коротком
дорожном  платье,  плотно  облегавшем  красивый  ее  стан  и  не  скрывавшем
маленьких ножек, обутых в ботинки на толстой подошве, с сумкой через плечо и
в  крошечной соломенной шляпке,  надетой почти на  затылок.  Она  была такая
свежая,  красивая,  статная. Все на ней было изящно и просто. Тонкая струйка
душистого аромата  приятно  щекотала нервы,  когда  она  стояла  близко.  На
подвижном лице ее  играла приветливая,  довольная улыбка выхоленной женщины,
сознающей свою  красоту и  силу.  Теперь  она  отвечала ласковым взглядом на
взгляды,  полные любви,  бросаемые на нее мужем. Он, казалось, сам расцветал
под ее взглядом, тихо разговаривая с ней.
     Пробил второй звонок.
     Рязанов поцеловал женину руку,  потом  поцеловался с  ней  три  раза  и
перекрестил ее. Сына он горячо обнял и тоже перекрестил.
     - Смотри, Леонид, скорей приезжай! - говорила Рязанова из вагона.
     - Ты знаешь, Helene, как бы я хотел скорей быть с вами!.. Быть может, в
конце июля вырвусь...
     - Приезжай, папа! - крикнул сын.
     - Приеду,  приеду. Кланяйся, Володя, Никите... Твой пони ждет тебя! Ты,
Helene, пожалуйста, не рискуй... Не садись на Орлика, пока его не выездят...
С кем ты будешь ездить?  С Андреем?  Да скажи,  пожалуйста, Никите, чтобы он
написал мне...  Ну, Христос с вами... Прощайте! Прощай, Helene, до свидания,
Володя...   Поправляйтесь,  Marie...  Не  шали,  Верочка!..  Прощайте,  мисс
Купер!..
     Пробил третий звонок.
     Рязанов приветливо махал шляпой,  махнул и  в  мою сторону.  Поезд тихо
двинулся.
     Дорогой я изредка подходил к Елене Александровне, осведомляясь, не могу
ли я быть чем-нибудь ей полезен,  но она любезно благодарила и говорила, что
ей не нужно ничего. В Москве мы остановились на сутки и затем поехали дальше
по  Рязанской дороге.  На третий день вечером мы вышли на маленькой станции,
где два экипажа ожидали нас, чтобы везти в деревню. Елена Александровна была
не в духе.  Она суетилась и жаловалась на усталость. Совершенно напрасно она
сделала  замечание  Володе,   распекла  горничную  и,  обратившись  ко  мне,
раздражительно сказала:
     - Пожалуйста,   поскорей,   Петр  Антонович...   Да   что   ж   вещи?..
Распорядитесь, чтобы скорей их несли!
     Я  ни слова не ответил на ее выходку...  Да и  что сказать?  Ясно,  она
глядела  на  меня,   как  на  "учителя",  который,  по  ее  понятиям,  почти
приравнивался к слуге.
     Мне  пришлось  ехать  в  экипаже  вместе  с  гувернанткой,   Володей  и
горничной. Всю дорогу я молчал и злился.


        "XIV"

     Прелестный уголок был Засижье, куда мы приехали. Огромный старинный дом
стоял в  тенистом саду с  вековыми липами,  кленами и дубами.  Сад тянулся к
маленькой быстрой  речке,  шумевшей  по  камням...  За  речкой  шли  поля  с
черневшими крестьянскими избами.
     Усадьба была отлично устроена.  Дом содержался в порядке и чистоте. Мне
отвели прекрасную комнату во втором этаже с балконом в сад. Классная комната
была внизу.
     С следующего же дня я начал занятия с мальчиком.  Он занимался недурно,
но был рассеян. Задумчиво глядел он большими черными глазами во время уроков
и вздрагивал,  когда я обращался к нему с вопросами.  Со мной он был ласков,
но, казалось, я ему не особенно нравился; он никогда не рассказывал мне, что
волнует его ребячью голову и  о чем он так задумывается;  никаких щекотливых
вопросов не задавал.
     Жизнь  в  деревне  потекла  однообразно,  правильным порядком.  Я  рано
вставал и ходил гулять,  потом пил кофе у себя в комнате,  затем часа два мы
занимались с  мальчиком;  остальное время было  в  полном моем распоряжении.
Завтракали и  обедали по звонку.  Я  спускался к  завтраку и  обеду и  скоро
уходил наверх.  Меня не  удерживали внизу и  не  стесняли.  Я  держал себя в
стороне, обмениваясь короткими фразами с членами семейства.
     Елена Александровна в  деревне казалась еще  красивее,  чем  в  городе.
Румянец играл на ее щеках,  и она,  всегда изящно одетая,  свежая,  веселая,
вела в деревне деятельную жизнь.  По утрам беседовала с приказчиком Никитой,
умным, плутоватым мужиком, читала, а после обеда устраивала общие прогулки и
катания.  Меня никогда не приглашали принять в них участие, и я, признаться,
был  очень рад  этому,  так  как Рязанова продолжала держать себя со  мной с
любезной  сухостью и,  казалось,  боялась  допустить меня  стать  с  членами
семейства на равную ногу.  Меня,  очевидно, третировали как учителя, бедного
молодого человека совсем  другого  круга,  которому место  не  в  порядочном
обществе.  Все члены семейства смотрели Елене Александровне в  глаза.  Когда
она бывала в  духе за обедом,  все весело шутили и  смеялись;  но чуть Елена
Александровна капризно поджимала губки,  хмурила брови и  пожимала плечами -
все  притихали.   Старшая  ее  сестра,   немолодая  и  болезненная  женщина,
беспокойно взглядывала на нее,  подросточек-племянница,  бойкая гимназистка,
опускала  свои  быстрые  глазки  на  тарелку,   а  мисс  Купер,   аккуратная
англичанка,  еще более вытягивалась и сидела,  точно проглотила аршин.  Один
только пасынок не разделял общего поклонения. Он очень сдержанно относился к
мачехе и,  по-видимому,  не очень-то ее любил.  И  она не выказывала большой
привязанности к  нему,  была с  ним  ласкова,  ровна,  но  между ними теплых
отношений не  было...  Общее поклонение,  которым окружали эту  барыню,  она
принимала как нечто должное...  Избалованная вниманием,  она, казалось, и не
могла подумать,  чтобы к  ней  могли относиться иначе.  За  обедом,  отлично
сервированным,   обильным  и  вкусным,  она  изредка  обращалась  ко  мне  с
двумя-тремя  фразами,  как  бы  желая  осчастливить  учителя,  и  часто,  не
дожидаясь ответов,  обращалась к  другим,  не  обращая на  меня ни малейшего
внимания. Понятно, это оскорбляло меня, но я не показывал вида и держал себя
сдержанно и  скромно,  не вмешиваясь в разговор и отвечая короткими фразами,
если со мной заговаривали.
     Первое время Рязанова была весела.  Каждый вечер до  меня доносились из
сада  веселый  ее  смех  и  болтовня.   Она  ежедневно  каталась  верхом  и,
возвратившись,  вечером  садилась за  рояль  и  пела.  У  нее  был  приятный
контральтовый голос,  и  я  нередко,  сидя один на балконе,  заслушивался ее
пением.  В такие вечера мне делалось тоскливо...  Злоба и тоска подступали к
сердцу,  и я особенно чувствовал,  как нехорошо быть бедным и незначительным
человеком...  Посмотрел бы я,  так ли со мною обращались,  если бы я  не был
скромным молодым человеком, нанятым в качестве учителя! Прошло две недели, и
Рязанова стала хандрить, капризничать и раздражаться. Все было не по ней. За
обедом она придиралась к  сестре,  к  племяннице,  распекала лакеев и делала
замечания Володе, нисколько не стесняясь моим присутствием. Все сидели молча
и с трепетом ждали,  когда Елена Александровна успокоится.  Меня смешил этот
трепет,  особенно смешила сестра Рязановой,  которая глядела на свою младшую
сестру  с  благоговейным восторгом.  Однажды во  время  обеда,  когда  Елена
Александровна особенно капризничала,  я  взглянул на нее и улыбнулся...  Она
поймала мой взгляд и изумилась, так-таки просто изумилась. Прошло мгновение.
В глазах ее мелькнула злая улыбка,  но она перестала капризничать и до конца
обеда просидела молча.
     "Черт  меня  дернул смеяться!  -  думал я,  досадуя на  себя,  что  так
опростоволосился.  -  Пожалуй,  она мне не простит улыбки, напишет мужу и...
прощай мои надежды..."
     Но, к удивлению моему, на другой день она была со мной гораздо любезнее
и после обеда, когда, по обыкновению, я хотел уходить, заметила:
     - Ну, что, довольны вы своим учеником?
     - Доволен.
     - И  писали об  его  занятиях мужу?  -  спросила она  с  едва  заметной
улыбкой.
     - Нет, еще не писал.
     - Вы  напишите.  Леонид Григорьевич так любит Володю,  что отчет об его
занятиях обрадует его. Ну, а сами вы довольны деревенской жизнью?..
     - Очень.
     - И не скучаете?
     - Нет.
     - А мне все казалось,  что вам должно быть скучно. Вы все сидите у себя
наверху и никогда не гуляете.
     - Я гуляю.
     Разговор не  завязывался.  Она  пристально взглянула на  меня  и  вдруг
как-то  странно  улыбнулась,  точно  красивую ее  головку  осенила внезапная
мысль.
     - Куда же вы? Мы сейчас едем кататься. Хотите? - проговорила она.
     Я  вспыхнул от  этого неожиданного приглашения.  Она взглянула на меня,
уверенная,  что  осчастливила несчастного учителя.  Явился каприз пригласить
его, и он, бедненький, смутился от восторга.
     - Благодарю вас, но я бы лучше остался дома. Я хотел пешком идти в лес.
     - Не хотите?.. - изумилась Елена Александровна. - Как хотите!
     Она повернулась и ушла на балкон.
     Дурное  расположение  ее  продолжалось.  Елена  Александровна хандрила.
Гостей никого не было, а если бывали, то не интересные - какой-то допотопный
помещик с женой и дальние родственники Рязановой. Рязанова, видимо, скучала.
Она  по  целым  вечерам каталась верхом  и,  возвратившись усталая,  одевала
капот,   распускала  волосы  и  лениво  прилегала  на  оттоманку,  заставляя
подростка играть Шопена.
     - Ах,  Верочка,  ты не так играешь! - доносился снизу ее голос. - Разве
можно так барабанить Шопена?
     Она садилась за рояль, и рояль начинал петь под ее пальцами. Капризные,
страстные звуки доносились до меня. Я выходил на балкон и жадно слушал.
     Обыкновенно она  скоро  переставала,  уходила в  сад,  и  долго в  тени
густого сада мелькал ее белый капот.
     Со  мной  она  стала любезней,  оставляла меня после обеда "посидеть" и
иногда спускалась до шутки.
     Барыня,  видно,  со скуки не прочь была даже пококетничать с  учителем.
Это я  очень хорошо видел и  держал себя настороже.  Ей забава,  а мне может
кончиться плохо.  С одной стороны -  капризная барыня, а с другой - ревнивый
муж.
     О  ревности его я  уже догадывался из  разговоров,  которые вели иногда
между  собою  сестры,  смеясь,  что  они  живут в  деревне,  запертые "Синей
бородой".
     Наступил июль.
     Я  не  просиживал уже букой наверху,  а  проводил большую часть времени
внизу с дамами, гулял вместе, читал им журналы, ездил иногда верхом вместе с
Еленой  Александровной  и  держал  себя  с  почтительной  скромностью  тайно
вздыхающего по ней молодого человека. Это, заметил я, Рязановой нравилось. Я
робко иногда взглядывал на  молодую женщину и,  когда она вскидывала на меня
взор,  тотчас  же  опускал  глаза,  как  бы  смущенный,  что  она  заметила.
Приютившись где-нибудь в  уголке,  когда  Рязанова играла на  фортепиано,  я
задумывался,  и,  когда  она  спрашивала о  причинах  моей  задумчивости,  я
вздрагивал и  отвечал,  как будто застигнутый врасплох.  А она как-то весело
усмехалась   и,    казалось,    принимала   мое    почтительное   ухаживание
снисходительно,  как маленькое развлечение от  деревенской скуки,  тем более
что  она  не  допускала и  мысли,  чтобы скромный учитель смел  когда-нибудь
обнаружить чувства, волнующие его.
     Меня интересовала эта  игра,  я  с  затаенной улыбкой смотрел,  как эта
капризная,  избалованная женщина,  самоуверенная, гордящаяся своей красотой,
снисходила к скромному молодому человеку,  уверенная, что он тайно влюблен в
нее и что достаточно одного ласкового слова с ее стороны, чтобы осчастливить
его.  И Рязанова иногда дарила меня этим счастьем! Она бросила прежний тон и
сделалась ровна,  ласкова,  покровительственно-ласкова.  Ей,  кажется,  было
забавно и весело видеть молчаливого и застенчивого учителя (она считала меня
застенчивым),   робко  поднимающего  на   нее  глаза  и   как-то   осторожно
отодвигающегося от нее, когда она удостоивала присесть рядом. Она продолжала
свою забаву,  вполне уверенная,  что в  ней нет никакой опасности.  Ей  и  в
голову,  конечно,  не  могло прийти,  чтобы из  этого могло выйти что-нибудь
серьезное;  она иногда брала меня с собой верхом,  и мы носились как бешеные
вдвоем по лесу.
     Сестра  Елены  Александровны,  познакомившись  со  мной  поближе,  была
необыкновенно ласкова.  Эта  добрая,  больная  женщина,  вечно  с  удушливым
кашлем,  жалела "молодого человека,  разлученного с семьей", расспрашивала о
матери и сестре с женским участием и за завтраком и обедом хлопотала,  чтобы
я  больше  ел,  и  по  нескольку раз  приказывала подавать  мне  блюда.  Все
принимали меня за скромного тихоню,  и я, разумеется, не стал разуверять их.
Мисс Купер,  пожилая англичанка, очень чопорная и щекотливая, и та находила,
что я  благовоспитанный молодой человек,  и однажды вызвалась похлопотать за
меня  о  месте  гувернера в  каком-нибудь  "вполне  приличном" доме.  Только
подросток-гимназистка да  Володя как-то  сухо относились ко  мне и  редко со
мной разговаривали;  ну,  да  это меня не заботило.  Мальчик занимался очень
хорошо;  я  написал два письма Рязанову об  его успехах и  получил от него в
ответ  благодарственное письмо.  После  оказалось,  что  Елена Александровна
написала обо мне лестный отзыв,  как о скромном молодом человеке, не похожем
на обыкновенных учителей-студентов.
     От  Софьи Петровны я  получал письма по  два раза в  неделю.  Письма ее
заключали в  себе одни любовные излияния и  скрытную ревность.  Я  читал их,
рвал  и  изредка отвечал,  отговариваясь занятиями.  Несколько раз  хотел  я
написать Соне,  что между нами все кончено,  но  как-то  не решался.  Лучше,
думал я,  исподволь приготовить бедную женщину и написать ей после лета, что
я уезжаю на Кавказ, что ли, и не скоро вернусь.
     Ко мне в  Засижье мало-помалу так привыкли,  что,  когда я  после обеда
долго засиживался наверху,  за мной посылали, и Елена Александровна капризно
спрашивала:
     - Что вы там делаете, Петр Антонович? Мы ждем вас, хотим читать!
     Я садился за чтение,  в то время как дамы работали, а Верочка вертелась
на стуле, вызывая строгие взгляды тетки.


        "XV"

     Был  чудный июльский вечер.  Дневная жара только что спала.  В  воздухе
потянуло приятной свежестью и  ароматом цветов и  зелени.  Все  ушли гулять.
Елена Александровна осталась дома;  ей  нездоровилось,  и