в Расею...
     Гардемарин стал было успокаивать его, но матрос остановил его:
     - Полно, голубчик барин! Я знаю, что умру.
     И он передал завернутые в тряпочку два золотых и,  указывая на байковый
платок, две рубахи, башмаки, вязаный шарф и еще кое-какие вещи, собранные на
лазаретном столе, просил все это послать отцу с матерью.
     - И отпишите им,  барин,  что я так и так...  помер, и что завсегда был
покорным их сыном, и буду на том свете молиться за них и за всех хрестьян...
И сестрицам, и братцам, и всей деревне нижайший поклон... Напишете, барин?
     - Напишу! - отвечал гардемарин, глотая слезы.
     - А  другую грамотку отпишите,  барин,  в Кронштадт,  Авдотье Матвеевне
Николаевой... А как вернетесь, - отдайте ей вот эти гостинцы.
     И  он  указал глазами на шелковый красный платок и  маленькое колечко с
поддельным камнем, купленное им в Копенгагене.
     - Адрец тут же лежит, на платочке... Маменька ихняя торгует на рынке...
Так  напишите ей,  что она напрасно тогда не  верила...  Думала,  что я  так
только... и все смеялась. Напишите ей, барин, что ежели я путался с другими,
так от обидного моего сердца,  а желанная была она одна.  И напишите,  что я
шлю ей свой нижайший поклон,  целую в  сахарные ее уста и дай ей бог всякого
благополучия. Напишете, барин?
     - Напишу.
     - А затем спасибо вам за все, добрый барин. Простимся!
     Сдерживая рыдания, гардемарин, поцеловал матроса и выбежал из лазарета.


VI

     В ту же ночь молодой матрос умер.
     Труп  его  одели  в  полный  матросский костюм и  ранним утром  вынесли
наверх,  на шканцы, и положили на доске, лежавшей на козлах. Перед обедом, в
присутствии капитана,  офицеров и  всей команды,  была отслужена священником
панихида.  И  эта служба и  это печальное пение отличного хора певчих здесь,
среди  безбрежного  сверкавшего  океана,   так   далеко-далеко  от   родины,
производили невыносимо тоскливое впечатление.
     После панихиды все  подходили прощаться с  усопшим.  Флаг  с  утра  был
приспущен в знак того, что на судне покойник.
     К  вечеру труп зашили в  парусинный мешок,  плотно охватывавший мертвое
тело,  к ногам привязали ядро, и после отпевания и отдачи воинских почестей,
при  глубоком молчании команды,  четыре матроса понесли усопшего на  доске к
борту корвета,  наклонили доску,  и труп молодого матроса с легким всплеском
исчез в прозрачной синеве океана.
     Все  разошлись в  суровом безмолвии.  У  некоторых на  глазах  блестели
слезы. Рябкин плакал, как малый ребенок.
     А  справа  величественно закатывалось солнце,  заливая багровым блеском
далекий горизонт.



    Константин Михайлович Станюкович.
    "Отчаянный"


                       Из цикла "Морские рассказы"


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"
     Издательство "Юнацтва", Минск, 1981
     Художник Е.А.Игнатьев
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 16 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


I

     На  Транзундском  рейде,  где  практическая эскадра  Балтийского  флота
простаивает  большую  часть   короткого  лета,   стоял  броненосный  корабль
"Грозящий" под  флагом  младшего  флагмана,  контр-адмирала  почтенных  лет,
который "выплавывал" свой ценз на старшего флагмана и чин вице-адмирала.
     Был  первый час  пасмурного и  прохладного дня  в  конце июня.  Матросы
только что отобедали -на судах эскадры. Боцманы просвистали и выкрикнули:
     - Команда, отдыхать!
     Минут  через пять  боцман "Грозящего" Жданов отхлебывал чай,  попыхивая
папироской,  в  своей маленькой каютке на кубрике,  чистой и убранной не без
претензии на щегольство.
     Фотографии  высокопоставленных  особ,   отца  Иоанна  Кронштадтского  и
командира "Грозящего" в красивых выпиленных рамках, сделанных одним матросом
за "спасибо" боцмана,  были развешаны в соответствующем порядке на переборке
против койки,  аккуратно покрытой серым байковым одеялом,  с  двумя взбитыми
подушками в белых наволоках в изголовье.
     А  над  койкой,   на  дешевом  ковре,  красовался  в  голубой  рамке  с
нарисованными незабудками фотографический кабинетный портрет молодой женщины
с  миловидным лицом и топорной фигурой,  с растопыренными пальцами непомерно
больших рук, выставленных, несомненно, ради колец, с брошкой на короткой шее
и с серьгами в ушах.
     Нечего и говорить,  что эта дама в нарядном платье и в шляпке с перьями
была супругой боцмана Жданова.
     Он  ничем не  напоминал боцманов старого времени,  этих смелых моряков,
свершавших геройские поступки,  не догадываясь о своем геройстве,  отчаянных
ругателей,  бесшабашных пьяниц на берегу и огрубелых, но не злых, которые не
чуждались таких же бесправных матросов, как они сами, и, разумеется, считали
их товарищами я кляузы по начальству считали делом, недостойным боцмана.
     К  тому  же  и  знали,  что  матросский линч  усмирит боцмана,  коли он
несправедливый и зверствует в "бое".
     Жданов - боцман новых времен и, разумеется, несравненно культурнее. Это
был  молодой человек лет  тридцати,  невысокого роста,  плотный,  склонный к
полноте,  франтовато одетый,  понимающий обращение  и  не  говорящий  грубым
голосом  "луженой  глотки",   с  большими  круглыми  глазами,   усердными  и
решительными,   рыжий,  с  веснушчатым  белым  румяным  лицом,  серьезным  и
самодовольным,   выстриженный  под  гребенку  и  с  небольшой  подстриженной
огненной бородой.  На безымянном пальце опрятной руки -  золотое обручальное
кольцо, и на мизинце - перстень с бирюзой.
     Разумеется,  он  не  пил ни  водки,  ни  вина.  Иногда только баловался
бутылкой пива.  И  без устали не сквернословил как виртуоз,  а ругался тихо,
внушительно и кратко.
     Тщеславный и самодовольный,  он, казалось, весь был проникнут сознанием
своего достоинства и держал себя в отчуждении от матросов,  чтобы не уронить
престижа власти,  связавшись с  необразованной и  грубой матросней,  которая
могла бы забыться перед боцманом и притом человеком других понятий.  Недаром
же  он получал газету "Свет",  почитывал книжки и  считал себя очень умным и
проницательным боцманом, который устроит благополучие своей жизни.
     С  матросами он обращался с  внушительной строгостью и  был беспощаден,
особенно с  провинившимися перед дисциплиной,  и  противоречий не  допускал.
Зато с офицерами был почтителен до искательности.
     Морскую службу Жданов не любил.  Особенно не любил и трусил моря, когда
оно начинало рокотать и вздувалось большими волнами,  но был безукоризненный
исполнитель и  усердный боцман,  щеголявший своим педантизмом и  безупречным
поведением в глазах начальства.
     И   Жданов,   пользуясь  своим  положением,   не   разбирал  средств  в
приобретении.  За  шесть  лет  службы  он  скопил  деньжонки.  Прижимистый и
оборотистый,  он  рассчитывал заняться  каким-нибудь  торговым делом,  когда
выйдет в запас.
     Матросы боялись и не любили высокомерного и несправедливого боцмана, но
он  не  обращал на это внимания.  Жданов был уверен,  что капитан и  старший
офицер  ценят  и  одобряют  строгого боцмана.  Да  и  матросы  не  смели  бы
жаловаться на  него.  Они  были  надежные,  да  и  он  их  держал в  строгом
повиновении.
     Один только матрос, первую кампанию служивший на "Грозящем", обращал на
себя беспокойное и озлобленное внимание боцмана.
     "Совсем отчаянный!" - думал Жданов.
     Он,  разумеется,  знал,  что во  время отдыха команды не имел права без
особенной нужды беспокоить матросов, но потребовал Отчаянного.


II

     Когда  молодой  худощавый  чернявый  матрос  маленького роста  вошел  в
боцманскую каюту  и  без  всякого страха  остановился у  двери,  боцман  уже
начинал беспокойно злиться.
     Он медленно допивал стакан, умышленно не обращая внимания на матроса.
     И,  наконец,  подняв на  него злой неподвижный взгляд и  понижая голос,
значительно и медленно проговорил:
     - Митюшин!
     - Есть!
     - Догадался, по какой причине боцман тебя потребовал?
     - Я недогадливый! - ответил Митюшин.
     Матрос не назвал боцмана Иваном Артемьевичем. Не вытянувшись перед ним,
он  стоял  в  непринужденной позе.  Его  смуглое  с  тонкими  чертами  лицо,
обыкновенно подвижное,  словно бы застыло в серьезном и строгом выражении. В
сдержанном  официальном  тоне   мягкого  тона   голоса  как   будто  звучала
ироническая нотка,  и  в  быстрых острых  черных  глазах  Митюшина мелькнула
насмешливая улыбка и исчезла.
     "Ишь, как стоит перед боцманом!" - подумал Жданов.
     И, сдерживая гнев, самолюбиво покраснел и сказал:
     - Так догадайся!
     - Насчет чего?
     - Хотя бы насчет того, что я насквозь вижу человека и могу его понять.
     Митюшин молчал, словно бы поддразнивая боцмана.
     - Сообразил?
     - Видно, не сообразил!
     - А еще много воображаешь о себе! - презрительно кинул Жданов.
     Митюшин не  возражал.  Только глаза улыбнулись,  верхняя тонкая губа  в
углу  рта  подергивалась,  и  лицо  приняло  вызывающее и  слегка  надменное
выражение.
     Боцман чувствовал едва скрываемое пренебрежение к себе матроса. С каким
наслаждением искровянил бы он эту дерзкую рожу! Но Жданов трусил Отчаянного.
От него всего можно ожидать.
     Изнывая  в  злобе  и  едва  сдерживаясь,  боцман  еще  медленнее  пытал
Митюшина, процедив с угрозой в скрипучем своем голосе:
     - Как бы не вышло с тобой серьезных неприятностей!
     Митюшин словно бы нарочно зевнул,  с видом человека, которого не пугают
угрозы боцмана, а только наводят скуку, и равнодушно спросил:
     - Какие еще неприятности?
     - Дурака не строй... Не дерзничай... Ты с кем говоришь?
     - С боцманом.
     - Так  смотри  же  у  меня!  -  грозно  крикнул Жданов,  начиная терять
самообладание.
     - Что мне смотреть?
     - Я тебе покажу, какие боцмана!
     - Что показывать? Видел, какие из вас боцмана... А службу я сполняю как
следует и закон понимаю.
     - По-ни-ма-ешь? - выговорил разделено боцман багровея.
     - Очень даже понимаю! - вызывающе бросил матрос.
     Жданов вскочил,  словно ужаленный,  с  табуретки и задыхающимся злобным
голосом проговорил:
     - Разве не  знаю,  какой ты  отчаянный матрос и  какие твои беззаконные
мысли?..  О каких ты правах толкуешь матросам и перед ними куражишься?.. "Я,
мол,  все понимаю и ничего не боюсь,  а вы,  мол, терпите беспрекословно..."
Знаю,  какой ты пересмешник выискался и смехом порочишь начальство,  которое
почитать обязан по  присяге.  Так  я  с  тебя  этот  форц собью.  Поставлю в
дисциплину на линию.  В штрафные не долго перевести, хоть ты и первой статьи
матрос. А тогда и по закону будут тебя пороть, умника. А прежде и без закона
отполируют,  как доложу, какой ты есть паршивая овца. Узнаешь, как бунтовать
и команду мутить...
     Матрос  вспылил и  с  заблестевшими злым  огоньком глазами взволнованно
проговорил:
     - Что ж! Доноси по начальству... Ври!... Я найду свои права!
     - Молчать перед боцманом!..
     - Я слушал твои умные речи.  Послушай и мои! - решительно и возбужденно
заговорил Митюшин.  -  Мы ведь с глазу на глаз. Может, и не слыхал от людей,
какой ты бесстыжий и какой взяточник,  боцман...  Доноси, господин боцман...
Пусть меня отдадут под суд, с моим удовольствием... Не сдрейфлю! Быть может,
правда всплывет,  как ты с  матросов деньги берешь да на себя заставляешь их
работать.  Кто стул,  кто обшить,  кто сапог,  кто тебе заместо вестового...
Драться прав нет,  а вы,  сволочь,  боцмана да унтерцеры,  зубы выбиваете...
Знаете,  что боятся жаловаться,  так вы тиранствуете?! И как бы деньгами где
поживиться...  Это тебе вместо бога... Бог-то только на языке, а в душе один
рупь целковый да  беззаконие!  И  как я  ежели говорю,  что на закон плюют и
совесть забыли,  -  так я,  по твоему воображению, бунтовщик? Ежели понимаю,
что неправдой живете,  так это бунт?!  Свой же  брат,  такой же подневольный
мужик был,  а грозит в штрафные да пороть... Полагаешь - испугать и на линию
поставить.  Умник.  Насквозь человека видишь,  а  не  видишь,  что не всякий
свинья и  за  грош душу не  продаст.  Да  и  старшему офицеру,  видно,  не в
догадку, какой ты во всей форме мерзавец!
     Этот великолепный и благополучный боцман,  считавший себя необыкновенно
важной особой на корабле, ахнул от изумления и, растерянный, не останавливал
дерзких слов возмущенного матроса.
     Но  прошла  минута,  и  Жданов двинулся к  матросу,  помахивая кулаком.
Побледневший как смерть Митюшин не подался шагу назад и,  решительно глядя в
глаза боцмана, кинул:
     - Смей только. Искровяню твою сытую свиную морду!
     И  Жданов отвел свой взгляд.  Кулак боцмана опустился.  И еще медленнее
прохрипел он сдавленным от злобы голосом:
     - Поймешь,  как найдешь свои права!  Узнаешь,  что с тобой,  отчаянным,
будет за оскорбление боцмана... Вон!
     - Доноси, Иуда! Как бы самому не поперхнуться... Не все же поверят, что
ты бунт открыл! - презрительно кинул матрос...
     С этими словами Митюшин вышел из боцманской каюты.


III

     И матросы называли Митюшина "Отчаянным".
     Они  дивились  башковатому и  беспокойному маленькому матросу,  который
ничего не  боится,  так  как горячится против несправедливости и  обижается,
если что не по закону.
     Матросы любопытно слушали возбужденные страстные речи, но недолюбливали
и побаивались "законника" за его подчас ядовитые шутки и насмешки и часто не
понимали,  из-за  чего кипятится этот образцовый по  службе матрос и  за что
постоянно "скалит зубы" над своим же братом.
     - Одно  слово -  отчаянный и  много о  себе  полагает!  -  говорили про
Митюшина.
     Отчаянный  чувствовал,   что  его  алчущая  правды  душа  не  встречает
сочувствия и что он, нелюбимый за язык, одинок.
     И все-таки призывал возмущаться неправдой, издевался над равнодушными.
     Теперь в  беспокойном сердце Отчаянного прибавилась обида  -  и  тяжкая
обида! Нашелся матрос, который на своего же брата наушничал подлецу боцману!
И за что? За то, что Митюшин матросам же хочет добра, защищая закон!
     Митюшин знал,  что против дисциплины виноват,  "отчекрыжив" боцмана,  и
что во всяком случае будет "разделка".  "Пожалуй,  и под суд отдадут,  ежели
подлый боцман прибавит старшему офицеру всякого вранья и кляуз!" - рассуждал
Митюшин.
     И  в  минуты сомнения насчет торжества правды его  воображение рисовало
уже нещадную оскорбительную порку по закону после перевода в штрафные.
     Но Отчаянный не только не сожалел о случившемся, а, напротив, испытывал
нравственное облегчение.  Острое беспокойство возмущенной души  точно утихло
после того, как боцман получил вполне им заслуженную сдачу.
     "По крайней мере, пусть знает, какой он подлец!"
     Митюшин предполагал,  что  боцман  уже  докладывает старшему офицеру об
отчаянности подчиненного и  после  отдыха  старший офицер позовет к  себе  и
потребует объяснения.
     Отчаянный тревожно ждал призыва и думал:
     "Хотя старший офицер и строгий,  но позволит обсказать все дело и тогда
поймет,  что исправный и  усердный по службе матрос,  который ни разу еще не
был беззаконно наказан, не в отместку за себя сдерзничал боцману. И какой же
Митюшин бунтовщик,  если  он  только  беспокоится из-за  закона  и  подлости
боцмана?"
     Отчаянный не спал. Не до сна ему было.
     Он  повторял в  уме  то,  что  объяснит старшему офицеру,  настроенному
боцманом,  и смелость Отчаянного диктовала смелые слова.  Они, казалось ему,
должны быть так же убедительны, как сама правда.
     И  сомнения  рассеивались,  как  тучи  ветром.  Беспокойному  мечтателю
матросу верилось,  что  правда "окажет" и  что  старший офицер "полным ходом
войдет в понятие".
     Митюшин вспомнил, что до сих пор его не обескураживали на "Грозящем".
     Действительно, он завоевал себе некоторое уважение.
     На "Грозящем" были офицеры,  которые напоминали старые времена флотской
выучки. Она, казалось, снова входила в моду, и даже юные мичмана наскакивали
с кулаками на людей и не испытывали ни малейшего смущения.
     Но  все эти господа,  по-видимому,  понимали,  что Митюшин выделялся из
толпы  матросов  и  сознанием  человеческого достоинства и  пониманием своих
прав.  И  потому закон оберегал неприкосновенность его тела.  Да  к  тому же
толковый и  усердный матрос безукоризненно служил и не давал повода офицерам
к выучке.
     Час отдыха прошел. Просвистали вставать.
     Вслед за тем пробила тревога к артиллерийскому учению.


IV

     На мостик поднялся толстый,  небольшого роста адмирал, с седой бородой,
обрамлявшей добродушное полное лицо,  довольный и ласково улыбающийся, каким
привыкли все видеть младшего флагмана,  когда он  "выплавывал" свой ценз для
увенчания его  морской карьеры на  якоре и,  следовательно,  не  опасался за
целость его броненосцев,  - ведь эти великаны требуют искусного управления и
часто напарываются на камни или притыкаются к мелям.
     Адмирал   смотрел   на   ученье,   и   маленькие   добрые   глаза   его
превосходительства принимали выражение мечтательного восторга при  виде этих
быстро заряжаемых гигантов-орудий,  точно адмирал представлял себе настоящий
бой,  насколько могло представить воображение человека, не бывавшего в боях,
- "Грозящий", натурально, победителем какого-нибудь "торгаша-англичанина".
     - Превосходно-с,  Виктор  Иваныч!  С  особенным удовольствием смотрю на
наших молодцов...  Картина-с,  -  проговорил адмирал,  обращаясь к капитану,
стоявшему чуть-чуть  сзади  него,  и  приподнял голову и  молодцевато выгнул
грудь, чтобы казаться более высоким и более воинственным.
     Пожилой плотный и представительный брюнет среднего роста,  озабоченно и
несколько беспокойно глядевший на ученье, приложил пальцы к козырьку фуражки
и чуть подался вперед.
     - Я и мечтаю-с, Виктор Иваныч... И как думаете, о чем?
     - Не догадываюсь, ваше превосходительство!
     - О  том,  что объяви нам Англия войну,  так с такими матросиками,  как
наши,  да с таким духом,  как у нас, - раскатали бы мы англичан... Главное -
дух... Что-с?
     - Наверное,  ваше превосходительство!  -  ответил капитан.  И  в  то же
время,    сохраняя   почтительно   официальный   вид   хорошо   вышколенного
подчиненного,  подумал: "Не то говоришь ты, адмирал! Нам не сунуться в море.
Спрячем свой флот в Кронштадт и простоит он там!  И теперь больше стоим, чем
плаваем".
     На это капитан, впрочем, не претендовал.
     Как и  адмирал,  он  не  любил плаваний,  которые так издергивали нервы
осторожного до  боязливости человека,  не  уверенного ни в  себе,  ни в  тех
судах, которыми командовал, пока благополучно "выплавывал" ценз.
     Командовал "Грозящим" он  только два месяца и,  разумеется,  не знавший
его  качеств  (раньше он  управлял броненосцами другого типа),  был  доволен
стоянкой в Транзунде и, не без страха ответственности за свой семимиллионный
броненосец, думал о переходах по Финскому заливу. Того и гляди... беда!
     - Как  фамилия  этого  комендора,  Виктор  Иваныч?  -  спросил Адмирал,
указывая коротким белым и  пухлым пальцем на Отчаянного,  распоряжавшегося у
орудия.
     - Митюшин, ваше превосходительство!
     - Бравый комендор... Любуюсь им, Виктор Иваныч!
     - Усердный  матрос,  ваше  превосходительство...  Не  правда  ли,  Иван
Петрович?..
     Старший  офицер,  длинноногий и  худой  капитан второго ранга,  лет  за
тридцать,  в  очках,  с  академическим значком на груди поношенного сюртука,
озабоченный,  раздражительный и несколько ошалевший,  точно человек,  что-то
позабывший,  и  своей фигурой,  и удлиненной формой лица с длинным носом,  и
круто срезанным лбом напоминал собою болотную птицу.
     Он  порывисто подтвердил аттестацию капитана и,  обращаясь к  адмиралу,
прибавил:
     - Умный и способный матрос, ваше превосходи