л ему какое-то  путешествие,
бывшее в  библиотеке.  Через  несколько дней  он  возвратил книгу  и  просил
других.  После того он то и  дело обращался то ко мне,  то к  кому-нибудь из
гардемаринов с  вопросами.  Достойно внимания,  для характеристики Лютикова,
что  вопросы  его  главным  образом  касались  общественного и  религиозного
устройства. Видно было, что мысль его деятельно работала.
     Другие  европейские порты  усиливали первое  впечатление.  Лютикову все
нравилось,   все  казалось  непохожим  на  то,   что  он  видел  прежде.  Он
пристрастился к  чтению и  особенно любил книги исторического содержания.  В
его  уме  все  виденное и  прочитанное складывалось в  представление чего-то
яркого и  необычайного,  и  в  разговорах его чаще прежнего прорывалась нота
озлобления при рассказах о жизни на родине.  Я не раз вступал с ним в споры,
доказывая,  что он  слишком увлекается видимым блеском заграничной жизни,  и
что не все там так хорошо,  как кажется, но он не верил моим словам. Лютиков
принадлежал к  числу  тех  самостоятельных натур,  которые до  всего доходят
пытливостью своего ума.
     Когда я, бывало, спрашивал Лютикова, чем думает он заняться по выходе в
отставку (срок его службы кончался по возвращении в Россию),  он обыкновенно
отвечал, что и сам не знает.
     - А в ластовые офицеры?.. Выдержать экзамен не важность...
     - Нет,  уж куда... Ни пава, ни ворона... Видал я ластовых и шкиперов...
Тоже офицеры из нижних чинов... Федот да не тот!..


VII

     Целую  неделю  на  клипере была  работа.  Переменили и  вооружили новую
грот-марса-рею. Лютиков был занят с утра до вечера и работал с обычным своим
усердием.  Тем  не  менее  я  замечал  в  нем  какую-то  перемену.  Нередко,
проработавши весь  день  на  марсе,  Лютиков вместо того,  чтобы идти спать,
долго ходил наверху,  серьезный,  задумчивый, словно бы удрученный какими-то
думами.  Я  спросил:  "что с  ним?"  Он коротко и сухо отвечал,  что ничего,
видимо избегая разговоров.
     Когда работы были окончены, и я узнал, что через несколько дней команду
спустят  на  берег,  я  поспешил  сообщить  об  этом  Лютикову,  рассчитывая
обрадовать его этой новостью. Но, к изумлению моему, он принял это сообщение
не только без радости, а, напротив, как будто с неприятным чувством.
     - Разве тебе не хочется на берег? Сан-Франциско тебе так понравился?
     Он промолчал:
     - Правда, сегодня на баке рассказывали, будто капитан от нас уходит?
     Действительно, пришедший накануне корвет привез слух, будто наш капитан
получает другое назначение,  и  что к нам на клипер будет назначен капитаном
один из старших офицеров,  известный на эскадре как человек крутой, суровый,
школивший матросов по обычаю прежнего времени.
     Я передал Лютикову, что слухи были.
     - Другие порядки,  значит,  пойдут! - проговорил Лютиков. - Такого, как
наш капитан,  редко найдешь...  Хороший капитан,  и людям жить можно,  а как
попадет какой-нибудь зверь - мука пойдет... Опять пороть людей будут...
     - Ведь ты знаешь,  что телесные наказания отменены{235}. Недавно приказ
читали...
     - Мало ли что отменено,  а небойсь,  на других судах и порют,  и в зубы
бьют!  - с насмешливой злостью возразил Лютиков. - И теснить людей по закону
запрещено,  и  грабить запрещено,  а  люди  людей  и  теснят,  и  грабят!  И
староверам по закону по-своему молиться можно,  а небойсь,  коли не заткнешь
пасть деньгами, нельзя... Все можно, только не нашему брату! - прибавил он с
каким-то страстным озлоблением. - Да и вам, господа, все можно, да не очень!
- с иронией продолжал он.
     Через день в  Сан-Франциско пришел адмирал,  и слухи о новом назначении
капитана подтвердились.  Все,  и офицеры,  и матросы, искренно сожалели, что
капитан оставляет клипер.  Только один  Лютиков,  по-видимому,  не  разделял
общего сожаления. После этого известия он даже повеселел, что крайне удивило
меня в ту пору.
     В  тот же день команду отпустили на берег.  Лютиков уехал необыкновенно
веселый. Никогда не видал я его в таком хорошем настроении.
     Вечером,  когда мы сидели в кают-компании за чаем, гардемарин, ездивший
с командой на берег,  доложил старшему офицеру,  что все вернулись, исключая
Лютикова.
     Старший офицер удивился,  зная  пунктуальную аккуратность Лютикова.  Он
предположил,  что  случилось что-нибудь особенное,  если  Лютиков опоздал на
шлюпку,  и приказал одному из офицеров завтра пораньше ехать в город навести
справки о Лютикове через консула.  Никто,  разумеется,  и не подозревал, что
Лютиков мог дезертировать.
     Посланный офицер вернулся, не узнавши ничего.
     Прошел еще день.  Старший офицер начинал беспокоиться. Уж не заболел ли
Лютиков?..  Он хотел было снова посылать офицера на берег за справками,  как
капитанский вестовой доложил ему,  что  его  просит к  себе  капитан.  Через
четверть  часа   наш   милейший  Василий  Иванович  вернулся  взволнованный.
Несколько времени он сидел молча, нервно теребя усы, и, наконец, таинственно
сообщил на скверном французском диалекте, что Лютиков бежал.
     Это известие поразило всех.  В первую минуту никто не хотел верить, что
Лютиков мог бежать.
     - И  я,   господа,   никогда  не  поверил  бы...   Такой  отличный  был
унтер-офицер и вдруг...
     Он  рассказал,  что  капитан только что получил письмо от  Лютикова.  В
письме он  просит у  капитана прощения за свой поступок и  -  вообразите!  -
сообщает,  что давно задумал бежать и что намерение это ускорилось известием
об уходе капитана.
     Старший  офицер  просил  нас  держать  бегство  Лютикова в  секрете  от
матросов, чтобы не произвести дурного впечатления.
     - Если бы бежал какой-нибудь негодяй,  а  то лучший унтер-офицер.  Черт
знает, что такое! - прибавил в недоумении старший офицер.
     На следующий день Василий Иванович объявил боцману Щукину,  что Лютиков
утонул,   купаясь  на   берегу.   Боцман  выслушал  молча,   но  с   видимой
недоверчивостью.


VIII

     Дня через три после этого клипер ранним утром снимался с  якоря.  Опять
все  были наверху,  но  настроение всех было не  такое праздничное,  как при
входе на  рейд.  Выйдя из  оживленной бухты,  клипер на  минуту остановился,
чтобы спустить лоцмана,  затем мы прекратили пары и  вступили под паруса.  С
ровным  свежим  ветром клипер быстро уходил от  обрывистых,  красных берегов
Калифорнии.
     Когда подвахтенных просвистали вниз,  кучка матросов,  по  обыкновению,
собралась на  баке  вокруг  кадки  с  водой.  Молча  посматривали матросы на
убегающий  берег,  изредка  перекидываясь краткими  замечаниями.  Кто-то  из
молодых матросов заговорил было о  Лютикове,  но  ни одна душа не поддержала
разговора.  Все сердито взглянули на говорившего, видимо избегая высказывать
свои мнения.
     - Беспременно сбежал,  анафема!  -  проговорил вдруг Щукин, обращаясь к
одному старику плотнику,  но,  очевидно,  говоря для всех. - Чем отплатил за
доброту,  подлец!  Сраму сколько одного... Русский унтерцер и поди ты!.. Вот
они,  эти порядки новые...  Распут один!  -  с  злорадством прибавил боцман,
окидывая суровым взглядом матросов. - Прежде матросы не бегали... не срамили
флота... Как же! Грамотей был, тоже книжки читал... А выходит - сволочь!
     И расходившийся боцман продолжал косить ненавистного ему Лютикова.
     Но  матросы слушали боцмана в  угрюмом молчании.  Один за одним уходили
они прочь, и скоро Щукин остался в компании двух-трех человек.
     - Так Григорьич, значит, не утонул, Якушка? - тихо спросил у Якушки тот
самый  белобрысый  молодой  матросик,  который  интересовался  знать,  какой
державы американцы.
     - А ты и поверил,  простота, что господа говорили? - усмехнулся Якушка.
- Григорьич недаром на берегу с Максимкой путался!..
     - Помоги ему господь! - прошептал в ответ матросик и перекрестился.
     - Небойсь,   Григорьич  не  пропадет  у  американцев...  Башковатый  он
человек, Григорьич. Он, братец ты мой, до всего дойдет... Однако, свежеет!..
Ишь,  зайцы-то расходились!  - вдруг круто переменил разговор Якушка, увидав
подходившего офицера.
     Ветер  крепчал,  посвистывая  в  снастях.  Словно  птица,  расправившая
могучие крылья,  клипер,  накренившись набок,  несся все быстрее и  быстрее,
легко перепрыгивая с волны на волну и раскачиваясь.  Седые гребешки волн,  с
шумом разбивающихся о бока вздрагивающего клипера,  все чаще и чаще обдавали
брызгами палубу...  Скоро берега скрылись из глаз. Кругом одна беспредельная
холмистая равнина бушующего океана  да  небо,  покрытое бегущими облаками...
Вдали, на горизонте, собирались тяжелые свинцовые тучи.


ПРИМЕЧАНИЯ

БЕГЛЕЦ

     Впервые -  в  журнале "Северный вестник".  1886,  Э  10,  за  подписью:
М.Костин.  Этот рассказ неоднократно запрещался к  переизданию (1895,  1898,
1901 гг.). Причиной запрещения цензоры называли впечатление, которое "должен
получить от чтения...  малообразованный читатель:  в  России жить тяжело,  в
особенности народу,  его  теснят,  бьют,  всюду царит неправда,  беззаконие"
(Цит.  по кн.:  В.П.Вильчинский.  Константин Михайлович Станюкович.  Жизнь и
творчество, М.-Л., 1963, стр. 240).

     Стр.  215. ...дело было во время междуусобной войны... - Имеется в виду
гражданская война в США 1861-1865 гг.
     Стр. 220. Концырь - искаженное консул.
     Стр.  228.  Президент-то ихний -  дровосеком был...  -  Имеется в  виду
Авраам Линкольн (1809-1865), который прежде, чем быть избранным в президенты
США (1860-1865 гг.),  работал поденщиком, плотником, лесорубом, землемером и
т.д.
     Стр.   231.  Архангельские  поморы  -  жители  беломорского  побережья,
традиционно придерживавшиеся старообрядчества беспоповщинского толка.
     Начетчица,   начетчик  -   у  старообрядцев  -  человек,  начитанный  в
богослужебных книгах печати до реформы XVII века и их толкователь.
     Стр.  235.  ...телесные наказания отменены.  -  См.  прим.  к  рассказу
"Отмена телесных наказаний".
                                                                 Л.Барбашова



    Константин Михайлович Станюкович.
    "Берег" и море



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 10. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 7 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Скверное осеннее утро. В большом, внушительном, строгого стиля кабинете
роскошной казенной  квартиры адмирала Берендеева медленно и  строго  пробило
одиннадцать.
     В эту минуту осторожно, словно бы не смея нарушить торжественной тишины
кабинета,  вошел  пожилой  черноволосый лакей,  с  широким  смышленым лицом,
обрамленным заседевшими бакенбардами, опрятный и довольно представительный в
своем черном сюртуке с солдатским Георгием.
     Неслышно ступая большими цепкими ногами в мягких козловых башмаках,  он
приблизился к огромному письменному столу посреди комнаты, за которым сидел,
погруженный в  чтение какой-то  бумаги,  с  длинным карандашом в  маленькой,
костлявой и морщинистой руке,  низенький,  сухощавый, совсем седой старик, с
коротко остриженною головой и маленькою бородкой клинышком.
     Он был в расстегнутом форменном сюртуке и в белом жилете.  Белоснежный,
тугой стоячий воротничок сорочки подпирал шею и  горло в  морщинах.  Морщины
изрезывали и  длинноватое,  гладко  выбритое,  отливавшее желтизною  лицо  с
длинным прямым носом, напоминающим трудолюбивого дятла.
     Утонувший в  высоком,  глубоком кресле,  старый  адмирал казался совсем
маленьким.
     Камердинер адмирала Никита,  бывший  матрос,  выждал  несколько секунд,
взглядывая  на  адмирала  и  словно  бы  определяя  степень  серьезности его
настроения.
     Адмирал не поднимал головы и, казалось, не замечал своего камердинера.
     Тогда,  слегка  вытянувшись,  по  старой привычке,  Никита решительно и
довольно громко произнес:
     - Осмелюсь доложить...
     - Дурак!  -  раздражительно оборвал  старый  адмирал,  приказавший  раз
навсегда не  беспокоить его по  утрам,  когда он  занимается,  добросовестно
прочитывая доклады и  добросовестно подучивая учебник механики,  чтобы потом
не обнаружить своего незнания на подчиненных людях.
     - Дама желает видеть ваше высокопревосходительство.
     Адмирал взволновался.
     - Дама? Зачем дама? Какая дама?
     - Супруга капитана второго ранга  Артемьева.  Молодая и  брюнетистая по
личности, ваше высокопревосходительство.
     С этими словами Никита положил на письменный стол визитную карточку.
     Адмирал,   прежний  лихой  "морской  волк",   неустрашимый,  простой  и
доступный, недаром после долгой службы на берегу изменился.
     Если бы  посетительница была с  громкой фамилией или супруга человека с
серьезным  служебным положением,  он  хоть  и  выругал  бы  про  себя  даму,
оторвавшую его от работы, но, разумеется, приказал бы немедленно просить.
     "А то к нему,  высокопоставленному лицу, работающему до одурения, лезет
на квартиру какая-то Артемьева, жена капитана второго ранга... Да еще, дура,
передает свою  карточку...  Очень  нужно  ему  знать,  что  ее  зовут Софьей
Николаевной!"
     Обозленный и  дамой,  и Никитой,  и сегодняшним предстоящим заседанием,
где ему придется говорить,  защищая свой доклад,  адмирал швырнул карточку и
проговорил   своим   скрипучим   старческим   голосом,   звучавшим   гневною
раздражительностью:
     - Скотина!  Как ты  смел пустить просительницу?  Разве не  знаешь,  что
просителей на дому не принимаю. Что курьер смотрел? Где он?
     - Услан ее высокопревосходительством.
     - Куда?
     - В театр и к портнихе.
     Адмирал сердито крякнул и сказал:
     - Скажи просительнице,  что  может явиться в  министерство...  Прием от
часа до двух... Понял?
     "Ты-то стал меньше понимать на сухой пути!" - подумал Никита, служивший
при Берендееве много лет:  сперва - капитанским вестовым, а после отставки -
камердинером на берегу.
     И,  вместо того,  чтобы "исчезнуть",  как исчезал, бывало, из каюты при
первом же окрике своего капитана, Никита доложил:
     - Я уже все обсказал даме, ваше высокопревосходительство.
     - Что ж она?
     - Не уходит!
     - Как не уходит?  -  изумленно спросил адмирал, казалось, не понимавший
такого неповиновения жены моряка.
     - "Я,  говорит,  не  могу  уйти.  Мне,  мол,  по  экстре на  пять минут
поговорить,  вот и  всего!" Этто сказала во всем своем хладнокровии и шмыг в
залу.
     - Экая нахалка!.. А ты болван!.. Иди и скажи ей, что я не могу принять.
Пусть убирается к черту!
     - Есть!
     Никита вышел и через минуту вернулся.
     - Ушла? - нетерпеливо спросил адмирал.
     - Никак нет,  ваше высокопревосходительство!  Несогласна!  -  казалось,
довольный, сказал Никита.
     - Как она смеет?  На каком основании?.. - подчеркнул адмирал: "на каком
основании" - особенно любимые им слова с тех пор, как из отличного строевого
моряка сделался неожиданно для себя государственным человеком.
     - На том основании,  что "буду,  говорит,  ждать адмирала.  Он, мол, не
бессердечный человек,  чтобы не найти пяти минут для женщины".  Известно, по
бабьему своему рассудку,  не  может войти в  понятие насчет спешки при вашей
должности!  -  прибавил Никита  с  едва  уловимою ироническою ноткой  в  его
голосе.
     - Это черт знает что такое!..  -  бешено крикнул адмирал,  поднимаясь с
кресла.
     И он заходил по кабинету,  придумывая и,  казалось,  не придумавши, как
отделаться от этой дамы.
     - Какая наглость!..  Наглость какая!  -  повторил адмирал,  похрустывая
пальцами.
     Адмирал уже представлял себе просительницу дерзкою психопаткой,  а то и
курсисткой,  с которой,  чего доброго, нарвешься на скандал и еще попадешь в
газеты. Нечего сказать, приятно!
     И какое может быть у нее экстренное дело к нему?
     Взволнованный адмирал придумывал причины,  одна  другой  несовместимее.
Одна из  них казалась ему вероятнее.  "Верно,  прилетела жаловаться на мужа,
что прибил ее.  И поделом такой женщине! Верно, и распутная. Иди с жалобой к
экипажному командиру, а то лезет в квартиру... И не уходит... Курьера нет...
Никишка... рохля!"
     "Наглая баба!" - мысленно поносил старик просительницу.
     И  этот властный старик,  который позволяет грубости и  не  про  себя с
подчиненными,  избалованный их  страхом  дисциплины и  раболепством,  теперь
чувствует бессилие, и перед кем? Перед какою-то бабой!..
     Точно потерявший ум и засушивший на старости лет сердце,  он злобствует
на просительницу, трусит ее и, растерянный, не знает, на что решиться.
     Решительный и  сообразительный в море,  он прежде знал,  что делать при
всяких обстоятельствах на командуемых им судах.
     А теперь?..
     Так прошла минута.
     Отступив к двери, Никита взглядывал на беснующегося адмирала и мысленно
порицал его.
     "Не обезумей из-за  своего звания,  очень просто решил бы  ты в  секунд
плевое дело,  по рассудку и  совести.  На том свете уж ему паек идет,  а  он
куражится над подчиненными людьми..."
     Сочувствующий просительнице,  пообещавший ей  попытаться насчет  приема
адмиралом, он осторожно проговорил:
     - Дозвольте доложить, ваше высокопревосходительство?
     - Ну... Что еще?
     - Просительница     не      осмелится     зря      докучать      вашему
высокопревосходительству.
     - Почему?
     - Она вовсе не озорного вида.
     - А какого?
     - Очень  даже  благородного обращения,  ваше  высокопревосходительство!
Хоть по своей гордости и не оказывает обескураженности, плакать не плачет, а
заметно,  что  в  расстройке...  Такая тихая,  в  строгой задумчивости сидит
просительница и ждет!
     И  после паузы Никита значительно и  серьезно прибавил,  чтобы напугать
адмирала:
     - Как  бы,  грехом,  с  ней  чего  не  случилось от  отчаянности,  ваше
высокопревосходительство!
     - Чего? - испуганно и растерянно спросил адмирал.
     - Известно,  по  женской  части.  Схватит  ее  "истерик",  и  заголосит
просительница на всю квартиру!  -  значительно и  таинственно понижая голос,
докладывал Никита.
     Недаром же  он  клепал  на  просительницу с  самыми добрыми намерениями
человека, еще не забывшего совесть.
     Он хорошо знал своего адмирала.  Не раз наблюдал,  как теряется старик,
"давая слабину",  когда адмиральша, лет на тридцать моложе мужа, женщина, по
словам   Никиты,    "шельмоватая",   "форсистая"   и   еще   "бельфамистая",
довольно-таки  часто занималась "истериком" и  в  такие минуты называла мужа
"противною старою обезьяной".
     Вот почему,  пользуясь случаем,  Никита "забирал ходу",  как называл он
смелость своего разговора с адмиралом, и продолжал:
     - Одно   только  будет  беспокойство  вашему  высокопревосходительству,
осмелюсь доложить... И ежели бы изволили потребовать просительницу, она живо
бы обсказала свою причину, и... проваливай!
     Адмирал снова назвал своего камердинера непечатным словом и прибавил:
     - Черт с ней. Зови ее! Только предупреди: пять минут - и ни секунды!
     - Есть,  ваше высокопревосходительство!  -  отвечал Никита,  не обращая
большого внимания на  брань  и,  казалось,  очень  довольный,  скрывая  свое
горделивое чувство победителя.
     "Только зря больше пяти минут куражился. Давно принял бы барыню и сидел
бы за своими бумагами!" - подумал Никита.
     И почти вприпрыжку "исчез" из кабинета обрадовать просительницу.
     А  старый  адмирал,  словно  бы  боявшийся уронить  престиж власти,  на
который покушается жена  капитана второго ранга Артемьева ("И  как  он  смел
пустить свою дуру к  высшему начальству!"),  слегка выпялил грудь,  нахмурил
седые брови и,  заложив за спину обе руки, остановился невдалеке от дверей в
позе нахохлившегося дятла, готовый оборвать "нахалку".


II

     Уже  предубежденный против  просительницы,  адмирал в  первую минуту не
со