ивать было не
совсем удобно, то кум предложил зайти в заведение.
     - Выпьем по  случаю кануна,  Нилыч,  по  сорокоушке и  айда -  по своим
делам.  Ты к  своему адмиралу,  а я к своей хозяйке...  К заутрене пойдем...
Завтра ведь какой праздник!..
     Кум так резонно говорил, что Егоров, нисколько не подозревая опасности,
какой подвергается и его слабость к спиртным напиткам,  и все эти порученные
ему припасы,  с  удовольствием принял предложение,  и оба приятеля,  бережно
забрав кульки и  картонки,  вошли  в  заведение,  чтобы наскоро раздавить по
сорокоушке.
     - А то мне надо,  кум, торопиться, - говорил Егоров, процеживая водку с
медленностью настоящего пьяницы.
     - То-то я и говорю... И мне нужно, кум.


IV

     Был одиннадцатый час вечера,  а  Егоров еще не возвращался.  Адмиральша
сперва вздыхала, потом злилась и наконец пришла в отчаяние. Ведь это ужасно!
К  ней обещали приехать разгавливаться некоторые близкие знакомые и...  и до
сих пор ничего нет!
     Нечего и говорить, что более всего досталось адмиралу.
     - Вон ваш преданный и верный человек...  Нечего сказать,  хорош! Первый
раз я решилась дать ему поручение...
     - Да ты не волнуйся,  Катенька!..  Он все принесет!  -  успокаивал жену
адмирал,  давно уже и  сам волновавшийся,  так как знал,  что если Егоров не
удержится и выпьет, то беда.
     - Как тут не волноваться?..  Это ведь бог знает что такое...  И  ты еще
держишь при себе такого пьяницу...  Неужели и  после этого ты  не  прогонишь
его?..
     - Но, Катенька...
     - Ах,  что вы все: Катенька да Катенька!.. Это наконец, просто глупо! -
воскликнула Катенька с раздражением и заперлась в спальне.
     Адмирал взбешенный ходил  по  кабинету,  мысленно осыпая  Егорова самою
отборною бранью, какую он позволял себе только в море.
     Уж он хотел было идти к  жене и  предложить ехать немедленно в  лавки и
все  купить,   как  в  кабинет  вбежала  жена  и  крикнула  голосом,  полным
раздражения:
     - Подите... полюбуйтесь, что привез ваш преданный человек! Идите!
     Адмирал покорно и с виноватым видом пошел вслед за женой в столовую,  и
- о  ужас!  -  вместо двух  пасох  были  какие-то  приплюснутые лепешки.  По
счастию, окорока, поросенок и куличи были целы.
     - Ах, мерзавец! - проговорил только адмирал.
     - Как же мы будем без пасхи! - охала адмиральша.
     Адмирал тотчас же велел лакею ехать за пасхами и крикнул:
     - Позвать сюда Егорова!..
     Через  минуту-другую  в  столовую  вошел  Егоров.  Он  довольно  твердо
держался на ногах, хотя и был сильно пьян.
     - Христос    воскресе,     Лександра    Иваныч...     Виноват,     ваше
превосходительство...  Это  точно,  помял пасхи...  потому кума встрел...  -
говорил Егоров заплетающимся языком.
     - Он совсем пьян! - промолвила в ужасе адмиральша.
     - Точно так, ваше превосходительство... Пьян, но вас это не касается...
Я Лександры Иваныча вестовой,  а не ваш. Адмиральский слуга... Пусть он меня
расказнит!..  Бейте меня, Лександра Иваныч, подлеца... Не жалейте Егорова за
пасхи...  Все от  вас приму,  потому жалко мне вас...  Жили мы,  слава богу,
прежде хорошо, а как вы на старости лет...
     - Вон! - заревел адмирал и вытолкал Егорова из столовой.
     Целую неделю Егоров пьянствовал и,  отрезвившись,  явился к  адмиралу и
просил его "увольнить".
     Но адмирал,  уже упросивший жену простить Егорова и, взявши с нее слово
никуда его не посылать, не уволил Егорова и летом взял с собой в плаванье.


ПРИМЕЧАНИЯ

ВЕСТОВОЙ ЕГОРОВ

     Впервые  -  в  сборнике "Новые  морские рассказы и  "Маленькие моряки",
СПб., 1895.
                                                                    П.Еремин



   Константин Михайлович Станюкович
   Матроска



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 7. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 22 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


I

     Жадно,  бывало, заглядывались матросы, возвращаясь небольшими кучками с
работ в военной гавани, на молодую, пригожую и свежую, как вешнее утро, жену
рулевого Кислицына, Груню.
     При  встречах с  нею  почти у  каждого из  них точно светлело на  душе,
радостней билось сердце, и невольная ласковая улыбка озаряла лицо.
     И когда она, степенная, сосредоточенная и серьезная, проходила мимо, не
удостоив никого даже взглядом,  многие с  чувством обиды и  в  то  же  время
восхищения смотрели вслед на  крепкую и  гибкую,  хорошо сложенную маленькую
фигурку матроски, которая быстро шагала, слегка повиливая бедрами.
     И нередко кто-нибудь восторженно замечал:
     - И что за славная эта Груня!
     - Д-да,  братец ты мой,  баба!  -  сочувственно протягивал другой. - Но
только ее не облестишь...  Ни боже ни!  - не то с досадой, не то с почтением
прибавлял матрос...  -  Матроска правильная... честная... Не похожа на наших
кронштадтских... Она кому угодно в ухо съездит.
     - Прошлым летом одного лейтенанта так угостила, что морду-то у его ажно
вздуло! - со смехом проговорил кто-то.
     - За что это она?
     - А вздумал, значит, лейтенант ее под микитки... Черт!
     - Вот так ловко!  Ай  да молодца Грунька!  -  раздавались одобрительные
восклицания.
     Действительно, в Груне было что-то особенно привлекательное.
     Даже кронштадтские писаря, подшкиперы и баталеры, любители и поклонники
главным  образом  адмиральских  нянек  и  горничных,  понимающих  деликатное
обращение и  щеголявших в шляпках и кринолинах,  -  и те не оставались к ней
презрительно равнодушны. Победоносно закручивая усы, пялили они глаза на эту
бедно  одетую матроску с  приподнятым подолом затасканной юбки,  открывавшим
ноги,  обутые в грубые высокие сапоги,  в старом шерстяном платке на голове,
из-под которого выбивались на белый лоб прядки светло-русых волнистых волос.
     Но  все  как-то  необыкновенно ловко  сидело на  Груне.  В  щепетильной
опрятности  ее  бедного  костюма  чувствовалась  инстинктивная  кокетливость
женщины, сознающей свою красоту.
     При виде хорошенькой матроски,  господа "чиновники",  как зовут матросы
писарей  и  разных  нестроевых унтер-офицеров,  отпускали ей  комплименты и,
шествуя за ней,  громко выражали мнение, что такой, можно сказать, Красавине
по-настоящему  следовало  бы  ходить  в  шляпке  и  бурнусе,  а  не  то  что
чумичкой... Только пожелай...
     - Как вы полагаете, мадам? Вы кто такие будете: мадам или мамзель?
     - Не угодно ли зайти в трактир?.. Мы вас угостим... Любите мадеру?
     Вместо  ответа  матроска  показывала  кулак,   и  господа  "чиновники",
несколько шокированные таким грубым ответом, пускали ей вслед:
     - Экая мужичка необразованная... Как есть деревня!
     Не оставляли Груню своим благосклонным вниманием,  случалось, и молодые
мичмана.
     Запуская на  матроску "глазенапы",  они при удобном случае преследовали
ее и  спрашивали,  где живет такая хорошенькая бабенка?  Чем она занимается?
Можно бы  ей приискать хорошее место.  Отличное!  Например,  не хочет ли она
поступить к ним в экономки?.. Их всего трое...
     - Что ты на это скажешь, красавица?
     - Тебя как зовут?.. Куда ты идешь?
     - Прелесть  какая  ты  хорошенькая!..  Без  шуток,  поступай  к  нам  в
экономки...  хоть сегодня...  сейчас...  И  кто из нас тебе понравится,  тот
может тебя целовать сколько угодно... Согласна?
     - Да ты что же, немая, что ли?
     Матроска делала вид,  что ничего не слышит, и прибавляла шагу. И только
ее белое красивое лицо,  с прямым,  слегка приподнятым носом, высоким лбом и
строго сжатыми губами,  алело от приливавшего румянца,  и  порой в  ее серых
строгих глазах мелькала улыбка.
     Ей втайне было приятно,  что на нее,  простую бедную матроску, обращают
внимание даже и господа.
     Обыкновенно Груня не отвечала ни на какие вопросы и предложения уличных
ухаживателей.
     "Пускай себе  брешут,  ровно  собака на  ветер!"  -  думала она  и,  не
поворачивая головы,  шла  себе  своей  дорогой.  Но  если  уж  к  ней  очень
приставали,  она  внезапно останавливалась и,  прямо и  смело глядя в  глаза
обидчикам,  строго и властно,  с какою-то подкупающею искренностью простоты,
говорила своим резким, низким голосом:
     - Да отвяжитесь, бесстыдники! Ведь я мужняя законная жена!
     И,   невольно  смущенные  этим  открытым,   честным  взглядом,   полным
негодования,  бесстыдники поворачивали оглобли,  рискуя  в  противном случае
познакомиться с  самыми отборными и  язвительными ругательствами,  а  то и с
силой руки недоступной матроски.
     Через год после того, как Груня приехала из деревни к мужу в Кронштадт,
уже все искатели уличных приключений знали тщету своих ухаживаний и оставили
матроску в покое.


II

     В  это  майское погожее утро Груня возвращалась домой с  узлом грязного
белья, только что взятого ею от одной барыни, на семью которой она постоянно
стирала.  Узел был большой,  а  дорога -  не близкая.  Несколько утомившаяся
после  быстрой ходьбы,  матроска свернула в  глухой переулок и  остановилась
передохнуть.  Опустив узел наземь,  она  помахала вытянутой затекшей рукой и
затем  стала  оправлять  сбившийся  на  голове  платок,  как  к  ней  совсем
неожиданно приблизился,  семеня  ногами и  стараясь выпятить грудь  колесом,
старый, высокий и худой адмирал.
     Это  был  адмирал Гвоздев,  свершавший обычную свою  утреннюю прогулку,
известный под кличкой "генерал-арестант".  Так звали его и матросы и офицеры
за его жестокое обращение с людьми,  обращавшее на себя внимание даже и в те
жестокие времена.  Кроме жестокости, Гвоздев был известен и своим развратом,
и  об  его  неразборчивых  уличных  похождениях,  об  его  часто  меняющихся
экономках ходило в  Кронштадте много анекдотов.  Он был вдовец,  и  никто из
детей не жил с ним. Все разбежались.
     Пораженный красотой матроски,  адмирал  как-то  значительно крякнул  и,
озираясь по сторонам, спросил:
     - Ты, милая, кто такая?
     - Матроска,  ваше превосходительство! - строго отвечала Груня, поднимая
узел.
     - Г-гм... матроска? Прехорошенькая ты матроска. Как тебя звать?
     - Аграфеной люди зовут, - еще строже промолвила Груня.
     - Ты что же это с узлом? Белье стираешь, что ли?
     - Точно так...
     - А какого экипажа твой муж?
     - Двенадцатого...
     - Моей, значит, дивизии... Ты приходи-ка, Груня, к своему начальнику...
Знаешь,  где адмирал Гвоздев живет?  Тебе всякий покажет.  Ты будешь стирать
мое  белье.  Так  приходи  сегодня  же...  слышишь?..  Останешься  довольна,
красавица!  -  продолжал старик, многозначительно понижая голос. - Да ты что
букой смотришь?  Сробела, что ли? Ишь ведь какая ты вся беляночка!.. Какие у
плутовки свежие щечки... А шея просто сливочная!
     И,  впившись жадным,  похотливым взглядом своих замаслившихся маленьких
темных глаз, которые на своем веку видели немало запоротых людей, на крепкую
высокую грудь  матроски,  поднимавшуюся под  тонким  ситцем платья,  адмирал
протянул  свою   старческую,   костлявую  и   сморщенную  руку  и   длинными
вздрагивающими пальцами ухватил за подбородок матроски.
     Резким движением Груня отдернула голову и гневно проговорила:
     - Рукам воли не давай, ваше превосходительство!
     И с этими словами двинулась.
     Адмирал понял это как хитрый маневр лукавой бабенки и, стараясь нагнать
матроску, говорил:
     - Ишь какая сердитая...  скажи пожалуйста...  Да  ты постой,  не уходи,
глупая... Слышишь, остановись... Что я тебе скажу...
     И  матроска вдруг остановилась,  полная какой-то внезапно охватившей ее
решимости. Остановилась и глядела адмиралу прямо в глаза.
     Должно быть,  старик не  обратил внимания на выражение ее лица,  потому
что, обрадованный, взволнованно шептал ей:
     - Ты  будь поласковее,  глупая матроска!..  Ты  мне  очень понравилась,
слышишь?.. Я и твою судьбу устрою и твоего мужа не забуду... Поступай ко мне
в  прачки!..  У  меня будешь жить...  И стирать не заставлю...  Понимаешь...
Одену тебя как кралю... и награжу... Согласна?
     Адмирал  почти  не   сомневался,   что  столь  блестящие  для  матроски
предложения будут приняты.
     Но  вместо  согласия  Аграфена  гордо  приподняла  голову  и  негодующе
проговорила вздрагивающим от волнения голосом:
     - Тебе бы богу молиться,  тиранство свое над людьми замаливать, а не за
бабами бегать!..  Песок сыплется, а он на грех облещать... Стыда в тебе нет,
старый пес... Тьфу!
     Она  плюнула и,  бросив  на  адмирала уничтожающий,  полный ненависти и
презрения взгляд, пошла прочь.
     На  мгновение старый адмирал ошалел -  до того неожиданны были для него
дерзкие речи.  Сообразив,  наконец,  их  значение,  он побагровел и,  сжимая
кулаки,  задыхающимся голосом прохрипел обычный свой окрик,  разрешавший все
его недоразумения:
     - Запорю!
     Но,  поняв в ту же минуту, что запороть эту матроску никак нельзя, он в
бессильной ярости  выругал  ее  площадными словами  и  тихо  поплелся назад,
как-то   беспомощно  и   растерянно  поводя  губами  своего  беззубого  рта,
распаленный еще более презрительным отказом этой красивой матроски.
     - Ишь ведь подлый! - повторяла взволнованная, негодующая Аграфена.
     Она  первый раз встретила того самого генерал-арестанта,  о  котором не
раз слышала от  мужа,  знала,  какую ненависть возбуждает этот начальник,  и
рада была, что проучила "старого пса".
     "Пусть,  мол,  от  матроски услышал то,  чего  никто  ему,  злодею,  не
скажет!"
     Аграфена  завернула  наконец  в   небольшой  глухой  Дунькин  переулок,
направляясь к  ветхому деревянному домику,  в  котором квартировала,  как  в
нескольких  шагах  от  дома  увидела  откуда-то  появившегося и  шедшего  ей
навстречу, поскрипывая сапогами, молодого, пригожего и щеголеватого писаря в
новеньком сюртучке,  в  фуражке набекрень,  с бронзовой цепочкой у борта и с
перстеньком на руке.
     Давно  уже  приметила матроска этого писарька,  юного,  почти мальчика,
черноглазого,  с  румяными щеками и небольшими усиками,  который в последнее
время  что-то  очень  часто  встречался с  ней.  То  он  появлялся на  улице
непременно в  то  время,  когда она шла,  и  следовал за ней на почтительном
расстоянии,  то вдруг, обежав улицу, шел навстречу, потупляя при приближении
глаза.  То  он  поджидал ее,  притаившись где-нибудь  у  ворот,  и  робко  и
восторженно,  совсем не так,  как другие,  провожал ее восхищенными глазами.
Когда  случалось перехватывать строгий взгляд матроски,  хорошенький писарек
смущенно,  словно виноватый,  опускал глаза и  так же быстро исчезал,  как и
появлялся.
     Груня,  разумеется,  понимала, что эти частые встречи не случайны, и не
сердилась.  Порой даже,  завидя писарька,  усмехалась про себя, польщенная и
несколько  удивленная  таким   упорным   и   деликатным  ухаживанием.   Этот
черноволосый,  кудрявый паренек казался ей тихим и  робким,  ровно овца.  Ни
разу не позволил он себе какого-нибудь охальства. Слова не вымолвил, взгляда
дерзкого не кинул... Только глаза пялит.
     "Пусть, глупый, шляется, коли хочет. Не гнать же его с улицы... Да и за
что?" -  не раз думала про себя Груня и только боялась,  жалея писарька, как
бы муж не поймал его около дома и,  обозленный,  в пылу ревности,  не прибил
бы. С него это станет. Бывали дела. Страх какой он ревнивый!
     И теперь,  бросив на писарька едва заметный быстрый взгляд, она увидала
его робкое,  грустное лицо.  С самым серьезным видом,  не обращая на него ни
малейшего внимания,  молодая  женщина  прошла  мимо  и  невольно покраснела,
чувствуя на себе горячий, ласкающий взгляд писарька.
     - И впрямь дурень! - весело шепнула она, скрываясь в воротах.
     А писарек из кантонистов, Васька Антонов, известный среди кронштадтских
горничных  как  неотразимый сердцеед,  победоносно закрутил  свои  усики  и,
принимая свой обычный веселый,  несколько хлыщеватый вид,  весело зашагал по
улице,  полный уверенности,  что в конце концов,  играя в любовь, он победит
неприступную матроску.  Только муж скорей ушел бы  в  море,  а  уж он сумеет
"оболванить" эту строгую деревенщину.  Тоже фордыбачится...  Воображает, что
если мужнина жена, так уж к ней и не подступись!
     - И не таких оболванивал! - самоуверенно вымолвил хорошенький писарек и
оскалил крепкие белые зубы,  вспоминая свои многочисленные победы, стяжавшие
ему кличку "подлеца Васьки".


III

     Весь день Аграфена стирала белье на дворе, близ крыльца, с ожесточенным
усердием женщины,  привыкшей к работе и любящей работу. Мысли ее заняты были
бельем и  разными домашними делами.  "Писаренок",  как  называла она  своего
робкого поклонника, промелькнул раз-другой в ее голове, возбуждая в матроске
чувства жалости и опасения,  как бы муж не увидал дурака мальчишку,  если он
повадится шататься около дома.  Надо  сказать,  чтобы он  не  шатался,  этот
писарек... Нечего-то дурить ему!
     В  полдень  она  сделала передышку,  чтобы  пообедать тюрькой и  куском
вчерашнего мяса, и снова принялась за работу.
     Убравшись с  бельем,  она  сбегала в  лавочку за  колбасой и  ситником,
поставила самовар,  собрала на стол и в ожидании мужа,  усталая,  присела на
стул   в   своей   небольшой  комнате,   которую  они   нанимали  у   старой
вдовы-матроски, торговавшей на рынке.
     Эта  низенькая комната с  русскою печью,  покосившимися углами и  двумя
окнами почти в уровень с немощеным переулком, поражала своею чистотой. Видно
было,  что хозяйка привыкла к  опрятной домовитости и порядку и заботилась о
том, чтобы придать своему скромному жилью уютный вид.
     Ситцевый чистый  полог  разделял комнату на  две  части.  В  одной  был
небольшой стол,  покрытый цветным столешником,  несколько стульев, шкапчик с
посудой, гладильная доска и корзина с просушенным бельем. За пологом главное
место  занимала большая двухспальная со  взбитой периной кровать,  прикрытая
разноцветным ватным одеялом,  с горкою подушек в свежих наволочках.  Большой
красный  сундук  с  бельем  и  платьем,  запертый висячим  замком,  дополнял
убранство спаленки.  Прямо против кровати,  в  переднем углу,  была устроена
божница   с   несколькими   образами,    суровые   лики   которых   выдавали
старообрядческое письмо. Перед образами теплилась лампада и стоял ряд тонких
свечей желтого воска, которые зажигались по праздникам.
     Покатый пол, сиявший белизной своих выскобленных и чисто вымытых досок,
украшался  "дорожкой"  из  черной  смолистой  пахучей  пеньки.   Самодельные
ситцевые  шторки  закрывали  окна  от  любопытных глаз,  и  на  подоконниках
красовались горшки  с  цветами,  преимущественно геранью.  А  на  выбеленных
стенах висело несколько лубочных картин духовного содержания и -  между ними
- большая раскрашенная литография, изображающая грешников в аду.
     В начале седьмого часа пришел Григорий,  вспотевший,  красный и усталый
после целого дня работы в гавани,  на бриге "Вихрь", на котором Кислицын был
рулевым.  От  него  сильно пахло смолой.  Ею  пропитаны были и  его  широкие
жилистые руки, и его рабочая, когда-то белая парусинная голландка, и штаны.
     Он  был  совсем  невзрачен,   этот  приземистый,  широкоплечий,  совсем
белобрысый человек  лет  тридцати,  с  рябоватым  лицом,  опушенным светлыми
баками,  маленьким широким  носом  и  толстыми  губами,  прикрытыми жесткими
рыжими усами.  Вместо бровей у  него были припухлые красные дуги.  Ноги были
слегка изогнуты.
     Но и  в выражении голубых серьезных глаз и скуластого круглого лица,  и
во всей фигуре матроса было что-то располагающее,  внушающее к себе доверие,
что-то сильное и  вместе с тем скромное.  Чувствовалось,  что это -  человек
честный и стойкий.
     Глаза  его  радостно сверкнул