любишь -
пропадешь!  Помнишь  наши  беседы?  Как  ни  тяжело,  а  приходится побороть
чувство, если не хочешь только для себя одного жить!
     Она говорила это спокойно,  просто,  и  глубокое убеждение звучало в ее
словах.  Слова ее не шли вразрез с делом. Она - я узнал от нее после - в это
время сама переживала тяжелую борьбу.  Она любила,  но отказалась от счастья
любви. Любимый человек не откликнулся на ее зов, не шел туда, куда звала его
наташина вера.
     Хотя Наташа и говорила,  что надо "побороть чувство", но тон ее голоса,
беспокойные взгляды -  все подсказывало мне, что она и сама не верила, что я
способен на такое самопожертвование.
     "Ты какой-то Василий блаженный!" - называла она меня нередко.
     И точно я "блаженный",  это слово идет ко мне.  Ни силы,  ни воли! Так,
куда  меня  бросало,  там  я  и  закисал.  Мечтатель какой-то.  К  деньгам я
чувствовал полное  равнодушие,  честолюбия никакого,  не  знаю,  есть  ли  и
самолюбие. Я больше скорбел, но редко возмущался. Жалости много было во мне,
а энергии никакой.  Трусость какая-то!  Иной раз прочтешь книгу - плачешь, а
робеешь перед всяким человеком,  высказывающим решительно и с апломбом такие
мнения, за которые можно краснеть. И дурак дураком стоишь перед ним.
     "Из тебя археолог, пожалуй, выйдет! - грустно шутила, бывало, Наташа. -
Очень уж ты всего боишься!"
     Она рвалась на подвиг,  а  я?  -  я  малодушно сочувствовал и  усиленно
зарывался в книжки, точно в них укрывался от страха перед жизнью.
     Я продолжал навещать Зою и с каждым днем привязывался к ней сильнее.  Я
трусил ее блестящей красоты и  любил ее с  робостью и страстью первой любви.
Она умела быть всегда милой,  казалось, понимала меня и пугалась, что я мало
занимаюсь,  но я наверстывал время по вечерам,  а дни мы проводили,  как два
наивные, смешные любовника.
     Мы  старались  как  можно  более  говорить;  молчания  боялись  и  даже
вспыхивали, взглядывая друг на друга, точно нам было стыдно, что оба мы были
молоды,  и  страсть невольно бросала яркий румянец на наши щеки.  Особенно я
боялся и,  вероятно,  боялся оттого, что так часто хотелось броситься к ней,
целовать ее лицо, руки. Кровь стучала в виски словно молотом, я стремительно
отодвигался и ходил по комнате,  считая себя преступником за то,  что во мне
были такие "нечистые" желания...  Это ей,  кажется, нравилось и вместе с тем
сердило ее. Помню я, как-то раз сидели мы молча. Я глупо смотрел на ее шею и
вздрагивал.  "Что с вами?" -  спросила она,  надвигаясь на меня и заглядывая
через  плечо близко,  совсем близко к  лицу.  Ее  горячее,  неровное дыхание
обжигало меня,  и я просто замер от страха, оробел совсем и глупо бросился в
сторону, как спуганная птица. Зоя как-то странно, даже сердито усмехнулась и
закусила губы,  а я,  считая себя каким-то недостойным ее негодяем, жалостно
глядел кругом,  ища шапку,  и малодушно убежал. После этого я несколько дней
не смел к ней придти.
     В  один из таких дней я  был в театре и после спектакля долго бродил по
улицам в каком-то особенно счастливом настроении. Мне думалось в эти минуты,
что я  не  совсем чужой Зое.  Я  вспоминал ее  слова,  ее  ласковые взгляды,
улыбки,  тихое пожатие рук и  вспомнил о себе.  "Вот,  Первушин,  и на твоей
улице  праздник!  Знай  наших!"  -  повторял  я.  Я  всегда  был  мнителен и
недоверчив к себе,  а тут вдруг я почувствовал какую-то отвагу и гоголем шел
по улицам.  Я проходил в это время по Большой Морской, в нескольких шагах от
Бореля{100},  как вдруг слышу знакомый голос и шаги на лестнице. Я поспешил.
Мимо меня проходила Зоя под руку с  каким-то полковником.  Но та ли это Зоя?
Она висела на руке у  полковника,  громко хохотала и,  показалось мне,  была
пьяна. Полковник, нисколько не стесняясь, усаживал ее в карету. Я подвинулся
еще ближе,  и,  казалось мне,  она узнала меня.  Карета покатилась,  но  мне
послышался из кареты крик.
     Я  остолбенел.  Я  не помню,  как я провел эту ночь,  знаю только,  что
вернулся домой утром.  Бедная мать не спала, дожидаясь меня, и при виде меня
ужаснулась;  должно быть,  у  меня был расстроенный вид,  вдобавок я был без
фуражки.
     - Вася, что с тобой, родной мой, скажи?
     - Ах, мама, не спрашивайте!.. оставьте меня! - сухо отвечал я.
     Она раздела меня,  уложила спать и,  по  обыкновению,  перекрестила.  Я
спать не мог; горячие, обильные слезы смачивали подушку, и когда мать пришла
ко мне и,  присев на кровать,  молча стала ласково гладить меня по голове, я
припал к ее чудной руке и,  обливаясь слезами, робко признался, что люблю...
женщину. На мать это открытие произвело ужасное впечатление.
     - Кто она,  кто эта скверная женщина, которая погубила тебя? - спросила
она.
     - Она,  мама,  не  скверная...  И  зачем вам  имя?..  Все равно...  все
кончено.
     Но,  по  правде сказать,  сердце мне  подсказывало,  что далеко не  все
кончено.  Я  непременно хотел  видеть  эту  "скверную" женщину.  Я  вытерпел
неделю, но дальше терпеть не мог и пошел к ней.
     Степанида,  как и  всегда,  отворила мне двери и пропустила в гостиную.
Зоя лежала на диване.  Увидав меня,  она радостно вскрикнула и  бросилась ко
мне,  но,  когда  я  подошел  поближе,  она  побледнела  и  остановилась как
вкопанная.
     - Что с вами?.. Вы нездоровы?.. На вас лица нет! - спросила она.
     Я  шел с  намерением сказать слова упрека,  но какой тут упрек!  Она не
смела взглянуть на меня и стояла, опустив голову, словно виноватая. С минуту
длилась эта тяжелая сцена.
     - Вы видели?.. - едва слышно проговорила она, не поднимая глаз.
     - Видел! - еще тише и еще робче ответил я.
     - И   вы  все-таки...   пришли?   -   сказала  она  с   таким  чувством
благодарности, что я больше не мог...
     Я зарыдал и припал к ее руке...
     - Ты меня любишь?
     - Разве ты не видишь!
     - Меня? - переспросила она совсем упавшим голосом.
     - Тебя!..
     - Знаешь ли ты, кто такая я?
     - И знать не хочу... ты для меня...
     - Я ведь содержанка...  я -  продажная женщина! - вдруг вскрикнула она,
отталкивая меня.
     Но подите же! Если бы она сказала что-нибудь еще хуже, что мне за дело?
Я все так же любил.
     - Я люблю тебя, Зоя, а ты? - робко осмелился спросить я.
     - Смею ли я?..  - воскликнула она, обливаясь слезами радости и бросаясь
ко  мне на шею.  -  Я  давно люблю тебя...  ты такой хороший!  -  застенчиво
шептала она. - Господи, какое счастье!..
     То были счастливые дни...
     Зоя  совсем  изменилась.   Она  покончила  с  прошлым,  бросила  старые
знакомства,  продала все свои брильянты и перебралась на маленькую, скромную
квартиру.  Любила она меня с какою-то страстной нежностью; в этой любви была
нежная забота матери и  страсть любовницы.  Она  ухаживала за  мной,  как за
ребенком,  угадывала малейшее желание, старалась согнать с моего лица всякую
тень и нянчилась со мной,  как с любимый дитятей. Я снова попал с рук матери
на  руки любовницы.  Опять от  меня уходили куда-то всякие житейские дрязги.
Никакая забота не  должна была  меня  касаться.  "Тебе надо  заниматься!"  -
говорила Зоя,  отстраняя все  мелочи,  из  моего  кабинета сделала  какую-то
святыню.  Бывало,  она входила ко  мне не иначе,  как на цыпочках.  И  какая
веселая была она в то время!
     Я и позабыл сказать,  что,  по моим настояниям, мы обвенчались. Свадьба
была самая тихая.  Ни отца,  ни матери не было на свадьбе; была одна Наташа.
Она только раз и видела Зою -  они друг другу очень не понравились - и скоро
после моей свадьбы исполнила свою заветную мысль - уехала в деревню.
     Я  и  теперь удивляюсь,  вспоминая мою  решимость действовать наперекор
желаниям отца и матери.
     Мать разузнала про Зою и  с каким-то ужасом говорила о ней,  не называя
никогда по имени;  в ее глазах такие женщины -  развратные, скверные, падшие
женщины,  прикосновение к  которым  сквернит человека.  Она  не  считала  их
способными на  чувство  и  называла  лицемерками,  губящими  людей.  Добрая,
чуткая,   нежная,  она  в  отношении  к  женщинам,  уклоняющимся  от  дороги
добродетели, была безжалостна и жестка и не признавала в них ничего, никакой
хорошей черты;  все в  них,  по ее мнению,  ложь и  разврат,  и  нет для них
достойного наказания!  Сама  крайняя  идеалистка,  несмотря на  то,  что  ее
чувство было  помято самым жестоким образом,  мать с  пуританской строгостью
исполняла свой долг, как она называла, и, отдаваясь нелюбимому человеку, - в
отце она сильно разочаровалась и не любила его давно! - считала себя "верной
долгу" и  имеющей право относиться без  сожаления к  тем  женщинам,  которые
"торгуют любовью".  Странное противоречие!  -  скажете вы. Но в ней это было
логично, естественно, понятно.
     Когда я объявил матери о моем намерении, она просто замерла.
     - На ней? На этой?..
     - Мама,  -  перебил я ее, - не оскорбляйте ее хоть при мне. Она хорошая
женщина. Она так меня любит!
     - Вася, милый мой... опомнись... еще есть время!
     И она стала уговаривать меня, умолять, рисовать печальную участь.
     Но,  видя, что ничего не помогает, она ожесточилась и более ни слова об
этом не  говорила,  и  просила,  как  милости,  никогда при ней ни  слова не
упоминать об "этой женщине".
     С  тех пор бедная мать зачахла и  на другой день моей свадьбы уехала за
границу,  где  через год  и  умерла на  руках у  Наташи,  поспешившей к  ней
приехать. Мне дали знать, но уже было поздно.
     С  отцом объяснение было коротко.  Он тоже знал о  прошлом Зои и сказал
мне:
     - Ты знаешь мои взгляды,  и потому я объявляю тебе: если ты женишься на
"этой  даме",  ты  нанесешь позор  нашей фамилии и...  тогда я  попрошу тебя
прекратить посещение моего дома и не считать себя в числе моих наследников.
     Странный человек был отец!  Он  удивительно дорожил честью и  в  то  же
время не считал дурным быть ростовщиком.
     Одна Наташа не упрекала,  не грозила.  Она только грустно,  так грустно
обняла меня и сказала:
     - Что я  скажу,  Вася?  Мы  не  раз говорили.  Будь,  по  крайней мере,
счастлив, если можешь!
     Вот и все, что она сказала.


VI

     Прошел год самой счастливой жизни.
     Я  сдал  кандидатский экзамен.  Давно пора было подумать о  средствах к
жизни,  и  это меня очень смущало.  Я  всегда был в  этом отношении какой-то
"блаженный",  совсем непрактичный.  Год мы  прожили на  средства Зои;  она и
думать не хотела,  чтобы я зарабатывал.  "Тебе сперва кончить курс надо",  -
говорила  постоянно она  и  не  переставала окружать меня  самым  заботливым
вниманием.  А я, признаюсь, и не обращал внимания на то, что у меня и платье
новое,  и белье сшито, и книги покупаются мне, точно было все равно, в каком
я платье и какое на мне белье, книгам я бывал рад, и Зоя знала мою слабость.
     А средства Зои приходили к концу,  и,  когда я кончил курс,  она не раз
намекала,  что теперь моя очередь позаботиться об "уютном гнездышке".  Вот в
том-то и была моя ошибка. Гнездышка, да такого, какое любила Зоя, я не сумел
свить! Зою видимо смущало мое неуменье. Ей хотелось жить, не рискуя потерять
нежность кожи на кухне, она любила хорошо одеться и жить в "уютном гнезде" с
цветами, жить оседло, спокойно, а не по-цыгански, - обо всем этом я уж после
догадался,  когда уже было,  пожалуй,  и поздно!  -  а я, напротив, ко всему
этому был равнодушен и по рассеянности не замечал даже,  на чем я сижу.  Это
ее даже раздражало.
     Знаете ли,  есть на  свете такие неловкие,  добродушные рохли,  которые
ничего толком не могут устроить, ни к чему приурочиться и живут, точно дети,
не думая о  завтрашнем дне.  Таким людям я советовал бы никогда не жениться,
право... Я много работал, перечел много книг, написал длинное исследование о
падающих звездах,  а  составить счастия Зое не  мог.  Я  находил,  что самое
лучшее - давать уроки, и зарабатывал рублей шестьсот в год, но Зоя находила,
что этого мало для гнезда,  и входила в долги.  Впрочем, эта скучная материя
меня и  не  касалась.  Хозяйство было на  руках Зои.  Она начинала понемногу
тяготиться хозяйственными дрязгами.
     Она,   бедняга,   ошиблась,   подозревая  во  мне  характер,  а  именно
характера-то у меня и не было. Приобретать на гнездо я не умел, - не то, что
не хотел,  а просто не умел,  -  и,  признаюсь, никогда и не подозревал, что
гнездо обходится безобразно дорого.  Сам я человек нетребовательный,  мне бы
дорваться до кабинета,  засесть за тетрадки и слушать,  как Зоя поет. Хорошо
так!    Зоя   же   находила,   что   хорошего   в   этом   мало,   что   это
"сентиментально-глупо", что уроки - глупости, что надо место и что нельзя же
жить Робинзоном - совсем скучно.
     - К чему ж ты учился?  - нередко задавала она вопрос. - Разве ты хочешь
из меня кухарку сделать? Я этого не хочу!
     Я закрывал ей уста поцелуями,  но Зоя,  видимо, начинала скучать. Вечно
вдвоем с таким сурком,  как я,  действительно было скучно такой женщине, как
Зоя.
     Она решила сама помочь мне и  отправилась,  скрыв от меня,  к одному из
бывших своих покровителей,  весьма влиятельному дельцу.  Устроилось дело как
будто без ее помощи:  я получил прямо предложение и приглашался к известному
барину.  Пришел -  и оробел.  Он вдобавок меня принял с какою-то насмешливой
снисходительностью и разглядывал меня,  точно весьма редкий экземпляр, - так
я  был  глуп,  неловок и  застенчив.  Бедная Зоя!  Если б  она знала,  какое
скверное впечатление произвел ее  муж!  Меня посадили и  спросили,  на что я
способен,  и я по совести сказал, что едва ли я на что-нибудь способен в том
деле, на какое меня приглашали.
     - Так зачем же вы просились? - с изумлением спросил меня барин.
     - Я вовсе и не просился. Вы сами пригласили меня.
     "Барин" переглянулся со своим секретарем и заметил:
     - Все равно, супруга ваша просила. Вы давно женаты?
     - Недавно.
     - Во  всяком случае,  я  готов  предложить вам  место в  тысячу пятьсот
рублей. Дела почти никакого, изредка только помещать заметки в газетах.
     Он  объяснил,  в  чем  дело,  какие  именно  заметки,  и  ждал  ответа.
Разумеется,  какой ответ!  Я  извинился и  отказался,  недоумевая,  как  это
предлагают такие большие деньги, когда никакого дела нет.
     Мы раскланялись,  и,  уходя, я ясно слышал голос барина, пославшего мне
вслед "дурака".
     Я понял,  что в глазах барина я был дураком,  но удивился, когда и Зоя,
выслушав мой подробный рассказ о свидании, назвала меня тоже дураком.
     Я промолчал и ничего не сказал о том,  что мне известно,  кто просил за
меня. Она тоже об этом умолчала. Тем первая попытка и кончилась.
     С  тех пор Зоя,  кажется,  стала считать меня дурачком и  решительно не
могла придумать,  что ей со мной делать.  Когда,  бывало, я говорю ей нежные
слова,  когда ласкаюсь к  ней,  она  по-прежнему нежна,  ласкова,  но  когда
мясники  начинали  приставать  с   просьбами  денег,   она  становилась  все
пасмурнее.
     Наступила осень нашего мира. Дела шли все хуже и хуже; долги росли, а я
и в ус себе не дул. Принесу Зое пятьдесят или шестьдесят рублей да и считаю,
что сделал свое дело.
     А она, бедняжка, начинала сердиться.
     Сперва она  подумала,  что  я  ее  не  люблю,  но  когда раскусила меня
получше, то поняла, что я "блаженный", и стала меня исправлять.
     Начались,  так называемые на языке супругов,  сцены.  Сперва шли сцены,
так сказать,  предварительные,  но они меня как-то не донимали, бог уж знает
почему,  вернее всего,  что я их не всегда понимал.  Я, бывало, приму порцию
"сцен" и после них еще лезу целоваться.
     Стала Зоя хандрить. Частенько замечал я на глазах ее слезы.
     - Что с тобой, Зоюшка?
     - Ты разве не видишь?
     - Ей-богу не вижу. Разве ты несчастлива?
     - Да разве такая жизнь - счастье?
     - Какая? - робко спрашивал я, все-таки ничего не понимая.
     Она обыкновенно таращила на меня глаза и называла "блаженным дураком".
     Печально плелся я  в кабинет и долго ходил взад и вперед,  ломая голову
над вопросом, как бы перестать быть, в самом деле, дураком?
     Стал я  искать места и  нашел в гимназии место учителя,  но оттуда меня
скоро выгнали.  И там нашли,  что я "неподходящий".  Почему "неподходящий" -
мне,  разумеется,  не  объяснили,  хотя  деликатно заметили,  что  я  слаб с
учениками и  вообще рассеян.  И  в  самом деле,  как подумаешь,  я был самым
неподходящим человеком!
     Бедняжка Зоя серьезно захандрила к концу второго года,  особенно как за
долги чуть было не  продали нашего имущества.  Она серьезно стала упрекать и
пригрозила, что оставит меня, если...
     Она точно не умела формулировать свою мысль и потому докончила:
     - Если ты будешь такой же... дурак!
     Я  струсил и  обещал не  быть  дураком.  Легко  было  обещать!  Но  как
исполнить это обещание?
     Зоя в тот день была в нервном возбуждении и вечером уехала в театр.
     Стала она  чаще уходить из  дому.  У  нее  завелись свежие костюмы,  за
обедом появлялась некоторая роскошь, у меня явилась новая пара. "Ну, - думал
я,  -  Зоя  приучилась хозяйничать" (я  в  это  время зарабатывал до  тысячи
рублей),  и  радовался этому сперва.  Но вместе с этим Зоя делалась какая-то
странная и неровная.  Стала чаще сердиться на меня; то, бывало, бранит меня,
то со слезами на глазах припадет ко мне, да так и замрет.
     Я  не  понимал,  что  делалось с  бедняжкой,  и  только тихо  гладил ее
несчастную голову.
     Временами она  переставала уходить из  дому.  Сидела дома  подле  меня,
просила рассказывать ей свои "блаженные мечты",  как она называла мои мечты.
И я, бывало, рассказывал ей... Как-то невольно разговор переходил на Наташу,
на ее деятельность. Я горячо вспоминал сестру.
     Зоя слушала,  тихо улыбаясь и  задумываясь,  и  не  обрывала меня,  как
прежде,  не называла глупеньким,  напротив,  становилась ласковей и,  крепко
прижимаясь ко  мне,  вся  вздрагивая,  точно подстреленная птица,  она  тихо
шептала: "милый мой!".
     И я снова был счастлив!
     Но  проходил  месяц,  другой,  Зоя  опять  исчезала  из  дому  и  снова
нервничала.
     Памятен мне один вечер.  Это было зимой.  Сидел я  у  себя в кабинете и
читал,  как пришла ко мне Зоя. Смотрю на нее: бледна, сама вся дрожит, глаза
грустные.
     - Вася! Разве ты не видишь?.. - сказала она каким-то отчаянным голосом.
     - Что, Зоя? - спросил я, а сердце так и замерло.
     - Глупый! Я... я скверная жена... я...
     Она  не  досказала.  И  к  чему  было досказывать?  Убитый ее  вид  все
досказал.
     Мне стало страшно холодно,  точно я очутился в темной пропасти.  Теперь
только понял я, что принимал я за экономию. Дурак, дурак! Бедная Зоя!
     Я глупо молчал, не смея поднять глаз.
     Наконец я стал утешать ее. Это ее взбесило.
     - Он еще утешает!  -  воскликнула она, нервно рыдая. - Женщина, которую
он любит, говорит, что изменила ему, а он еще утешает! Ты должен бы наказать
меня,  плюнуть на меня,  бить такую женщину,  тогда,  по крайней мере,  я бы
видела,  что тебе больно,  а вместо этого ты же утешаешь!  Какой ты мужчина!
Ты... тряпка! - добавила она и чуть ли не с презрением взглянула мне прямо в
лицо.
     Мне... бить!? Эта мысль показалась мне до того неестественной, что я не
знал, что и сказать.
     - Что ты говоришь, Зоя? Тебе самой разве легко? К чему еще упреки! Если
тебе тяжело, значит вперед этого не будет!
     - А если будет? - резко крикнула Зоя.
     Я окончательно смешался.
     - Что ж ты молчишь... говори!
     - Если будет...  -  начал я,  чувствуя,  что слова с  трудом выходят из
груди и звучат глухо,  -  если будет...  значит...  иначе нельзя, и ничто не
поможет.
     - Да скажи наконец: добрый ты или глупый?
     - И добрый,  и глупый,  кажется, вместе, Зоя! - тихо отвечал я, не смея
взглянуть на нее.
     - Хороший ты!  -  вдруг вырвался из груди ее какой-то скорбный крик,  и
она стала целовать мои руки.