ть: кто из господ, кто из простых...
     - Ишь ты! Видно, житье? - дивуются матросы.
     - Житье и есть!  Земли много у них -  земля вольная. И опять же: копают
золото.  Копай кто хочет,  заказу нет.  Раздобыл -  твое счастье...  Вольная
сторона! В эти места, сказывают, со всего свету народ бежит.
     - Который человек ежели бога забыл,  тот и бежит!  - проговорил строгим
внушительным  тоном  старик  плотник  Захаров.   -   Правильный  человек  не
побежит... Ты живи, где тебе назначено... На своей стороне живи... вот что!
     - Да и  пропадешь у  этих идолов!  Ни он тебя не поймет,  ни ты его!  -
вставил  другой  матрос.   -   Недаром  говорится:  "На  чужбинке  словно  в
домовинке!"
     - И  как  это  бросить свою  сторону да  в  этакую даль!  -  раздумчиво
промолвил белобрысый матросик. - Небойсь, наш российский сюда не побежит?
     - Бога еще помнят наши-то! - опять строго произнес плотник.
     - Однако  один  и  наш  сбежал,   когда  мы  во  Францисках  стояли!  -
значительно проговорил Якушка.
     - Наш?!
     - Наш и есть... Поди ж ты!
     В  эту  минуту подходил лоцманский пароходик,  и  все обратили на  него
внимание.
     Клипер приостановил ход.  Пароходик подлетел к  борту,  приняв на  ходу
брошенный с клипера "конец",  и,  ссадив лоцмана, пошел прочь. Поднявшись по
трапу,  на палубу выскочил высокий сухощавый янки в черном сюртуке и высоком
цилиндре,  кивнул головой, проговорив приветствие, и поднялся на мостик. Там
он поздоровался, первый протягивая руку, со стоявшими офицерами, отдал пачку
газет,  радостно сообщил,  что  на  днях  вздули южан  (дело было  во  время
междуусобной войны{215}), и, заложив руки назад, зашагал по мостику.
     Клипер снова пошел полным ходом.
     - Ишь  ведь  мужлан!   -  сердито  проговорил  старый  плотник,  видимо
недовольный американцем за его слишком свободное обращение с капитаном.  - А
еще образованные люди.
     И многие среди матросов были, по-видимому, шокированы, хотя и ничего не
сказали.
     - Так как же наш-то сбежал?  Сказывай,  Якушка!  -  нетерпеливо спросил
кто-то.
     Якушка оглянулся.  Я  стоял подле.  Но присутствие юного гардемарина не
смутило матроса. Он, не спеша, выбил золу из трубки, сунул ее в штаны, обвел
взглядом теснее сдвинувшийся кружок и начал.


II

     - Был, братцы вы мои, у нашего, у первого лейтенанта Прокудинова взят с
собой из России крепостной лакей. Максимкой звали. Паренек молодой и, ничего
себе,  башковатый, но только, надо правду сказать, много он от своего барина
понапрасну бою принял.
     - Сердит барин был?
     - Как  есть,  цепная собака!  Чуть  что  не  по  нем  или  ежели  какая
неисправка,  сейчас лезет в  морду и норовит,  чтобы до крови...  И вовсе не
жалел нашего брата -  лют этто был на порку.  У нас тогда, братцы, не то что
теперь,  при нашем "голубе"*, шкуры матросской не жалели! Ребята так и звали
Прокудинова  Мордобоем...   Мордобой  и  был!   Многие  из  господ,  которые
пожалостливей, бывало, довольно даже срамили его за зверство... да ничего не
брало -  сердцем был зол Мордобой! Другой, хоша и вдарит тебя, так с пылу, а
этот дьявол всегда дрался от злого сердца, с мучительством...
     ______________
     *  Так звали матросы капитана за его человеческое отношение к матросам.
Еще задолго до официального уничтожения телесных наказаний,  линьки и  розги
были изгнаны из употребления на клипере. (Прим. автора.)

     - Да... Есть такие... У нас вот был тоже один, так все перстнем тыкал в
зубы...  Много их  повышиб!  -  авторитетно вставил один  коренастый пожилой
матрос.
     - Ну,  и  часто-таки попадало Максимке в кису,  потому Максимка молчит,
молчит,  как покорный слуга,  да  вдруг и  сдерзничает.  А  уж  тогда только
держись!  Сейчас этто Максимку на  бак и  прикажет всыпать...  Максимка воем
воет,  а  Мордобой линьки считает про  себя  да  приговаривает;  "Жарь  его,
подлеца!"  И  раз,  я  вам  скажу,  здорово Максимке всыпали -  очень уж  он
согрубил,  и  вовсе заскучил с той поры Максимка.  Пришел этто он вечером ко
мне,  смотрит на море и плачет,  как дите малое,  слезами. "Решусь, говорит,
лучше жизни... Окиян, говорит, глыбок!" Известно, парнишко молодой, двадцати
годов еще не было!  А до того жил он у портного-немца в обученье, и был этот
немец,  сказывал  Максимка,  жалостливый  и  справедливый  немец.  Максимке,
значит,  и  терпко  после  хорошей жизни  да  к  Мордобою!  Ну,  я  всячески
обнадеживаю человека:  потерпи,  мол,  Максимка,  скоро,  говорю, выйдет вам
вольная воля -  уж тогда про волю слух прошел, - а пока знай себе молчи и не
дерзничай... Что, мол, с этим зверем связываться! И пустяков не ври, говорю.
Решиться жизни - большой грех. Бог дал, бог и возьмет ее, когда захочет! Мы,
мол,  не хуже тебя, а тоже терпим. Слушал этто он, утер слезы, да и говорит,
"Я,  говорит,  потерплю,  но  только долго,  говорит,  терпеть,  Якушка,  не
согласен. Силушки моей на то, говорит, нет!" Хорошо. Ходили, мы таким родом,
братцы,  по разным местам и  пришли этто во Франциски.  Вскорости после того
побывал Максимка на берегу,  и как вернулся -  диковина: совсем быдто другой
стал Максимка - веселый такой. Пришел он на бак, у самого под глазом синяк -
Мордобой вечор съездил,  -  а Максимка куражится.  -  Что, Максимка, смеются
ребята,  никак твой  Мордобой доллар тебе  на  гулянку дал?  "Даст,  дьявол,
жди!", а сам скалит зубы... В те поры мне и невдомек, что он выдумал.
     Якушка  помолчал,  затянул наскоро,  взяв  у  соседа трубку,  сплюнул и
продолжал:
     - Ладно. Простояли мы этак ден пять, вытянули ванты, выкрасились и, как
справились,  отпустили нашу вахту на берег.  Отпросился у  своего Мордобоя и
Максимка.  Обрядился в новый пинджак,  как следует -  любил он форснуть - на
баркас.  Сел около меня,  а сам глядит на "конверт"* и будто глаз отвести не
может.  "Что, говорю, буркалы уставил? Конверта, что ли, не видал?" Смеется.
Отвалили от борта, а Максимка шляпу снял и кланяется. "Кому ты, дурак?" - "А
всем,  говорит,  землякам родимым".  Куражится,  думаю,  парень. Рад, что на
берег урвался.  А  он и  взаправду тогда прощался!..  Хорошо.  Пристали мы к
пристани.  Ребята разбрелись по салунам -  это у  них вроде как кабаки наши,
только почище будут наших,  -  тут же по ближности,  а  я с двумя товарищами
собрался перво-наперво в лавки -  покупать рубахи. Максимка увязался с нами.
И  только чудной он был какой-то в  тот день!  Идем это мы по улицам,  глаза
пялим,  а  он вдруг об России вспоминает,  про деревню,  как при матери рос,
какая у  него мать была...  совсем не  к  месту разговор...  Купили мы  себе
рубахи,  пошлялись малость по  городу и  пошли  назад к  пристани и  зашли в
салун,   где  наши  собрались.   Народу  пропасть!  Шумят,  гуляют,  значит,
матросики!  Ну,  сейчас это мы потребовали виски этой самой, сели за столик,
сидим,  пьем и рыбкой сладкой закусываем,  слушаем,  как наши песни поют,  а
Максимка ничего в рот не берет.  "Не хочу",  говорит.  Сидит и все только на
двери поглядывает.  Только спросил,  когда на конверт велено ворочаться?  "К
восьми",  говорю. Прошло этак с час времени. Отошел я к ребятам, вернулся, а
уж Максимки нет.  "Где Максимка?" Товарищи не знают. Кто-то говорит, "Верно,
Максимка с  ребятами к мамзелям ушел".  Ну,  ладно.  Выпили мы еще бутылку и
тоже пошли мамзелей здешних смотреть... Хороши, шельмы!
     ______________
     * Вместо "корвет" матросы всегда говорят "конверт". (Прим. автора.)

     Якушка усмехнулся, повел глазом и продолжал:
     - К  вечеру повалили на  пристань...  По  дороге еще  выпили.  Идем это
человек пять...  Я  иду,  маленько поотставши,  и  вдруг слышу,  кто-то тихо
окликает:  "Якушка!" Гляжу, а сбоку, в узком таком проулочке, у фонаря стоит
Максимка.  Я к нему,  и хоть был я, братцы, здорово треснувши, а вижу, что с
Максимкой что-то неладное:  с лица побелел,  весь ровно дрожит, а только все
зубы скалит - себя куражит. "Ты что тут делаешь, Максимка? Валим, говорю, на
баркас.  Опоздаешь -  Мордобой не  погладит,  небойсь!"  -  "Тише,  говорит,
Якушка...  Я, говорит, давно поджидаю тебя, хочу проститься, потому ты добер
был.  Давече я побоялся при других открыться, а теперь откроюсь: на баркас я
не пойду и  на конверт меня больше не ждите!"  Весь хмель выскочил у меня из
головы.  "Ополоумел ты,  что ли, Максимка. Идем скорей, глупая голова!" А он
свое:  "Не пойду, довольно, говорит, терпеть, я здесь останусь!" Тут я давай
его уговаривать:  "Опомнись,  Максимка!  Что выдумал? Пропадешь, говорю, как
собака, на чужой стороне!" - "Не уговаривай, говорит, Якушка. Уж я, говорит,
сговорился здесь с  одним поляком...  Я,  говорит,  не  пропаду,  а  вольным
человеком стану,  буду по  портной своей части.  И  есть,  говорит,  у  меня
прикопленных сорок долларов,  что за  починку от  господ насбирал.  Нарочно,
говорит,  для  такого случая копил.  А  затем прощай,  говорит,  голубчик...
догоняй своих и не поминай лихом!.." И не успел я,  братцы,  Максимку силком
удержать, как он фукнул в проулок, и след его простыл.
     - Эка отчаянный,  прости господи!  - вырвалось чье-то восклицание среди
притихших слушателей.
     - Догнал я, братцы, своих и ничего не сказываю. И самому боязно, как бы
в ответе не быть,  и Максимку жалко:  пропадет,  думаю,  ни за грош. Хорошо.
Пришли  на  пристань.   Мичман  проверил.   "Все,  кажется?"  -  "Все,  ваше
благородие,   окромя  Максимки,   лейтенантского  камардина!"   -   отвечает
унтер-офицер.  "Его,  видно, барин ночевать отпустил! - смеется мичман. - Не
казенный он человек -  садись, ребята, на баркас!" Сели и отвалили. Пристали
к  конверту и  сейчас же нам роздали койки.  Спустился я в палубу,  подвесил
койку, разделся, лег спать, но только нет у меня сна, братцы... Все Максимка
в мыслях. А как беднягу поймают? Ведь Мордобой не простит.
     - Шкуру спустил бы! - вставил кто-то.
     - Шкуру -  шкурой,  да потом в Сибирь или в солдаты...  Злопамятный он,
Мордобой... Только лежу это я в койке и слышу вскорости он кричит: "Максимку
послать!" (Мичман-то был добрый и не сказал,  что Максимка не приехал.) "Так
и  так,  ваше  благородие,  доложил  вестовой,  Максимка  с  берега  еще  не
вернулся".  - "Ах, он такой сякой! Завтра узнает, как без спросу опаздывать!
Как вернется,  тую ж минуту ко мне послать подлеца!" Ему и не в догадку, что
Максимка вовсе остался. Ладно. Прошел этак день!.. Максимки нету, и тут уже,
должно,  Мордобой догадался, что дело неладно. Вестовые после сказывали, что
озверел он  в  те поры совсем,  забегал по кают-компании и  кричит:  "Со дна
морского достану  и  насмерть запорю  неверного раба!"  Другие  офицеры  ему
по-французски,  стыдили,  значит.  После того  он  шарахнулся в  каюту,  как
угорелый - давай проверять, целы ли деньги и вещи...
     - Целы? - вырвался нетерпеливый вопрос у многих слушателей.
     - Все, как есть, целехонько...
     - То-то!  - вдруг проговорил белобрысый матросик, и все его доброе лицо
озарилось радостной улыбкой.
     - Не  такой Максимка был  человек...  Бывало,  окурка попросишь,  и  то
отказывал,  чтоб не связываться,  а  не то,  чтобы...  Хорошо...  Вышел этто
Мордобой из каюты и марш к капитану с докладом,  что камардин,  мол, пропал.
Что они там с капитаном говорили -  никому неизвестно, но только вышел он от
него,  как говядина,  красный.  Видно:  напел ему. Командир хоть и сам любил
драться,  но отходчивый был и зря не обижал, нечего говорить... Сейчас после
того стал Мордобой доискиваться:  с  кем да  с  кем был Максимка на  берегу.
Призвал  и  меня.   "Видел,  говорит,  Максимку?"  -  "Видел,  говорю,  ваше
благородие,  вместе в салуне сидели". - "А потом?" - "Не видал, говорю, ваше
благородие!" -  "Куда он после ушел?" -  "Не могу,  мол, знать!" - "Сказывал
тебе,  что бежать собирается?" -  "Никак нет!" -  отвечаю.  -  "Ой, говорит,
правду показывай,  а не то Сидорову козу из тебя сделаю,  так твою так!" И с
этим словом в зубы...  Раз... другой... Молчу. - "Все вы, говорит, подлецы!"
И опять чешет. Кровь идет... "Не могу знать!" Насилу отстал, спустился вниз,
оделся в вольную одежду* и на берег,  к концырю{220}, чтоб объявку в полицию
подать...  Ну,  думаю,  беда... поймают теперича Максимку... Однако к вечеру
Мордобой вернулся ни с чем...  сердитый такой...  После уж узнал я от людей,
что  здесь,  братцы,  не  так-то  легко  разыскать человека.  Почпортов нет,
прозывайся, как знаешь. И если ты убежал, да ничего не украл - живи с богом,
твоя воля!
     ______________
     * Так матросы называют штатское платье. (Прим. автора.)

     - Ишь ты... Так и не искали Максимку!
     - Искали.  Мордобой, сказывали, сотни две доллеров извел сыщикам, чтобы
Максимку заманить и силком привезти на конверт. Каждый день съезжал на берег
да  только  даром  деньги извел.  Вскорости приехал концырь и  говорит этому
самому Мордобою:  "Плюньте вы на вашего Максимку,  ежели,  говорит, он такая
каналья, что от своего барина убежал, - не стоит он, подлец, чтоб из-за него
хлопотать.  И напрасно,  говорит,  вы меня не послушались,  как я вам раньше
объяснял.  Денежки-то  ваши ухнули,  у  вас их сыщики взяли,  да Максимки не
нашли.  И не могли,  говорит...  Здесь, говорит, свои права". - "Какие-такие
права?" - Мордобой спрашивает. - "А такая, говорит, уж сторона американская,
что всякого к  себе принимают.  Ничего,  мол,  не поделаешь!"  А  Мордобой в
ответ:  "Довольно подлая, говорит, господин концырь, сторона, ежели не могут
мне возвратить собственного лакея!"
     - Так,  братцы вы  мои,  простояли после  этого  ден  шесть и  ушли  из
Францисок без Максимки! - заключил Якушка и стал набивать трубку.


III

     Несколько минут длилось молчание. Все были под впечатлением рассказа.
     - И  решился,   подумаешь,   человек!  -  в  раздумье,  подавив  вздох,
проговорил, наконец, белобрысый матросик. - Не сустерпел, значит!
     - Ддда... Видно, невмоготу было, ежели решился! - заметил кто-то.
     - Поляки сбили! - промолвил Якушка.
     - Поляки?
     - Тут есть их!  -  сказал Якушка и прибавил:  - скоро, братцы, и бухта!
Вот только в проливчик войдем.
     Все  стали  смотреть  вперед.  Клипер,  плавно  рассекая  воду,  быстро
подходил к так называемым Золотым Воротам, соединяющим океан с заливом.
     Толпа  раздвинулась,  пропуская боцмана  Щукина.  Он  подошел к  кадке,
протянул руку к Якушке за трубкой и, сделав две затяжки, спросил:
     - Ты это про что, Якушка?
     - Да про Максимку Прокудиновского... Помните, Матвей Нилыч...
     - Как не помнить? Еще твой приятель был! - усмехнулся боцман.
     - А что ж?.. Максимка парень был тихий... Ничего себе...
     Боцман помолчал и, передавая трубку Якушке, проговорил:
     - Тихой?  Жалко,  тихого тогда не поймали!  Прокудинов по-настоящему бы
разделал шкуру твоему Максимке...  Тогда еще нонешних вольностев не  было...
Всыпали бы  штук ста три линьков -  закаялся бы  бегать...  А  то  ишь ты...
выдумал!
     И  Якушка,  и  другие матросы молчали,  но  на  многих лицах  появились
улыбки,   не   свидетельствовавшие  о   доверии  к   мнению  боцмана  насчет
спасительности "разделывания" шкуры. Щукин отлично это знал и раздражительно
прибавил, махнув головой по направлению к берегу:
     - Поди, сдох у этих анафем?.. Тоже... барин какой... бегать!
     Опять все молчали. Только чей-то льстивый голос раздался из толпы:
     - Это вы верно, Матвей Нилыч... Это вы правильно... ей-богу...
     Старый боцман повел презрительным взглядом на  выдвинувшегося Трошкина,
известного лодыря  и  подлипалу,  имевшего  репутацию скверного матроса,  и,
видимо,  нарочно не обращая ни малейшего внимания на его слова,  напустил на
себя строгий вид и завел речь с подошедшим покурить фельдшером.
     - Известно...   пропасть  должон  человек!  -  лебезил  Трошкин,  желая
подслужиться боцману и обратить на себя внимание.  - Ты рассуди сам, Якушка!
Что он будет здесь делать?  И опять же совесть...  это как?..  Потому, ежели
человек нарушил присягу и убежал от своего господина...
     - Ну...  ты... ври больше, шканечная мельница! Нешто Максимка присягал?
- крикнул на Трошкина Якушкин.
     И Трошкин тотчас же умолк.
     - Бога,  я говорю, забыл человек и пропал, как нечистый пес. И поделом!
Не бе-гай...  Живи,  где показано.  Терпи...  Помни,  что сказано в Писании:
блаженни  страждущие...  Вот  что!  -  проговорил снова  назидательным тоном
плотник, грамотей, любивший читать священные книги, и вышел из толпы.
     - Ты-то терпелив очень? - проговорил кто-то ему вслед.
     - Рассудили?!   -   раздался   вдруг   тихий,   отчетливый,   несколько
взволнованный голос,  и  все  обратили  внимание  на  низенького  белокурого
человека, выделившегося из толпы. Это был унтер-офицер Лютиков.
     - Рассудили?! Уж по-вашему и пропал? А по-моему, он должен бога молить,
что сподобил его господь человеком стать,  а  не  то  что пропал!  По вашему
понятию,  видно,  только и жизни,  где шкуру спускают? - иронически прибавил
он, взглядывая своими большими серыми, смотревшими куда-то вдаль, глазами на
боцмана.  -  Человека тиранили,  а он... терпи! В Писании сказано? Сказано в
Писании, да не то... Эх... народ... народ!
     Бросив эти слова и  не  дожидаясь ответа,  словно бы на них и  не могло
быть ответа, Лютиков, взволнованный и слегка побледневший, вышел из круга и,
облокотившись о борт, стал смотреть жадным взором на приближавшиеся берега.
     Старик Щукин  побагровел и  насупился.  Он  исподлобья бросил взгляд на
матросов и, принимая вдруг строгий начальнический вид, крикнул:
     - Сейчас на якорь становиться, а вы тут лясы точите... Пошел по местам!
     Матросы стали расходиться.
     - Тебе,  что  ли,  говорят,  Трошкин!  -  неожиданно  накинулся  он  на
лебезившего матроса.  -  Что ползешь,  как мокрая вошь! Пшел! - прошипел он,
внезапно раздражаясь и  рассыпаясь той артистическою руганью,  в  которой не
знал себе соперников.
     - Иду...  Ишь,  дарма ругается!  -  проговорил себе  под  нос,  отходя,
Трошкин,  обиженный не столько руганью,  сколько невниманием к  его льстивым
словам.
     Это замечание привело боцмана в ярость. Он коршуном налетел на Трошкина
и, поднося к его лицу свой здоровенный кулак, прошипел:
     - Я те поговорю!..
     Но  Трошкин  отскочил  в  сторону  и,   заметив  подходившего  офицера,
проговорил нарочно громко, искусственно обиженным голосом:
     - Нонче правов этих нет, чтобы зря драться!
     - Ах ты... правов?!
     И Щукин уж хотел было показать "права", но в эту минуту увидал офицера.
Он только сердито крякнул,  опуская кулак,  и в бессильном гневе,  пропустив
сквозь зубы "анафему",  заходил взад и вперед по баку, бросая по временам на
Лютикова взгляды, полные ненависти.
     - Свистать всех наверх,  на  якорь становиться!  -  раздался с  мостика
звучный, довольно молодой голосок вахтенного мичмана.
     Боцман на ходу сделал скачок назад,  рысью подбежал к люку и, расставив
ноги и  нагнув вперед голову,  засвистал протяжным свистом в  дудку и  затем
гаркнул во всю глотку своим осипшим, надорванным басом:
     - Пошел все наверх, на якорь становиться!
     На  клипере  воцарилась  та  благоговейная тишина,  которая  бывает  на
военных судах при входе на рейд.
     - Приготовиться к салюту!
     Бесшумно  ступая  по  безукоризненно чистой  палубе,  матросы  стали  у
заряженных орудий, готовых приветствовать гостеприимных хозяев.


IV

     Пройдя Золотые Ворота (Golden Gate),  названные так в честь вывезенного
через них калифорнского золота,  клипер вошел в  большой,  глубоко вдавшийся
залив,  окаймленный высокими,  красноватыми,  холмистыми  берегами.  Зеленые
кудрявые острова с  белеющими пятнами построек были  рассыпаны по  гладкому,
чуть-чуть подернутому рябью, заливу. Сейчас за входом высился голый остров с
казармой.  На  нем  развевается  звездный  американский флаг,  и  в  зеленые
амбразуры внуши