офицер уже сегодня назначен.  А насчет прав твоего брата велю
доложить...
     - Так  можно  отменить,   Вася,   -   с  вкрадчивой  нежностью  сказала
адмиральша.
     - Не могу, Милочка.
     - Но я прошу...
     - Право, нельзя.
     - Для меня? - удивленно спросила Людмила Ивановна.
     - И для тебя... Артемьев назначен на законном основании.
     - Скажите,  пожалуйста...  Верно,  Нельмин  на  тебя  повлиял...  И  ты
слушаешь... Отмени распоряжение... Слышишь?
     - Не путайся не в свои дела, Милочка...
     - Так ты так-то ценишь меня?.. Так любишь?
     И адмиральша выбежала.
     Через минуту Никита доложил, что у барыни "истерик".
     Адмирал, однако, сегодня послал камердинера к черту и лег спать.
     Когда через час Берендеев встал,  Никита,  подавая своему барину стакан
чая с лимоном, весело доложил, что "истерик" благополучно прошел, и у барыни
гости.
     И обрадованный старик прошел в кабинет и сел к письменному столу.


IX

     В  погожее  декабрьское  утро  пароход  Добровольного  флота  входил  в
Нагасаки.
     Среди нескольких английских,  французских и японских военных судов были
и  два  русских:  внушительный и  неуклюжий,  весь  черный гигант-броненосец
"Олег",  под  контр-адмиральским флагом на  голой мачте с  боевым марсом,  и
рядом весь белый трехмачтовый красавец-крейсер "Воин", с высоким рангоутом и
с двумя слегка наклоненными трубами.
     Пароход отдал якорь.
     Артемьев простился с  капитаном,  офицерами и пассажирами-спутниками из
Одессы и отправился на "Воина".
     Хотя моряк и считался способным офицером,  но он посматривал на изящный
и блестящий крейсер без профессионального удовольствия.
     Напротив.
     Невеселый,  он думал о  двух годах вдали от "великолепной Варвары",  да
еще стоянок на японских и  китайских рейдах или во Владивостоке -  далеко не
интересном главном порте нашей окраины.
     Артемьев бывал уже здесь.
     Еще холостым лейтенантом служил он на броненосце и не забыл, как пошло,
глупо и бесцельно проводил он время, стараясь избыть скуку рейдовой службы.
     Ему  казалось,  что  морская  профессия не  имела  того  смысла  и  той
прелести,   о  которых  говорили  моряки  другого  поколения,   плававшие  в
шестидесятых годах.
     Эти дальние плавания,  эта полная опасностей служба закаливали характер
и  воспитывали тот  морской  дух,  который  не  имел  ничего  общего  с  его
безразличным отбыванием служебных обязанностей.
     Тогда  и  на  флот  повеяло свежим воздухом шестидесятых годов.  Моряки
словно бы прозрели,  что матросы -  люди.  И многие стыдились того,  что еще
недавно казалось таким простым,  обыкновенным и необходимым: и жестокости, и
бессмысленно строгой муштры,  и  своего невежества обо  всем,  кроме  своего
ремесла.
     Тогда  находились редкие  адмиралы и  капитаны,  которые  умели  делать
службу осмысленною,  а  не каторгой или тоской,  и  в то же время заставлять
своим  влиянием молодых  офицеров видеть  в  чужих  странах не  одни  только
рестораны и туземных кокоток.
     И где только не пришлось побывать морякам в прежних дальних плаваниях!
     И  поездки в  Лондон и  Париж из портов,  куда заходили суда,  и  южная
загадочная Индия,  и  Калифорния с  ее сказочно выросшим "Фриски",  и быстро
сделавшаяся из страны каторжников свободная и  богатая Австралия,  и роскошь
островов Зондского архипелага и  Тихого океана -  все это было действительно
поучительным  отдыхом  после  длинных  иногда  и  бурных  нередко  океанских
переходов.
     Зато  они  хорошо знакомили русских моряков со  штормами и  ураганами и
поднимали в  них чувство хладнокровия,  неустрашимости и долга в этой борьбе
человека   с   рассвирепевшим  стариком-океаном,   грозившим  со   стихийною
жестокостью смертью.
     И  берег  манил  многих  моряков  иначе,   как  манил  моряков  другого
поколения.  Тем было стыдно не прочитать чего-нибудь о стране,  куда шли, не
повидать чего-нибудь действительно интересного,  не  сравнить чужой  жизни и
обычаев с нашими и подчас не задуматься о том, о чем и не думалось.
     И  сама  прелесть роскошной природы,  и  этот  то  бурный,  то  ласково
рокочущий океан, и высокое бирюзовое небо, и восход и закат солнца, и дивные
серебристые ночи с  бесстрастно-томным месяцем и  мириадами ласково мигающих
звезд -  все, все, казалось, говорило и пело о чем-то приподнятом, умиленном
и  хорошем более чуткой и  проникновенной душе  моряка от  более частого его
общения с природой.
     Эти плавания оставались часто прелестными воспоминаниями.
     Артемьев мог вспомнить о  своем первом дальнем плавании,  как и большая
часть сослуживцев, как о чем-то тусклом, скучном и неприятном.
     Часто  чинили  машину броненосца.  Трусили на  переходах.  Однообразны,
скучны  были  долгие  стоянки  на  Дальнем  Востоке.   Плавали  редко,  ради
осторожности  капитана,   боявшегося  и   перетратить  уголь,   и  испортить
благополучие своих плаваний, и следовательно карьеру.
     Неуверенный в умении управлять своим броненосцем,  стоящим миллионы, он
не  любил плавать и  недолюбливал моря.  Недаром же  его называли "цензовым"
моряком. Добродушно лукавый, не строгий по службе и даже слегка заискивающий
у  офицеров,  как человек,  у  которого есть какие-то  секретные фамильярные
отношения к  казенным деньгам,  он только "выплевывал" ценз,  чтобы поскорее
быть   произведенным   в    контр-адмиралы   с   увольнением   по   семейным
обстоятельствам в  отставку,  -  благо честолюбия в  нем не было и деньжонки
припасены.  С таким подспорьем к пенсии можно жить скромненько с семьей хотя
бы и в Петербурге.
     Молодой  лейтенант три  года  на  Дальнем Востоке добросовестно служил,
исполняя  нехитрые  обязанности вахтенного офицера  и  не  питая  уважения к
своему капитану.
     Мягкий,  добрый по  натуре сам,  он  не наводил страха на матросов,  но
"умывал руки", когда другие наводили его. Не его дело, хотя и неприятно.
     Он не думал,  как и большая часть людей, ни о задачах и правилах жизни,
ни о том равнодушии ко злу, личному и общественному, которое испытывал и сам
и видел в сослуживцах и в товарищах.  Он только смутно понимал и чувствовал,
что  не  так  благополучна  жизнь,   и  что  на  моряках,   как  и  на  всех
интеллигентных людях,  отражаются  общие  веяния,  понижающие нравственные и
общественные запросы.
     Недаром же ему были несимпатичны и  неразборчивость средств в погоне за
карьерой,   положением  и  деньгами,  и  те  успехи  наглости,  лицемерия  и
невежества,  которые  невольно бросались в  глаза  и  в  обществе,  и  среди
моряков,  и среди тех корреспондентов, называющих себя литераторами, которые
выхваливали "чудеса техники и деятельность высшего морского начальства", и в
газете, которую по привычке Артемьев читал и на Дальнем Востоке.
     И  Артемьев отбывал службу  на  броненосце и  старался избыть скуку  на
берегу.  Там  вместе со  всеми  дулся в  карты,  покучивал и,  после ужинов,
обильных вином,  "любил" и  китаянок,  и  японок,  и заезжих француженок,  и
англичанок, и русских быстро влюбляющихся окраинных дам.
     Он  не  особенно  разбирал достоинства и  прелести женщин,  но  зато  и
забывал их  на следующий день.  Только встреча после возвращения в  Россию с
Софьей Николаевной и любовь к ней,  непохожая на прежние авантюры, заставили
взглянуть на себя,  одуматься и о многом задуматься... И семь лет пронеслись
так счастливо!
     А теперь?..
     "Ужели  он  такой  "подлец",  что  не  может  ни  сбросить с  себя  чар
"великолепной Варвары",  ни признаться "святой Софии",  что она нелюбимая, и
они должны разойтись?"
     Такие мысли пробегали в голове Артемьева,  когда ему живо представилось
последнее прощание с Варварой Александровной,  вдруг сделавшейся "Вавочкой".
Словно бы в доказательство своей любви,  она вдруг решилась "забыть для него
первый раз в жизни долг жены", и горячею лаской еще более отравила доверчиво
влюбленного моряка.


X

     Когда Артемьев подъехал к крейсеру, там пробили две склянки.
     Был час дня.  После обеда команда отдыхала.  Кроме вахтенного офицера и
нескольких вахтенных матросов, наверху - ни души.
     "Видно,  не обрадовались новому старшему офицеру!" -  подумал Артемьев,
приставая к борту.
     Щегольски одетый,  в  белой тужурке,  мичман,  в  фуражке по  прусскому
образцу, входящему в моду, безбородый, с закрученными кверху усами, недурной
собой,  бойкий и не без апломба на вид молодой человек,  резким,  отрывистым
голосом  вызвал  фалгребных и  встретил  Артемьева,  приложив с  официальною
напускною серьезностью к козырьку свои выхоленные белые пальцы с несколькими
кольцами на  мизинце и  не  без  церемонного любопытства рассматривая нового
старшего офицера.
     О  назначении Артемьева на "Воина" уже знали из телеграммы,  полученной
из Петербурга капитаном.
     - Командир дома? - спросил Артемьев, протягивая руку.
     - Дома. Только что позавтракал. Верно, еще не спит.
     Этот бойковатый,  навязывающийся на  фамильярность мичман,  напомнивший
Артемьеву новый во  флоте тип "аристократических сынков" и  хлыщей,  которые
рисуются  декадентскими  взглядами,   хорошими  манерами,  -  не  понравился
Артемьеву, и он с большею сухостью проговорил:
     - Велите принять со шлюпки мои вещи и пошлите доложить командиру, что я
прошу позволения явиться к нему.
     И мичман, уже скорее с почтительным видом подчиненного, промолвил:
     - Есть. Прикажете снести в вашу каюту?
     - Разве старший офицер уехал?
     - Две недели тому назад!  Уж  мы  целый месяц стоим здесь!  -  прибавил
мичман.
     И, иронически почему-то усмехнувшись, отдал приказания.
     Через минуту сигнальщик доложил:
     - Командир просят в каюту!
     Артемьев пошел  вниз,  а  мичман Непобедный решил,  что  новый  старший
офицер - не из "порядочного общества". Да и фамилия!.. "Что такое Артемьев?"
- проговорил мичман.
     - Честь имею явиться. Назначен старшим офицером!
     Кругленький,  толстенький,  небольшого  роста,  упитанный  человек  лет
сорока,  в тужурке,  с большою бородой,  маленькими живыми глазами, лысый, с
маленьким  брюшком  и   добродушным  лицом,   точно  сорвался  с   дивана  и
торопливыми, суетливыми шажками приблизился к Артемьеву и протянул пухлую, с
ямками, короткую руку.
     И,   как  будто  о   чем-то   вспомнив,   он   вдруг  принял  серьезный
начальнический вид  командира,  то  есть  нахмурил лоб,  откинул кверху свою
круглую голову,  приподнялся на  носках,  словно  бы  стараясь казаться выше
ростом,  и неестественно внушительным тоном, который казался ему необходимым
по его положению и  который сам казался ему и  не к  месту и  стеснительным,
проговорил, слегка понижая свой крикливый голос:
     - Получил о вашем назначении телеграмму...  Очень рад...  Знаю по вашей
репутации...  Уверен,  что приобрету в вас хорошего помощника...  И...  тому
подобное...
     Капитан запнулся и несколько раз повторил:  "И тому подобное", - слова,
которыми несколько злоупотреблял и не всегда кстати.
     Но,  словно бы убедившись, что играть в начальника и приискивать глупые
слова совершенно достаточно,  он приветливо растянул рот, открывая блестящие
зубы,  улыбнулся и  глазами и  лицом,  пригласил садиться и радушно спросил,
завтракал ли Александр Петрович, и, узнав, что Артемьев завтракал, предложил
рюмку "мадерцы".
     Артемьев отказался и от вина.
     - Так стакан чайку...  Эй,  Никифоров!  Чаю!  У меня отличный коньяк...
Надеюсь,  мы поладим и ссориться не будем.  Не люблю я,  Александр Петрович,
ссориться... И без того здесь отчаянная скука... Вот увидите... Так чего еще
ссориться! Мне год отзванивать ценз... А вы на сколько лет к нам?
     - На три! - недовольно протянул Артемьев.
     - Долгонько!
     И капитан меланхолически свистнул.
     - Ведь и вы,  Александр Петрович, женаты. И я имел честь встречать вашу
супругу. Конечно, не в разводе?.. - шутливо прибавил Алексей Иванович.
     - И не разведен, и трое детей, Алексей Иванович!
     - В некотором роде: "бамбук"!
     Толстый капитан зажмурил глаза и  рассмеялся необыкновенно добродушным,
заразительным и приятным смехом.
     - Просились сюда? - уверенно спросил он.
     - Назначили. И никак не отвертелся, Алексей Иванович, - смеясь, ответил
Артемьев.
     И подумал:
     "Добрый человек этот Тиньков. С ним, конечно, будем ладить!"
     - А я,  батенька,  просился. Пять детей детворы, - я ведь большую часть
службы отстаивался по летам на мониторах в Транзунде!  - довольно усмехнулся
при  этом капитан.  -  Ну,  долги...  И  тому подобное...  Надел мундир и  к
Берендееву... Понимаете?.. Поневоле попросишься и в эти трущобы...
     Вестовой подал  чай.  Алексей Иваныч  подлил  fine  champagne* гостю  и
подлил себе.
     ______________
     * Водка высшего качества (франц.).

     Видимо обрадованный,  что может поболтать с новым порядочным человеком,
да  еще  с  помощником,  с  которым  можно  нараспашку  посудачить о  высшем
начальстве,  капитан начал расспрашивать о том,  что нового в Петербурге и в
Кронштадте,  остается ли  Берендеев на  своем  месте,  или,  в  самом  деле,
назначат Нельмина ("Порядочный-таки прохвост и все такое!" - вставил Алексей
Иванович),  и,  узнавши от  Артемьева,  что  Берендеев не  уходит,  капитан,
вероятно,  по  случаю такого приятного известия,  подлил себе еще  коньяку и
подлил гостю и, отхлебнув чаю, проговорил:
     - По крайней мере наш старик -  не шарлатан.  Честный и справедливый, и
работящий. Ему не смеют нашептывать... И тому подобное... Шалишь...
     Посудачив с удовольствием о разных начальниках центрального управления,
Алексей Иванович познакомил своего старшего офицера и с начальником эскадры,
контр-адмиралом Парменом Степановичем Трилистниковым.
     - Ничего себе...  Не  разносит.  Любит  только,  чтобы матросы громко и
радостно встречали.  А  на  ученьях не  придирчив.  И  сам небольшой до  них
охотник...  Кажется,  только и  думает,  как  бы  окончить свои  два  года и
вернуться.   Одним  словом,   был  бы   спокойным  адмиралом,   если  бы  не
адмиральша...
     - А что?
     - Увидите...   Она  ведь  здесь,   на  "Олеге"...   Дама  воинственного
характера.  Вроде Марфы Посадницы... И все такое... Перед ней адмирал пас...
А  она  всегда с  адмиралом будто  с  бескозырным шлемом в  руках.  И  чтобы
подчиненные  ее  боялись...  Очень  апломбистая!  Всякую  смуту  заводит  на
эскадре...  Запретили бы в Петербурге начальникам эскадр своих жен... Только
наш адмирал краснеет, а выйти из-под начальства адмиральши не смеет... Она и
переводит  и  назначает офицеров.  К  одним  благоволит,  других  не  любит.
Понимаете... Все-таки военный флот, и вдруг баба!.. Нехорошо!..
     - Совсем гнусно... Уж я слышал.
     - И еще, слава богу, эта самая Марфа Посадница, с позволения сказать, -
сапог и под пятьдесят... Даже матрос после долгого перехода не влюбится... И
все  подобное...   А  что  если  бы  такая  начальница  да  была  молодая  и
обворожительная, вроде "великолепной Варвары"! Что бы вышло?..
     - Какой "великолепной Варвары"? - порывисто спросил Артемьев.
     - Да вы,  Александр Петрович,  разве не знаете... Варвару Александровну
Каурову?
     - Встречал! - ответил Артемьев и густо покраснел.
     - То-то и есть...  Я и говорю,  что бы вышло...  Мне нет дела до ее там
конституции с  мужем,  когда он  плавает,  а  она на  берегу.  Но знаю,  что
поклонников  у   "великолепной  Варвары"   всех   чинов,   от   мичмана   до
вице-адмирала, много. И скотина Нельмин еще сам хвастал...
     - Он лжет!  И  вообще лгут на нее!  Она порядочная женщина!  -  перебил
Артемьев.
     - Да вы что кипятитесь,  Александр Петрович.  Я...  И  тому подобное...
Вовсе и  не  думал что-нибудь.  И  очень уважаю человека,  как  вы,  который
бережет репутацию женщины... И тому подобное...
     Алексей Иванович говорил растерянно и  испуганно.  Артемьеву стало жаль
Алексея Ивановича.
     И он сказал:
     - Я уверен,  что вы,  Алексей Иванович,  не станете чернить женщину без
доказательств.   Не  такой  же  вы  человек...   Меня  раздражил  Нельмин...
Скотина!..
     - Отъявленная скотина!..
     Капитан, конечно, уже не продолжал речи о "великолепной Варваре" ("Быть
может,  еще родственница!" -  подумал Алексей Иванович,  тоже ухаживавший за
ней,  хотя и безуспешно) и счел своим долгом порекомендовать своему старшему
офицеру команду.
     - Старательная и исправная.  Слава богу, не ссоримся. Крейсер в должном
порядке,  и  до  сих  пор,  ничего себе,  все было благополучно.  И  офицеры
исправно  служат.  В  кают-компании нет  ссор.  Ну,  разумеется,  на  берегу
покучивают,  развлекаются и все подобное... Что тут делать!? Только об одном
прошу вас, Александр Петрович! - прибавил капитан.
     - Чего прикажете, Алексей Иванович?
     - Подтяните вы  мичмана Непобедного и  еще некоторых...  Уж я  делал им
выговоры,  грозил отдать под суд.  И...  черт их знает!.. Видно, не очень-то
боятся меня! - сконфуженно проговорил капитан.
     - А чем вы ими недовольны, Алексей Иванович?..
     - Раздражают и  оскорбляют матросов...  Жестоко  бьют...  И  выдумывают
новые  наказания...   И  все  подобное...   Против  закона...   И  вообще...
воображают... Особенно мичман Непобедный... Хлыщ и нахал!..
     - Слушаю-с...
     И Артемьев поднялся.
     - Не забудьте сейчас достать мундир и  явиться к адмиралу и адмиральше.
Может быть,  узнаете, пошлют ли нас в отдельное плавание на Север... Адмирал
собирался...
     - Все-таки лучше, чем стоять в здешних дырах!
     - Зато спокойнее...  Я  ведь привык к  спокойным стоянкам,  -  краснея,
промолвил капитан. - Обедать прошу ко мне, Александр Петрович.
     И вдруг побежал к письменному столу и принес Артемьеву два письма: одно
толстое, другое потоньше.
     Алексей Иванович извинился,  что  чуть  было не  запамятовал порадовать
Александра Петровича вестями с родины.
     Письма были получены две недели тому назад с английскою почтой.
     Артемьев взглянул на два конверта и,  обрадованный, сунул их в карман и
прошел в кают-компанию.
     Он представился всем бывшим там:  двум лейтенантам, механику, доктору и
иеромонаху,  обменялся рукопожатиями и  приказал вестовому прежнего старшего
офицера открыть сундуки и достать мундир, трехуголку, эполеты и саблю.
     И пошел в свою просторную, светлую каюту читать письма.
     Он  сперва жадно проглотил небольшое душистое письмо,  полное коротких,
размашистых фраз, таких же волнующих, чувственно-кокетливых, какими была вся
она,  и  полное восклицательных знаков,  словно бы  усиливающих силу первого
увлечения "великолепной Варвары".
     Она  писала о  последнем прощании,  когда  пожертвовала всем  ради  его
любви,  и  надеялась,  что жертва ее  не  забудется милым,  безумно любимым.
Только он заставил ее понять настоящую любовь и  отвращение к мужу...  И она
обещала при первой же  возможности приехать в  Нагасаки...  Она "переговорит
обо всем с мужем", вымолит развод, и тогда...
     Следовал ряд восклицательных знаков и подпись: "Твоя".
     Потом Артемьев,  еще не успокоившийся от волнения, стал читать большое,
сдержанно-любящее, дружеское и умное письмо Софьи Николаевны.
     Ни одного восклицательного знака.  Ни одного упрека. Ни одного звука об
ее отчаянии, любви и влюбленности.
     В  письме Софья  Николаевна больше писала о  детях  и  умела схватить и
передать их характерные черты.  Извещала, что дети здоровы, часто вспоминают
и  говорят об отце,  описывала их обычную жизнь и  затем сообщала о новостях
общественного характера, о новой интересной книге.
     В  пост-скриптум Софья Николаевна сообщила,  что в последний ее обычный
вечер в опере она видела двоюродного брата Вики,  только что вернувшегося из
Японии с молодой, очень милой женой англичанкой, "обещали быть у меня", - да
встретила  в  фойе  Каурову,   по  обыкновению,   элегантную,