олезную, одну-одинешеньку с ее кручиной.


XIV

     После долгого и утомительного крейсерства в Балтийском море "Вихрь",  к
общему удовольствию матросов и офицеров, целый месяц не бывавших на берегу и
питавшихся солониной и  сухарями,  в девятом часу хмурого августовского утра
подходил к Гельсингфорсу.
     Ветер  был  довольно свежий и  попутный.  Слегка накренившись,  "Вихрь"
быстро несся под всеми своими парусами на двух высоких мачтах, держа курс на
проход  между  скалами  двух  островов,  на  которых  расположены укрепления
Свеаборга - крепости, защищающей вход на гельсингфорский рейд.
     Проход между островами был  неширок.  При  малейшей оплошности рулевых,
при  отсутствии у  капитана глазомера,  при недостатке находчивости возможно
было  со  всего  разбега налететь на  одну  из  гранитных глыб  и  разбиться
вдребезги.
     Но   командир  брига,   молодой   еще   капитан-лейтенант,   три   года
командовавший судном и  знавший все его качества несравненно лучше и тоньше,
чем качества своей молодой жены, разумеется, и не думал уменьшать парусов.
     Он считал бы это позором,  и  его бы засмеяли потом товарищи-моряки,  а
матросы смотрели бы как на труса.
     В  те  времена  и  большие  трехдечные корабли{53},  управляемые лихими
капитанами (тогда еще ценза не было,  и  капитаны могли основательно изучать
свои суда,  долго ими  командуя),  влетали под  брамселями и  бом-брамселями
(самые верхние паруса) в  еще  более  узкие  ворота кронштадтской стенки или
ревельской гавани,  -  так  с  маленьким бригом  и  подавно было  бы  стыдно
струсить.
     И капитан совершенно спокойно стоял на мостике,  смеривая зорким глазом
расстояние до прохода,  чтобы в необходимый момент слегка привести к ветру и
влететь в  середину,  вполне  уверенный в  своем  старшем рулевом Кислицыне,
который стоял на штурвале вместе с тремя своими подручными.
     Несколько напряженный и  сосредоточенный,  держа  твердыми руками ручки
штурвала,  и Григорий,  сильно загоревший, с надувшимися жилами красной шеи,
оголенной из-под  широкого воротника синей фланелевой рубахи,  впился своими
загоревшимися голубыми глазами  вперед,  на  бугшприт брига,  и  с  чувством
удовлетворенности мастера своего дела видел, что нос судна несется по одному
направлению, не уклоняясь от румба.
     Он так же, как и капитан, знал до тонкости все достоинства и недостатки
"Вихря"  относительно  послушливости  его  рулю  и,  не  любивший  службы  и
тяготившийся ею,  тем не менее любил этот бриг, движение которого направлял.
Любил  и  относился к  нему  почти как  к  живому существу,  одухотворяя его
качества, и порою хвалил его, а порою сердился на него.
     Он изучил его в  течение нескольких лет службы своей рулевым.  Он знал,
при каких условиях "Вихрь" артачится и рыскает по сторонам, словно бы чем-то
недовольный,  и тогда бранил его мысленно, ворочая штурвалом; знал, когда он
так и  норовит носом кинуться к  ветру,  чтобы заполоскали кливера,  и тогда
надо было не  зевать и  не пускать его шалить,  держа руль немного на ветре;
знал,  наконец,  когда  "Вихрь" послушлив,  как  смышленое существо,  и  при
малейшем движении руля нос его покорно катится в ту или другую сторону.
     И  тогда  на  некрасивом скуластом  лице  Григория  светилась довольная
улыбка, и он мысленно одобрял "доброе" судно...
     Уж эти серые скалы были совсем близко под носом.
     "Пора  бы  и  спускаться!"  -  подумал Григорий,  цепко ухватившийся за
штурвал и готовый немедленно, по команде, повернуть его.
     Но  молодой  капитан медлил,  словно  наслаждаясь видом  своего  брига,
несущегося прямо  на  скалу  острова,  и  с  приподнятыми нервами  дожидался
последнего момента, после которого уже не было спасения.
     И  тогда,  когда  этот  момент наступил,  когда бугшприт "Вихря" был  в
нескольких саженях от  острова,  он  нервно  и  громче,  чем  бы  следовало,
скомандовал, внезапно охваченный жутким чувством опасности:
     - Право! Больше право!
     Григорий в то же мгновение завертел штурвалом изо всей мочи.
     И  "Вихрь",  немедленно быстро покатившись носом влево,  пронесся между
островов,  по  самой середине прохода,  и,  салютуя из своих маленьких пушек
контр-адмиральскому  флагу,  раздувавшемуся  на  верхушке  мачты,  вошел  на
гельсингфорский рейд и стал на якорь вблизи от эскадры, стоявшей там.
     Григорий закрепил штурвал руля,  вычистил медь на нем, вытер его, потом
навел глянец на компас и, справивши все свои дела, пошел на бак.
     Притулившись у  борта,  он посматривал на город,  на корабли и мысленно
перенесся в Кронштадт.
     "Что-то Груня?  Как она поживает, родная? Чай, скучает одна, бедная!" -
думал Григорий.
     Он нередко тосковал по жене и  с  самого выхода из Кронштадта не имел о
ней никаких известий.  Бриг не заходил ни в  один из портов,  и  нельзя было
спросить о ней у матросов с тех кораблей,  которые побывали в Кронштадте.  И
ему ни разу не пришлось написать ей.
     Тем  временем  капитанский  вельбот,   на  котором  командир  ходил  на
флагманский корабль с рапортом к адмиралу,  вернулся,  и гребцы, явившись на
баке,  рассказывали, что эскадра только вчера как пришла из Кронштадта. Пять
ден там стояла. Вот так счастливые матросики, которые побывали в Кронштадте,
не то что они с "Вихря".
     - Ни тебе в баню, ни погулять! - жаловались гребцы.
     - Ну,  а Кронштадт,  братцы,  на своем месте стоит!  - говорил молодой,
здоровый вельботный старшина.  -  Бабы все знакомые заскучили по нас и велят
всем кланяться! - прибавил со смехом матрос, обращаясь к толпившейся кучке.
     - А про мою матроску ничего не слыхал,  Чекалкин?  Жива? Здорова? - как
будто спокойно спросил,  подходя к Чекалкину,  Григорий и считая ниже своего
достоинства обнаружить перед товарищами свое душевное волнение.
     Молодой матрос как-то смущенно отвел глаза и проговорил:
     - Как же, слыхал... Здорова... Матросы видели ее на рынке... - и как-то
неловко замолчал.
     Григорий заметил это смущение, и сердце в нем так и екнуло.
     Однако он не показал и вида, что заметил что-то странное и в глазах и в
тоне Чекалкина, и отошел прочь.
     "Что это значит?  Уж не пустили ли про Груню какие-нибудь подлые слухи?
От  подлых кронштадтских баб  это станет.  Злятся на  Груню,  что на  их  не
похожа!" -  думал Григорий и решил,  как отпустят на берег,  повидать одного
старого знакомого матроса с корабля и дознаться от него, в чем дело.
     Несколько взволнованный,  Григорий  хотел  было  спуститься вниз,  чтоб
приняться за письмо к  Груне,  как его нагнал судовой писарь и,  подавая ему
конверт, проговорил:
     - Вместе с  казенными пакетами с  флагманского корабля и  тебе  пакетец
есть, Кислицын. Верно, от дражайшей супруги!
     - Должно быть! - смущенно ответил Григорий, обрадованный и вместе с тем
изумленный письму  от  жены,  которого не  ждал,  так  как  не  хотел,  чтоб
кто-нибудь посторонний был посредником между ними.
     Сама Груня кое-как читала, но писать не умела.
     Григорий  спустился вниз  на  кубрик  и,  усевшись на  рундуке,  вскрыл
конверт, и едва только прочел первые строки анонимного произведения Иванова,
как  сердце упало в  нем  и  лицо его  исказилось выражением ужаса,  злобы и
страдания.
     Он  дочитал внимательно это  письмо,  столь обстоятельное и  подробное,
упоминавшее даже о заложенных двух платьях и шубке,  спрятал его в карман, и
на  него  словно  бы  напал  столбняк.   Он  стоял  недвижно,  с  застывшим,
помутившимся взглядом, с беспомощно опущенными руками.
     Появление какого-то матроса заставило его прийти в себя,  почувствовать
прилив  бешеной  ревности и  сознать,  что  какое-то  ужасное,  тяжкое  горе
внезапно мучительно обрушилось на  него,  и  в  то же время какая-то смутная
надежда,  что все,  что написано, неправда, клевета, мгновениями проникала в
его душу и несколько облегчала его.
     Он был словно в  каком-то тумане и  чувствовал только,  что ему больно,
невыносимо больно и что надо узнать поскорей всю правду.
     Переживая  эти   страдания  глубоко  любящего  и   ревнивого  человека,
Григорий,  однако,  имел мужество скрывать их от посторонних глаз.  Лицо его
было только напряженнее и суровее и глаза возбужденнее.
     В душевных страданиях,  то веря,  то не веря тому, что написано о жене,
то  готовый перервать горло подлому писаришке,  то  с  презрением отгонявший
мысль,  будто он мог быть полюбовником жены,  провел Григорий утро,  и когда
после пополудня команду отпустили на берег,  он тотчас нанял финку и  поехал
на корабль, где служил его знакомый старый матрос.
     Через полчаса Григорий вернулся на бриг мрачнее ночи.
     Старый матрос подтвердил,  что слухи о  подлеце Ваське ходили и  что он
видел Аграфену, сильно заскучившую и исхудавшую.


XV

     На бриге все скоро заметили,  что Кислицын осунулся и сделался мрачен и
неразговорчив, и догадывались о причине. Вся команда уж знала, что Кислицына
Грунька "связалась" с писарем, и все матросы, любившие и уважавшие Григория,
жалели его, хотя в то же время и осуждали за то, что он, кажется, умственный
матрос, а так убивается из-за бабы.
     - Из-за  их  не  стоит убиваться-то.  Потому,  известно,  баба -  самая
обманная тварь,  какая только есть на свете!  - авторитетно говорил по этому
поводу пожилой матрос Гайка,  жена  которого действительно могла внушить ему
такие нелестные понятия о женщинах вообще. - Скажем теперь так: ты из-за нее
убиваешься,  а она в тую ж пору перед кем-нибудь зенками, подлая, вертит или
подолом, вроде как угорь, повиливает... А по-моему, братцы, так: чуть начала
пошаливать - избей ты ее до последнего дрызга и плюнь...
     - Грунька Кислицына не  такая...  За  ей  прежде ничего не  было слышно
худого...  Правильная была  матроска...  -  заступился тот  самый вельботный
старшина Чекалкин,  который  первый  привез  на  бриг  известие о  том,  что
Аграфена "свихнулась".
     - Не  такая?  -  повторил черный,  как жук,  Гайка,  глядя насмешливыми
маленькими умными  черными глазами из-под  взъерошенных бровей  на  молодого
матроса. - А ты лазил, что ли, ей в душу? Бабья душа известно, что бездонная
прорва...  Угляди-ка, что в ей! Может, песок, а может, с позволения сказать,
и  грязь...  Не  такая?!  Все  они,  братец  ты  мой,  такие!  Одного шитья.
Недаром-то  бог бабу всего-то из одного ребра сотворил...  Другого материалу
она и не стоит...  Не то в ей звание - шалишь! Адам был сотворен по образу и
по подобию божию,  а она прямо-таки из ребра...  Понял ты разницу, братец ты
мой?..
     - Все это,  может,  и  верно,  но  только Грунька Кислицына совестливая
матроска...  Это впервые грех с ней случился, коли правда, что Васька-писарь
ее облестил! - снова горячо вступился Чекалкин.
     - Все  они  впервые!..  Моя  матроска так каждый раз,  когда после лета
вернешься в Кронштадт,  говорит,  что впервые...  Вот теперь, как вернемся в
Кронштадт, она, наверно, бою от меня ждет, - со смехом заметил Гайка.
     - Что ж, ты и будешь бить? - спросил кто-то.
     - А  то  как  же?  это уж  такие правила...  А  я  бы  еще из-за  такой
убивался!..  Давно уж  меня и  звания бы  не было.  А  мое дело:  вернулся в
Кронштадт и  избил ее  как следует по всей форме...  Смотришь,  на следующий
день -  как встрепанная кошка...  И жареное,  и вареное, и водка на столе...
Так и  ублажает!  Как есть самая увертливая тварь.  А  Кислицын из-за  такой
твари как сыч какой ходит... Вовсе даже довольно глупо!
     - И  попадет же теперь бедной Груньке!  -  участливо вымолвил Чекалкин,
давно уж неравнодушный к красавице матроске.
     - Это как пить.  Первым делом.  Однако до настоящего боя не доведет!  -
заметил не без сожаления Гайка.
     - Почему?
     - Добер он слишком к своей бабе. Обожает!
     "Вихрь"  простоял  в  Гельсингфорсе  неделю  и  неожиданно  получил  от
адмирала приказание идти за почтой в Кронштадт.
     Все обрадовались.
     Только Григорий,  казалось,  не только не обрадовался, а, напротив, как
будто сделался еще угрюмее и угнетеннее.
     - Что с тобой,  Кислицын? - спросил капитан, останавливаясь у штурвала,
у которого стоял Григорий и правил рулем,  направляя "Вихрь" к Кронштадту. -
Ты здоров?
     - Точно так, вашескородие!
     - А мне показалось,  что ты нездоров? Такой мрачный стоишь, вместо того
чтобы радоваться,  что завтра увидишь свою Аграфену.  Небось рад?  - говорил
капитан, знавший, какие примерные супруги были Кислицыны.
     - Точно так,  вашескородие! - отвечал Григорий. Но лицо его не выразило
ни малейшей радости.
     Капитан  пристально взглянул  на  своего  любимца  рулевого и  поднялся
наверх.
     На  другой день,  после  полудня,  открылся Толбухин маяк.  Ветер  чуть
засвежел, и "Вихрь" ходко приближался к Кронштадту.
     Григорий,  стоя у  руля,  с  каким-то  страхом ожидал прихода на рейд и
съезда на берег.


XVI

     - Груня, а Груня... ты дома?
     Ответа не было.
     И Ивановна, удивленная, что Груня не откликается, прошла за полог.
     Распростертая на  полу,  матроска молилась перед  образами,  у  которых
горели свечи.
     - Груня! - окликнула громче старуха.
     Та поднялась бледная,  совсем исхудавшая за последние дни,  с большими,
ввалившимися,  кроткими и  потухшими глазами.  Ее  красивое лицо  стало  еще
красивее  и  словно  бы  одухотвореннее  и  светилось  выражением  какого-то
удовлетворенного тихого покоя.
     Казалось,  что  Груню уж  не  тяготят никакие скорбные думы,  не  мучат
никакие сомнения и  она,  примиренная,  нашла выход из  того мрака,  которым
окутана была ее душа.
     - И  что это ты,  Груня,  все молишься да молишься?  Кажется,  давно уж
замолила все грехи!  - ласково упрекнула Ивановна. - Я окликала тебя, а ты и
не слыхала...  А  двери-то отперты,  того и гляди обкрадут...  А я нарочно к
тебе с рынка прибежала...  Сейчас матросик с брандвахты был,  сказывал,  что
"Вихрь" с моря в Кронштадт идет... Готовься мужа принимать... Вечор будет.
     Груня вздрогнула.
     - Будет? - переспросила она.
     - То-то будет...  Готовь закуску какую да шти,  что ли, свари, да чтобы
чай с булками, одним словом, что следует, чтобы честь-честью принять мужа...
Да есть ли у тебя деньги?.. А то возьми у меня...
     - Спасибо, Ивановна... Не надо мне денег...
     - Ну,  а  я  опять к ларьку...  Ужо раньше приду...  Да смотри,  Груня,
помни, что я тебе говорила... Нишкни! А уж если ты так хочешь, я с мужем обо
всем поговорю...
     - Спасибо, Ивановна, за ласку! - дрогнувшим голосом промолвила Груня. -
Ты ему,  милая,  все,  все скажи,  а  я говорить не буду...  Скажи,  какая я
великая грешница,  как я мучилась,  как молилась,  как жалела,  что огорчила
его, доброго, хорошего... Все скажи... Он, наверно, простит... Он поймет...
     И с этими словами Груня крепко поцеловала Ивановну.
     - Да ты что ж это... словно опять замучилась, голубка?
     - Нет, Ивановна, конец мучениям!
     - И слава богу!.. Ну, прощай пока, ласточка!
     - Прощай!
     Как  только что старуха ушла,  Груня надела платок на  голову,  заперла
двери на  замок,  положив ключ на полку в  прихожей,  куда всегда его клала,
когда уходила и думала,  что в ее отсутствие придет муж,  и, поклонившись на
крыльцо, твердой походкой пошла к Купеческой гавани.
     День стоял мрачный. Ветер так и завывал, проносясь по улицам и поднимая
пыль.
     На  Господской улице  кто-то  сзади  окликнул  Груню.  Она  обернулась,
увидела Ваську, и по лицу ее пробежала судорога.
     Она продолжала идти, но Васька догнал ее и сказал:
     - Смотри, Груня, мужу ни слова, а то - крышка и мне и тебе!
     Она ни слова не ответила и только прибавила шагу.
     Навстречу шла кучка матросов. Поравнявшись с нею, матросы хихикнули.
     Она слышала, как кто-то сказал:
     - Матроса  своего  бежит  встречать  да  виниться!   Лето-то  гуляла  с
писарьком! А небось форсила... Я-де мужняя жена...
     Еще какой-то офицер пристал было к ней, но, не получив никакого ответа,
пустил ей вслед:
     - Писарей, видно, любишь, а офицеров нет!
     Она только ежилась от этих оскорблений и шла все скорей и скорей.
     Вот и стенка.  Она поднялась на деревянную стенку, отделяющую гавань от
рейдов, и пошла по ней, придерживая руками раздувающееся платье.
     Дойдя до  угла у  Малого рейда,  она остановилась и  взглянула на море.
Знакомый ей  "Вихрь" быстро приближался к  рейду...  Она видела,  как убрали
паруса и  бриг стал на якорь.  Она заглянула вниз.  Свинцовые волны с  шумом
разбивались о стенку и обдавали брызгами матроску.  Ей сделалось холодно,  и
тоска охватила все ее  существо.  Тоска и  отчаяние.  Но лицо ее по-прежнему
было спокойно и полно решимости.
     Она взглянула на серое небо.  В одно мгновение перед ней пронеслась вся
ее жизнь,  чистая и безупречная до последнего времени... Потом она вспомнила
Ваську, позор, грех, мужа - и совсем подвинулась к краю стенки.
     "Господи, прости!" - прошептали ее уста.
     И, перекрестившись, она с жалобным тихим криком бросилась в море.
     Какой-то  матросик,  проходивший мимо,  увидал ее падение и  побежал на
брандвахту.
     Послали шлюпку, но тела не нашли.


XVII

     В  седьмом часу вечера Григорий пришел домой и,  увидав,  что  дверь на
замке, бросился к Ивановне.
     - Где Аграфена? - спросил он.
     Ивановна, вся в слезах, молчала.
     - Где,  говорю,  жена?  сказывай! Или она совсем к полюбовнику сбежала?
Говори, старая!
     - Бога  в  тебе  нет,   Григорий!..  Сбежала...  Она  к  богу  сбежала,
голубка... Она утопилась в море сегодня... Вот где твоя жена!
     Григорий рыдал, как малый ребенок.
     Ивановна,   всхлипывая  от  слез,  подробно  рассказала  ему  все,  что
случилось,  как подлый писарек ее облестил,  как она мучилась, каялась и как
сегодня еще утром просила передать мужу, чтоб он ее простил...
     - А  мне и невдомек,  что она уж даве решилась извести себя,  бедная...
Совесть-то, совесть ее замучила!..
     Григорий всю ночь просидел у себя в комнате, не смыкая глаз.
     Наутро он  оделся и  вместо того,  чтобы отправиться на  бриг,  пошел в
казарму, где жили писаря.
     Когда  Васька  увидел  Григория,   медленно  подходившего  к  нему,  он
мгновенно понял весь ужас своего положения и хотел было бежать,  но Григорий
загородил  выход.   Страх   несчастного  животного  исказил  красивые  черты
писарька.  С каким-то недоумевающим, растерянным и умоляющим взглядом широко
раскрытых глаз смотрел он  в  спокойное и  неумолимое лицо матроса и  только
слабо ахнул,  когда Григорий всадил ему в грудь свой матросский нож по самую
рукоятку.
     Затем Григорий вышел из казармы и, явившись в свой экипаж, доложил, что
убил писаря Василия Антонова...


ПРИМЕЧАНИЯ

МАТРОСКА

     Впервые -  в газете "Русские ведомости",  1895,  ЭЭ 166, 173, 178, 184,
187, 191, с подзаголовком "Из морских силуэтов прошлого".

     Стр.  15. ...он не гнушался есть с матросами из одного бака и не считал
их погаными.  - Старообрядцы считали официальную - или, как они ее называли,
никонианскую -  церковь еретической,  отступнической,  а  всех ее прихожан -
оскверненными, "погаными".
     Стр.  53.  Большие  трехдечные корабли  -  парусные линейные корабли  с
числом  орудии  от   70  до  120,   которые  размещались  на  трех  закрытых
палубах-деках. Экипаж таких кораблей доходил до тысячи человек.
                                                                    П.Еремин



   Константин Михайлович Станюкович
   Одно мгновенье



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 7. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 22 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Однажды чудным тропическим вечером,  когда корвет "Витязь" шел себе под
в