миральскую душу не смягчил.
     Состояние духа адмирала,  видимо, приближалось к "штормовому". Барометр
быстро падал, предвещая бурю.
     Быстрой и нервной походкой ходил адмирал взад и вперед по шканцам среди
царившей вокруг  тишины,  наблюдаемый зорким и  испуганным взглядом молодого
вахтенного офицера,  замершего на мостике.  Адмирал ходил, словно негодующий
зверь в клетке,  весь вздрагивал,  крякал, снимал с своей седой, остриженной
под гребенку,  головы фуражку и  судорожно мял ее  в  своих толстых коротких
пальцах, словно желая уничтожить эту белую фуражку.
     "Начинается!" -  подумал молодой офицер,  не спуская очарованных глаз с
адмирала,  словно робкая антилопа перед страшным боа{151},  готовым схватить
ее.
     Но адмирал не обращал ни малейшего внимания на трепетавшего в  ожидании
"разноса" мичмана  и  продолжал ходить.  По  временам  с  его  уст  вылетали
отрывистые выражения  самого  морского  характера.  Он  был  по  этой  части
настоящий виртуоз и такой,  что боцмана и матросы только ухмылялись,  дивясь
его неистощимой фантазии.
     Из себя адмирал был кряжистый, сутуловатый, небольшого роста, сильный и
крепкий  человек,  лет  за  пятьдесят,  пользовавшийся репутацией  лихого  и
бесстрашного моряка.  Лицо энергичное,  резкое,  крупное,  загорелое, гладко
выбритое,  с  колючими усами  и  с  парой  черных круглых глаз.  Глаза  эти,
выпуклые, с кровяными жилками на белках, казалось, вот-вот сейчас выскочат и
съедят вас  живьем...  По  крайней мере такое впечатление производили они на
моряков,  когда  адмирал  начинал штормовать.  Во  время  штиля  глаза  эти,
напротив, были мягкие, добрые и приветливые.
     Матросы благоразумно удалились на бак и оттуда посматривали,  что будет
дальше.  И  страшно и  в  то  же  время любопытно было  глядеть на  гневного
адмирала.  Матросы хоть и  боялись его,  но были расположены к  нему.  Он не
порол,  не  дрался,  заботился о  людях и  был  главным образом лишь  грозой
офицеров.
     - Гляди,  ребята,  - шепотом говорил молодой рыжий матросик Аким Чижов,
попавший из деревни в "кругосветку",  - как ен шапку-то дерет. Гляди, братец
ты мой! - возвысил голос Аким.
     - Тише, дурень, тише... Неравно услышит! - отвечал чуть слышно товарищ,
толкая Чижова в бок.
     - Нет... Да ты, Егорка, погляди... Ишь ведь...
     Проходивший в эту самую минуту боцман съездил молодого матроса по шее и
прервал дальнейшую речь Чижова.
     Адмирал  в  это  время  на  секунду  остановился и  крикнул  вахтенному
офицеру:
     - Господ офицеров наверх!
     - Есть!  -  ответил мичман  и  послал вахтенного унтер-офицера передать
адмиральское приказание.
     Через минуту офицеры стояли,  выстроившись,  на шканцах.  Никто не знал
причины адмиральского гнева.  Все  знали отлично лишь  одно:  что  адмирал в
штормовые минуты разносил вообще и  без какой-либо непосредственной причины,
и  каждый  более  или  менее  испытывал гнетущее ощущение служебного страха,
ожидая, что именно его разнесет адмирал, любивший-таки огорошивать подобными
сюрпризами.
     Капитан,  весь красный,  пыхтел и отдувался, нервно теребя длинные усы.
Старший офицер недоумевающе поглядывал своими рачьими глазами и  в сотый раз
припоминал:  мог ли  адмирал заметить какую-нибудь неисправность на  корвете
или не мог?..  Казалось,  на корвете все в  исправности.  Старый штурман был
покорно-угрюм, а старший артиллерист весь замер в какой-то трепетной истоме,
находя в  этом состоянии,  по-видимому,  даже некоторое удовольствие и  умея
трепетать  перед  начальством с  замечательной виртуозностью,  полагая,  что
излишний трепет дела не испортит. Милейший первый лейтенант Андрей Петрович,
рыхлый,   пухлый  и  краснощекий,   на  которого  каждый  "разнос"  адмирала
производил действие сильного слабительного,  совсем пал духом, и толстые его
губы шептали "укрощающую" молитву.  Он хвалился,  что знает такую, и нередко
прибегал к ее помощи, хотя и не всегда с успехом.
     Нужно ли  говорить о  других?  Даже  сам  неустрашимый мичман Сережкин,
пописывавший про  адмирала юмористические стишки и  легкомысленно хваставший
не  раз в  кают-компании,  что он нисколько его не боится,  -  и  тот слегка
побледнел,   хоть  и  старался  сохранить  хладнокровный  и  даже  несколько
небрежный вид,  и  на  его  юном лице ясно проглядывала мысль:  "Попадет или
нет?"
     В  эту  минуту  палуба корвета представляла собою  картину недоумения и
страха.   И  только  два  существа  относились,   казалось,   безразлично  к
адмиральскому гневу:  адмиральский камердинер Тимошка и  корветский пес,  из
породы водолазов, Милордка. Он довольно комфортабельно устроился на припеке,
у пушки,  и,  не обращая ни малейшего внимания на адмирала, лениво вылизывал
свои мохнатые черные лапы.


II

     Адмирал продолжал ходить и, вдруг остановившись перед офицерами, начал:
     - Не раз уже я замечал...  э...  э...  э... замечал, что вы, господа...
э... э... э... относитесь к службе не с должною серьезностью.
     Адмирал,  вообще  не  отличавшийся  ораторскими  способностями,  сделал
длинную паузу и продолжал:
     - Прошу помнить, что служба не шутка... э... э... э... Наши незабвенные
учителя,  Павел  Степаныч Нахимов{153} и  Владимир Алексеич Корнилов{153}...
э... э... э... оставили нам завет, как нужно служить... служить... э... э...
э...  чтобы быть примерными офицерами... Многие из вас не являются к подъему
флага... Срам-с!.. Многие не бывают у своих мачт, когда идет работа... Стыд!
А я приказывал...  Берегитесь!..  Шутить не буду! - вдруг крикнул адмирал. -
Служба не шутка-с... Не шутка-с, господа!
     Все "господа" внимательно слушали, приложив пальцы к козырькам фуражек.
Пальцы артиллериста заметно дрожали.
     Адмирал, видимо, затруднялся продолжать далее речь и сердито поводил на
всех  глазами.  Как  вдруг он  весь  побагровел и  быстро наскочил на  юного
гардемарина, который почтительно слушал адмирала, но в его быстрых и лукавых
глазах играла невольная улыбка.  Эта улыбка,  говорившая, казалось, что юнец
понимает затруднительное положение оратора, и привела адмирала в бешенство.
     - Вы что? - крикнул он, как оглашенный, наступая на гардемарина.
     - Ничего-с,  ваше превосходительство!  - отвечал тот самым почтительным
тоном.
     - Под арест его!..  Я  по-ка-жу...  э...  э...  э...  как служить...  Я
по-ка-жу! - гремел адмирал.
     Адмирал смолк и, отойдя от гардемарина, снова заходил. Минуты через две
он сказал, обращаясь к офицерам:
     - Можете идти,  господа,  но прошу помнить, что я вам сказал. Служба не
шутка-с!
     Никто,  разумеется,  не  сомневался  в  этом,  и  потому  все  довольно
стремительно спустились в кают-компанию,  продолжая недоумевать,  что именно
вызвало гнев адмирала.
     "Гардемарина с улыбкой" посадили под арест, то есть в каюту.
     - За что это вас? - спрашивали офицеры.
     - Спросите у адмирала.
     - Не улыбайтесь вперед! - пошутил кто-то.
     Когда офицеры разошлись, адмирал крикнул:
     - Флаг-офицера послать!
     Перед  адмиралом тотчас же  предстал флаг-офицер.  Адмирал любил  этого
бойкого и  расторопного молодого человека и  называл его  исполнительным.  И
правда:  лицо и  немного подавшаяся вперед фигура флаг-офицера в  эту минуту
выражали готовность не  только исполнить приказание,  но  даже  и  броситься
немедленно в синеву моря, омывающего красивые берега Нагасаки.
     - Сейчас поезжайте к  командиру,  у  которого не поняли сигнала "менять
марселя" и потому запоздали... Попросить его ко мне!
     - Есть, ваше превосходительство!
     И флаг-офицер было пошел.
     - Да бегом,  бегом-с!  -  крикнул вдогонку адмирал,  и так крикнул, что
молодой флаг-офицер,  словно лошадь,  получившая шенкеля{154}, сделав весьма
грациозный скачок,  пробежал средним галопом к  трапу,  вскочил в  шлюпку  и
отвалил от корвета.
     Отъехав этак сажен тридцать от корвета,  флаг-офицер несколько пришел в
себя и  вслед за  тем подумал:  "Куда же ехать?  За каким капитаном?  Где не
поняли сигнала?"
     Кроме  адмирала,  никто  этого не  видал -  не  заметил и  флаг-офицер,
наблюдавший за сигналами. Казалось, на всех судах эскадры вовремя подымались
сигнальные ответы...  В  порыве  служебного усердия флаг-офицер  не  спросил
адмирала,  какого он требует капитана. Да и как было спросить? Он должен был
знать и без спроса!
     "Господи!  Куда ж  я  поеду?  -  терзался бедный исполнительный молодой
человек.  -  Корветов на  рейде  целых четыре.  Ну,  была  не  была,  еду  к
Анисову...  Верно,  его  требует!  У  него,  кажется,  позже всех переменили
марселя  -  и  вообще  адмирал  его  чаще  всех  разносит!"  -  решил  вдруг
флаг-офицер и направил вельбот на корвет "Проворный".
     Петр  Дмитриевич Анисов в  это  время  благодушествовал в  своей каюте.
Толстый,  с большим брюшком, он лежал без сюртука на диване и пил чай. Самые
радужные мысли бродили в голове толстяка капитана.  Через два дня его корвет
отделится от  эскадры и  будет  плавать отдельно.  Можно будет отдохнуть без
адмирала... А то эти постоянные разносы!..
     Столь приятные думы были прерваны неожиданным появлением флаг-офицера.
     Он поздоровался и испуганно проговорил:
     - Адмирал очень сердится, Петр Дмитриевич.
     - Что вы? За что?
     - Да у вас поздно переменили марселя! - продолжал флаг-офицер.
     - Ну, положим, чуть-чуть опоздали...
     Флаг-офицер ожил.
     - Вас требует адмирал!  -  проговорил он,  довольный,  что не  ошибся и
нашел именно того, кого требовал адмирал.
     - Так и знал!  -  воскликнул Петр Дмитриевич с тоскою в голосе. - Так и
знал...  Минутой позже и сейчас -  выговор... Это черт знает что такое! Что,
как он? Очень того? Штормует? - допрашивал капитан.
     - В самом разгаре...
     - А фуражку топчет?
     Адмирал,  случалось,  в  минуту  сильного возбуждения бросал фуражку на
палубу и топтал ее ногами.
     - Нет еще...
     - Эй, Липкин! - крикнул Петр Дмитриевич.
     Явился вестовой.
     - Бегом наверх... Приготовить вельбот!..
     Флаг-офицер вышел из каюты и,  вернувшись на "Орел",  доложил адмиралу,
что приказание исполнено.
     Несколько  минут  спустя  громко  стукнувшая  дверь  адмиральской каюты
привела в радостное настроение вахтенного мичмана. Адмирал ушел к себе.
     В  это  же  время  толстый капитан,  мысленно призывая господа бога  на
помощь и тихонько крестясь, приставал на щегольском вельботе к адмиральскому
корвету. Как-то осторожно ступая, шел он к адмиральской каюте.
     - Что, как он? - спросил он мимоходом у вахтенного офицера.
     Мичман безнадежно махнул головой и промолвил:
     - Шторм двенадцать баллов, Петр Дмитрич!
     Перед тем как войти к адмиралу, Петр Дмитриевич заглянул в его буфетную
и спросил у адмиральского камердинера Тимошки:
     - Где, братец, адмирал?..
     - У себя-с.
     - Очень он... того... сердит?
     - Есть-таки! Да мне-то что! - с нахальной развязностью отвечал Тимошка.
     Этот  Тимошка,  вольноотпущенный,  из  дворовых,  наглый и  дерзкий,  с
плутовским круглым лицом, покрытым веснушками, был продувная бестия. Знавший
все привычки барина,  ловкий и расторопный, он умел угождать ему и сделаться
необходимым,  не боялся грубить и немилосердно обирал своего барина, старого
холостяка.  Адмирал был большой хлебосол и не жалел денег. Он любил, чтобы у
него все  было отлично,  и  приглашал каждый день к  обеду,  кроме штабных и
капитана,   еще   несколько  человек   офицеров  и   гардемаринов.   Тимошка
распоряжался всем хозяйством и, разумеется, охулки на руки не клал.
     - Что, можно к нему войти? Как он?
     - Известно, зверствует... Разве его не знаете? Вот сейчас графин кокнул
с сердцов! - проговорил Тимошка.
     Петр Дмитриевич струсил. В голове его моментально пролетела мысль: "Ну,
будет, значит, форменный разнос!"
     - Доложи! - как-то оборвал толстяк.
     И,  внезапно почувствовав прилив отваги,  словно бы он шел на абордаж с
сильнейшим  неприятелем,  Петр  Дмитриевич  приосанился  и,  по  возвращении
Тимошки, решительно и храбро вошел в адмиральскую каюту.
     Адмирал ходил.  Петр Дмитриевич поклонился.  Адмирал остановился, пожал
руку капитану и смотрел недоумевающе своими круглыми глазами на капитана.
     Оба  несколько мгновений молчали.  Адмирал продолжал безмолвно смотреть
на Петра Дмитриевича. Тот чувствовал легкое обмирание и усиленно сопел.
     - Честь имею явиться, ваше превосходительство!
     - Зачем?
     - Изволили требовать, ваше превосходительство.
     - Нет-с, не требовал!
     Петр Дмитриевич отвесил поклон, пожал протянутую адмиралом руку и исчез
из каюты со скоростью десяти узлов.
     - Эй, Тимошка! - крикнул адмирал.
     Никто не отзывался.
     - Тимошка!.. Заснул, каналья?..
     - Ну, чего вам? - проговорил, входя, Тимошка.
     - Ивана Петровича послать!
     Явился трепещущий флаг-офицер.
     - За кем я вас посылал?
     Молчание.
     - Глухи вы? За кем я вас посылал?
     Флаг-офицер безмолвствовал.
     - Я  вас посылал за  Наумовым.  Какого же  черта вы мне Анисова подали,
а?..
     - Я, ваше превосходительство, думал...
     Едва  только  молодой  человек произнес последнее слово,  как  адмирал,
начинавший было успокоиваться, внезапно побагровел.
     - Думали? А кто просил вас думать?
     Флаг-офицер молчал. Вся его поза выражала покорное сознание вины.
     - Он думал?!  Надо исполнять приказания,  а не думать-с! А то: думал! Я
вообще заметил... э... э... э... что вы последнее время стали думать...
     - Я,  ваше пре-вос-хо-ди-тельство,  ста-ра-юсь не думать!  -  коснеющим
языком лепетал флаг-офицер.
     - Стараетесь,  а  все-таки думаете,  -  смягчился адмирал.  -  Оттого и
делаете глупости... Размышления там разные годятся на берегу, а не в море...
Прошу помнить-с... Ступайте и не думайте!..
     - Прикажете съездить за Наумовым?
     - Не надо! - резко оборвал адмирал.
     Флаг-офицер улепетнул из каюты и,  придя в кают-компанию,  объявил, что
шторм проходит. Адмирал его разнес совсем легко.
     - Советовал не думать? - иронически заметил кто-то из молодежи.


III

     Чудный вечер  сменил жаркий день  и  принес с  собою прохладу.  Адмирал
вышел из каюты и стал гулять по палубе. Он мало-помалу стихал.
     Матросы толпились на баке и лясничали. В одной из кучек, примостившейся
у орудия, старый матрос Никулин рассказывал о том, какие бывают начальники в
гневе.
     - У всякого,  братец ты мой,  свой карактер...  Всякий пылит по-своему.
Наш осерчает,  то ровно ведьмедь...  ломит все... ну и ревет, словно его под
микитки  рогатиной  шаркнули...   Однако  отходчистый,  и  нет  того,  чтобы
драться...
     - Это  ты  правильно,  отходчистый...  Загорится,  запылит,  а  потом и
забыл!.. - заметил кто-то из слушателей.
     - Другой   сердце  свое   больше  на   матросских  зубах   срывает,   -
философствовал на эту тему Никулин,  -  как отжарит с десяток морд, пыл-то и
пройдет...  Знавал я такого начальника... Уж и лют же был на зубы, ах лют, а
вобче ничего себе...  адмирал был форменный...  А то,  братцы,  был у нас на
корабле  капитаном Севрюгин...  Нонче  он,  сказывали,  в  отставку  ушел...
Жаловаться нечего,  командир был добрый,  порол с большим рассудком, а опять
же свою привычку имел:  в сердцах плевался.  Ты, примерно, на руле стоишь, и
уж не зевай,  братец ты мой, ежели Севрюгин сердит. Рыскнул на четь румба, а
уж  он  и  плюнул сверху,  да  так и  норовит в  самую морду попасть,  так и
норовит... И наловчился же попадать...
     - Ишь ты...
     - Сам этто плюнет,  да и  кричит:  "Что,  мол,  такой-сякой,  попал?" -
"Точно  так,  вашескобродие!"  -  отвечаешь  и  оботрешься.  Исплюется  -  и
ничего... Сердце и отойдет.
     - А страшной наш-то...  у-у-у,  страшной!  -  замечает Аким Чижов,  тот
самый молодой матросик,  простодушный и впечатлительный,  которому попало от
боцмана за слишком живое выражение своего мнения насчет адмирала.
     - Это кто?
     - Да адмирал.
     - Деревня ты,  Акимка.  Ты настоящих страшных еще и не видал...  Наш-то
добер с матросом.
     - Я,  братцы, на его даве глядел... Страшной! Этто как озлился... Такой
глазастый...  буркулы заходили, как у волка. Сам весь дрожит... А ус евойный
так и ощетинился... Глядеть было страшно... Кула...
     Вдруг голос Акима осекся на полуслове,  и сам он стоит ни жив ни мертв.
Перед  самым  его  носом,  в  вечерней темноте,  обрисовалась плотная фигура
адмирала в белом кителе.
     Невообразимый страх  обуял  молодого  матросика.  Мурашки  забегали  по
спине.  Он  инстинктивно присел,  пробрался за пушку и,  ровно мышонок,  что
прячется от кота,  проскочил к  люку,  спустился в  палубу и  заметался там,
испуганный и бледный.
     - Ты  это  что,  Акимка?  -  спросил его матрос из  кантонистов Петров,
известный на корвете зубоскал, любивший поднимать на смех и морочить молодых
матросов.
     Аким рассказал и испуганно спросил:
     - Что теперь мне будет?
     Петров мрачно покачал головой и с самым серьезным видом ответил:
     - А будет тебе то,  что адмирал сейчас крикнет:  "Кинуть, мол, грубияна
Акимку Чижова за борт!" Вот что будет... Эх, жалко мне тебя, Акимка!
     Аким совсем замер в страхе.  Он и верил и не верил словам Петрова.  Ему
было жутко.
     "Что будет с  ним?  Ведь что он сделал,  о  господи!"  -  думал молодой
матрос, считавший себя в эту минуту великим преступником.
     И,  охваченный паническим страхом,  он бросился к  корветскому образу и
припал ничком в горячей молитве.
     А в ушах его раздавался страшный голос: "Кинуть Акимку Чижова за борт!"
     Но  прошло несколько минут,  а  адмирал не  приказывал кидать Акимку за
борт  и  не  отдавал насчет его  никакого приказания,  хоть и  слышал мнение
матроса о  себе.  Совсем уже стихший,  он сказал капитану,  чтобы освободили
из-под ареста наказанного гардемарина. Затем в раздумье прошел в свою каюту,
приказал Тимошке подавать чай,  достать кексов и  варенья и пригласить к чаю
только что освобожденного из-под ареста "гардемарина с улыбкой".
     Матросы скоро  успокоили "деревенскую простоту" -  Акимку,  поверившего
"кантонищине".   Страх  простодушного  матросика  прошел  совсем,  когда  он
убедился,  что наказывать его не намерены.  И  с  той поры Аким почувствовал
расположение к адмиралу и находил, что он "добер", хоть и страшен в гневе.


ПРИМЕЧАНИЯ

НЕПОНЯТЫЙ СИГНАЛ

     Первоначальный вариант рассказа, носивший название "Адмиральский гнев",
был напечатан в сборнике "В людях", СПб., 1880. Для сборника "Моряки", СПб.,
1891, рассказ был существенно переработан и получил окончательное название.

     Стр.  151.  Боа  -  удав;  с  давних пор  считается,  что  он  обладает
способностью гипнотизировать свою жертву.
     Стр.  153.  Павел  Степанович Нахимов  (1802-1855)  -  великий  русский
флотоводец,  адмирал, один из организаторов героической обороны Севастополя,
с  октября 1854 года (после гибели В.А.Корнилова) ее  руководитель.  28 июня
1855 года смертельно ранен.
     Владимир   Алексеевич  Корнилов   (1806-1854)   -   выдающийся  русский
военно-морской  деятель,  вице-адмирал,  один  из  организаторов героической
обороны Севастополя. Погиб 5 октября 1854 года.
     Стр.  154.  Шенкель - обращенная к лошади часть ноги всадника от колена
до щиколотки.
                                                                 Л.Барбашова



    Константин Михайлович Станюкович.
    Оригинальная пара



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 1. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


I

     Мне  окончательно  опротивела  жизнь  в  меблированных  комнат