надтреснутым
голосом.


IV

     - Только не думайте,  бога ради, голубчик, что я жалуюсь. Я не жалуюсь;
жаловаться глупо да,  собственно говоря,  по совести не на что.  Разве может
жаловаться звезда,  что она светит менее ярко,  чем солнце?  Мало ли  разной
твари на свете погибает?  Я просто хочу говорить и... буду говорить. Надоест
вам, остановите - я не обижусь. Я вообще не обижаюсь.
     Он кротко улыбнулся и продолжал:
     - Женщина,  говорят,  в жизни играет немалую роль. И я начну с женщины.
Вы догадываетесь,  что я  говорю о  Зое?  Встретились мы случайно.  Надо вам
сказать,  что  до  этого  я  ни  с  одной  женщиной  не  сходился близко  и,
признаться, побаивался их, то есть не то, чтоб боялся, - это, пожалуй, не то
выражение,  -  а испытывал нечто вроде благоговейного ужаса,  вроде того,  я
думаю,   какой  испытали  островитяне,  увидав  впервые  действие  пушек.  Я
любовался ими издали,  незаметно,  и не боялся только двух женщин на свете -
мать и  сестру Наташу.  Еще надо сказать,  что я был застенчив и робок (да и
теперь тоже),  а к тому же напуган матерью. Добрая! Она страшно меня любила,
и, верно, потому для нее каждая недурненькая девушка, заходившая к нам, была
заклятым врагом,  если только я  обращал на  нее  какое-нибудь внимание.  По
словам матери,  каждая девушка (кроме Наташи, конечно), недурная собой, была
сиреной{90},  подходить к  которой гибельно и  опасно для молодого человека,
особенно такого "глупенького",  каким  она  нередко называла своего любимого
сына.
     А  брак  она  рисовала всегда такими мрачными красками,  особенно когда
Наташи не было в комнате,  что,  по ее мнению,  тот молодой человек, который
женится, делает непростительную глупость и непременно погибнет. На этот счет
у нее была даже своя собственная теория, и когда она говорила на эту тему, -
а  тема  эта  была  ее  любимым  коньком,  -  то  говорила  с  замечательным
диалектическим мастерством.  Она  меня находила таким совершенством,  что ей
казалось,  будто  все  барышни имеют на  меня  виды,  а  она  этого боялась.
Понятный эгоизм у бедной, крайне несчастливой с отцом.
     Я с детства рос у юбки матери,  и как я любил эту славную юбку! Сколько
радостей она мне дала,  сколько хорошего,  честного слышал я  из уст матери,
прижимаясь к  этой  самой юбке!  Мать нельзя было назвать очень образованной
женщиной,  но  она  была  умна  и  кротка бесконечно.  Мы  с  ней  почти  не
разлучались.  Смешно сказать:  до шестнадцати лет я  спал у  нее в  комнате.
Любила она меня с  тем страстным эгоизмом,  с которым способна любить только
мать;  она старательно отдаляла от меня всякие,  как она называла, соблазны,
окружала  меня  попечениями,  думала  за  меня  в  житейских делах  и  точно
поставила задачей жизни держать меня как можно далее от  житейских дрязг.  Я
проводил время за книгами и  в  обществе матери и  сестры.  Я  много учился,
много читал и  был совершеннейшее дитя в жизни;  любой деревенский мальчуган
десяти лет имел более житейского опыта и характера, чем ваш покорный слуга в
двадцать лет.
     Отец сперва на это сердился,  потом махнул рукой. Мать была кроткая, но
упорная женщина.  Вы  знаете  женские тихие  натуры,  которые сопротивляются
молча?   Что  с  ними  сделаешь?   К  тому  же  отец  сознавал  нравственное
превосходство матери.  Он был совсем другой человек. Гордился своей фамилией
(все гербы из герольдии доставал) и  был ростовщиком,  то есть не имел кассы
ссуд,  нет, а давал деньги под векселя за огромные проценты. Это я узнал уже
позднее,  от сестры;  сестра очень мучилась этим,  да и  мать как-то пугливо
смотрела на отца.  Все его чуждались,  и он,  как кажется, где-то на стороне
свил себе другое гнездо и редко бывал с нами.
     Чудная душа была Наташа!  Такой правдивой души я не встречал более.  Ее
все  уважали,  даже отец;  слово Наташи считалось вне  сомнений.  Как  бы  в
противоположность мне,  она обладала независимым характером и  замечательной
силой воли.  К ней точно перешли упорство отца и кротость матери.  С матерью
она была дружна, но не была под ее влиянием; она много читала, много думала.
Ей в то время было двадцать пять лет.  Вы видели ее портрет?  Хорошенькой ее
нельзя назвать,  да это название и не шло бы к ней;  ее как-то совестно было
назвать хорошенькой.  В ней была особенная, строгая красота. Лицо спокойное,
сосредоточенное, черные глаза, умные и кроткие. Странная девушка! - Из такой
породы, я думаю, была Шарлота Корде{91}.
     Бывало,  она начнет говорить,  - говорит так тихо, а сама бледная, губы
побелеют.  Очень уж  близко принимала она к  сердцу всякую неправду и  ложь.
Мать не  так любила ее,  как меня.  Наташа не умела ласкаться и  не жалась к
юбке матери никогда.  Обо мне Наташа часто сокрушалась.  "Ты, Вася, какой-то
блаженный,  бог тебя знает!" -  говорила она, сидя у меня в комнате. Я любил
все объяснить,  взвесить,  рассортировать; она жила более чувством; я боялся
людей,  она  -  напротив;  я  любил кабинет и  спокойствие;  она  не  любила
кабинетных занятий;  я всегда колебался; она решала быстро... Она закаливала
себя,  чтоб не быть "барышней", как она говорила; только она не считала себя
еще готовой ехать в деревню и быть там учительницей. Она советовала мне чаще
бывать в обществе товарищей,  но я всегда дичился, робел, конфузился, как-то
страшно было. Она крепко любила меня!
     Я был на четвертом курсе, когда случилась наша встреча с Зоей, - именно
случилась.  Я  даже теперь помню число,  когда мы  познакомились:  это  было
четырнадцатого ноября. Мы поехали втроем в клуб.
     Я  застенчиво бродил под руку с  сестрой по залам и с каким-то странным
чувством глядел кругом.  Я  был в клубе в первый раз.  В зале было душно;  у
меня кружилась голова от жары и  женских оголенных плеч.  После "тетрадок" и
вычислений  я   смотрел  на   женские  лица  с   жадностью  и   любопытством
двадцатитрехлетнего болвана,  прикованного к  юбке.  Они  все  казались  мне
красивыми,  милыми и...  страшными. Мне так хотелось подойти к ним и в то же
время я  знал,  что я  ни за что бы не решился на такой шаг.  Я  вздрагивал,
когда проходил близко женщины,  и  вместе с  тем жадно вдыхал этот одуряющий
душистый аромат, который исходил от них.
     Глядя по  сторонам в  этой пестрой толпе,  я  нечаянно толкнул какую-то
даму,  проходившую мимо. Я пробормотал извинение, взглянул на нее и обомлел.
Вы видели ее?  Не правда ли,  она хороша? Ну, а три года тому назад она была
еще лучше.  Мое искреннее изумление, кажется, понравилось ей. Она приветливо
улыбнулась и пристально взглянула на мое смущенное лицо. Сестра дернула меня
за рукав, и мы пошли далее.
     - А  ты,  Первушин,  совсем стал  слепым!  -  нагнал нас  один из  моих
товарищей, бывавших у нас. - Я тебе кланяюсь, а ты ничего не видишь!
     Я извинился.
     - С  тобой,  брат,  желает познакомиться та  дама,  на  которую ты  так
загляделся! - проговорил он тихо.
     Я растерялся совсем и принял его слова за шутку.
     - Без шуток,  Первушин.  Какие шутки!  Эх,  ты,  красная девица!.. Если
хочешь, так отведи сестру и приходи к буфету, я буду ждать.
     Я  отвел сестру к  матушке и  хотел отойти,  но она пытливо взглянула и
спросила:  "Куда?"  Я  вспыхнул и  в  первый раз в жизни раздражился.  "Я не
маленький!" - ответил я и пошел.
     Торопливо прошел я через толпу и нашел товарища.
     - Ну,  пойдем!  - взял он меня за руку. - Тебя ждут. Да что с тобою? Ты
дрожишь?
     Я,   действительно,   вздрагивал  точно  в  лихорадке,  от  волнения  и
застенчивости; очень уж страшно было.
     А мы уж подходили, я это чувствовал. Вон она сидит на диване. Я решился
удрать. Я было рванул руку, но было поздно.
     - Вот  та  красная  девица,  с  которой вы  хотели  познакомиться,  Зоя
Михайловна. Позвольте вам представить ее: Василий Николаевич Первушин.
     - Очень рада!  -  проговорила она,  протягивал руку,  которую, помню, я
как-то странно крепко пожал. - Садитесь. Вот сюда... на диван.
     Я совсем растерялся.  Она смотрела в упор своими блестящими, смеющимися
глазами. Я стоял около, как пень, и не двигался с места.
     - Вы, как я посмотрю, рассеянный. Садитесь же подле... вот так.
     Товарищ куда-то ушел,  и мы заговорили,  -  вернее, она говорила... Что
такое говорила она, я, ей-богу, не помню, но помню, что она хохотала громко,
показывая блестящие зубы,  глядела на меня подзадоривающим взглядом, который
сводит с ума подростков и стариков,  и наклонялась к самому лицу так близко,
что  я  сторонился.  Скоро,  однако,  она бросила эту манеру.  Она как будто
подтянулась  и   стала  относиться  ко  мне  серьезно,   с  какою-то  доброю
ласковостью старшей сестры.  И  глаза  ее,  большие синие  глаза,  перестали
смеяться.
     Вы вообразите себе неловкого,  застенчивого,  неопытного юношу,  голова
которого набита "тетрадками", рядом с блестящей, красивой молодой женщиной -
и вы поймете,  что в ту пору я изображал из себя довольно забавную фигуру. Я
почти не  раскрывал рта,  и  мне хотелось убежать скорей.  Но  вдруг на меня
нашла какая-то отвага, именно отвага отчаяния, и я стал говорить. Я говорил,
что я студент,  что буду профессором, что дам не люблю, что в клубе в первый
раз,  и она с таким вниманием, не прерывая, слушала мою болтовню, что, когда
я спохватился, мне сделалось стыдно, и я замолчал.
     - Продолжайте,  продолжайте,  -  тихо  проговорила  она.  -  Что  ж  вы
замолчали?
     Но я говорить уже более не мог.
     - Что же вы? - тихо переспросила она, ласково дергая меня за руку.
     - Я... я... не могу!.. - проговорил я.
     В  это время мимо проходил какой-то  изящный молодой офицер.  Он кивнул
моей даме с такой фамильярностью, что я побагровел; она отвечала тем же. Он,
смеясь,  подошел к  ней  и,  нагнувшись так  близко к  шее,  что  губы почти
касались  ее,   начал  шептать.  Она  расхохоталась  и,  указывая  на  меня,
отрицательно покачала головой,  шутливо ударив его по  рукам веером.  Офицер
отошел и, отходя, заметил, смеясь:
     - Новый экземпляр?
     Она кивнула головой и  обернулась в  мою сторону.  По всей вероятности,
лицо мое  было глупо до  последней степени,  потому что вдруг она взяла меня
тихо за руку и с умоляющим выражением спросила:
     - Что с вами?
     Я отвечал, что мне жарко... устал...
     - Это был мой брат!  -  неловко проговорила она,  угадав, вероятно, мое
настроение.
     - Брат? - переспросил я и радостно вздохнул. - Как он на вас не похож.
     - Да... не похож... Куда ж вы?
     Мне даже послышался в этом вопросе испуг.
     - Пора... меня ожидают мать и сестра...
     - И вы бежать? Останьтесь...
     - Нет!.. Да... лучше пустите!
     Я говорил какой-то вздор, а она слушала его с непонятным мне участием.
     - Ну,  хорошо,  я вас пущу, но только с условием! - сказала она тихо. -
Мне бы не хотелось, чтобы наша встреча была последней, Василий Николаевич, и
если вы не прочь поскучать у меня,  заезжайте ко мне. По утрам я всегда дома
до трех...
     Она сказала адрес.
     - Приедете?  -  снова спросила она,  задерживая мою руку. - Не забудете
адреса?
     - Еще бы! - сказал я и так пожал ее руку, что она чуть не вскрикнула.
     Я быстро уходил от нее в каком-то чаду.  Странное ощущение испытывал я:
не то страх, не то восторг. Точно я только что ходил по краю пропасти, и мне
хотелось снова пройтись. Я припоминал ее лицо, слова.
     - Где это ты  пропадал,  Вася?  -  спросила меня мать,  по обыкновению,
ласково, позабыв мой резкий ответ.
     - Мы были с товарищем...
     - А мы тебя искали! - заметила Наташа.
     - Не пора ли, дети, ехать?
     - Ах, нет, подождемте, мама... Еще рано! - сказал я.
     Мать ревниво взглянула на меня и заметила:
     - Ну,  хорошо.  Мы останемся еще, но только не более часу. Ты, впрочем,
как хочешь. Кажется, здесь особенного веселья нет, Наташа?
     Сестра молча согласилась с матушкой.
     Перед отъездом мне еще раз хотелось взглянуть на  Зою Михайловну,  и  я
пошел ее отыскивать.  Проходя по столовой,  я увидал ее.  Она сидела рядом с
офицером и  громко  хохотала;  перед  ними  стояла  бутылка  шампанского.  Я
поторопился пройти,  но  мне  показалось,  что  она  меня  заметила  и...  и
сконфузилась.
     В швейцарской,  когда мы надевали шубы,  ко мне подбежал мой товарищ и,
как-то скверно щуря глаза, заметил:
     - Ты, Первушин, счастливец!
     - То есть, как это?
     - Очень  просто.  Что  это  ты  таким  агнцем представляешься?  Ты  Зое
Михайловне понравился. Она любит таких... зеленых.
     И он засмеялся гадким смехом.
     - Только, - продолжал он, - ты не зевай, а прямо...
     - Что ты говоришь? как ты смеешь так говорить?
     - Ха-ха-ха!.. Да ведь Зоя Михайловна - кокотка!
     Я  так  схватил его  за  руку,  что  он  побледнел и  страшно-испуганно
взглянул на меня.
     - Если ты еще одно слово... я ударю тебя!
     С  этими словами я бросился вон из швейцарской на подъезд.  Там я нашел
своих, и мы уехали.
     - Кокотка?  Не может быть.  Он лжет! - повторял я несколько раз и долго
не мог заснуть.


V

     Первушин, несмотря на мои увещания, выпил еще две рюмки и продолжал:
     - Прошло две недели со времени нашей встречи, а я не решался идти к Зое
Михайловне.  По правде говоря,  я ходил к ней каждый день, но доходил только
до ее квартиры,  а звонить не осмеливался.  С какой стати я приду к ней! Она
так,  из любезности, просила бывать, мало ли просят, а я вдруг... Нет, ни за
что!
     С   такими  мыслями  обыкновенно  я   сходил  печальный  с  лестницы  и
возвращался домой.
     "Тетрадки" мне  надоели.  Чтение показалось таким скучным.  Между строк
книги  незаметно для  меня  появлялось молодое,  красивое лицо.  Я  закрывал
глаза,  желая  подолее удержать в  памяти дорогой образ,  и  так  просиживал
подолгу.
     Мать волновалась и  тревожно всматривалась в  меня,  но я отговаривался
нездоровьем.
     Прошла еще неделя,  и я снова начал ходить на лекции,  хотя, признаюсь,
Зоя  более  всех  профессоров занимала мое  внимание.  Как-то,  при  входе в
университет,  швейцар подал мне маленькую записочку; я взглянул на почерк, и
сердце екнуло;  я сразу догадался,  от кого она.  Стало страшно. Я осторожно
разорвал конверт и прочитал приглашение Зои зайти к ней.
     Нечего и говорить, что я тотчас поехал.
     - И не стыдно вам? - ласково покорила она, подавая обе руки.
     Она посмотрела мне прямо в  глаза.  Суровая морщинка на лбу сгладилась.
Она вся просияла.
     - Отчего же так долго?
     В ответ я говорил какую-то чепуху.
     Зоя  была  в  отличном  расположении духа.  Она  говорила  без  умолку,
смеялась,  трунила над  моей застенчивостью,  потом показала свое помещение.
Квартира была невелика, но убрана роскошно; особенно хорош был ее будуар.
     - Какая роскошь! - невольно сорвалось у меня.
     Зоя вдруг покраснела.  Она, блестящая, изящная, красивая, стояла передо
мной с видом виноватого школьника. Слезы стояли в ее глазах.
     - Пойдемте в гостиную! - тихо заметила она, взяв меня за руку.
     - Что с вами, Зоя Михайловна? Вы... плачете? Я чем-нибудь обидел вас?..
О, простите меня.
     - Я?  С  чего вы  это взяли?  Я  не  плачу,  и  вы  меня не обижали!  -
проговорила она,  смеясь.  -  Вы, Василий Николаевич, как видно, мало знаете
женщин... Я просто нервная женщина, вот и все...
     Она снова разговорилась.  О  себе почти не  говорила или говорила очень
мало,  коротко,  скорее намеками,  но  зато расспрашивала обо  мне,  о  моих
занятиях, о матери и сестре...
     Я,  к удивлению, развернулся и свободно отвечал на ее вопросы. Особенно
много говорил о  сестре и  описывал ей Наташу с  восторженностью влюбленного
брата!
     Она слушала,  но  под конец мои восторженные описания произвели на нее,
кажется,  тяжелое впечатление. Когда я рассказывал о матери, Зоя задумалась,
и лицо ее сделалось такое грустное, что я остановился...
     - Нет,  нет... говорите... Не обращайте на меня внимания... Я люблю это
слушать... Так редко со мною говорят...
     Мы простились друзьями. Она взяла с меня слово не забывать ее.
     Я,  разумеется,  был влюблен,  как только мог быть влюблен застенчивый,
впервые влюбленный юнец.
     - Заходите же, Василий Николаевич, прошу вас... Знаете ли что? Я с вами
становлюсь лучше...
     - Да разве вы можете быть еще лучше? - восторженно воскликнул я.
     Она  вспыхнула до  ушей,  как маленькая девочка,  и  взглянула с  таким
кротким, умоляющим выражением, что мне стало жутко.
     - Зоя Михайловна! Что с вами?.. У вас есть горе?.. Скажите...
     - Нет... ничего, ничего... До свидания, мой добрый...
     И она крепко пожала мою дрожавшую руку.
     Я  стал ходить к  Зое чаще и  чаще и  наконец стал просиживать у нее по
целым дням. Часто я читал вслух, она слушала, сидя за работой. А то, бывало,
она сядет за рояль и начнет петь;  славный у нее тогда был голос! Теперь она
уж не поет.  Нечего и  прибавлять,  что отношения наши были самые чистые.  Я
смотрел на нее с  благоговением влюбленного и  таил любовь про себя.  А она?
Она  просто была неузнаваема.  Куда девались ее  прежняя манера,  ее  резкие
выражения,  громкий смех, смеющийся, жуткий взгляд ее, полуоткрытые костюмы?
Она  стала какая-то  тихая,  спокойная,  робкая и  даже застенчивая;  платья
носила самые скромные.  Она  стыдливо краснела,  если  нечаянно обнажался ее
локоть или  открывалась шея.  Она  быстро поправляла рукав  или  воротник и,
точно маленькая,  готова была расплакаться,  если, казалось ей, я бывал не в
духе.  Глядя на нее,  я считал ее самой скромной и целомудренной женщиной на
свете.
     Она умела хорошо рассказывать.  Из того немногого, что она рассказывала
тогда о себе,  и знал только,  что она кончила курс в институте, жила долгое
время за границей и что отец и мать ее живут в провинции. О них она говорить
не любила и раз на вопрос мой о том,  часто ли она переписывается с матерью,
отвечала как-то неохотно. Она любила вспоминать жизнь за границей. Италия на
нее произвела большое впечатление;  она там училась петь,  мечтала о карьере
артистки, все, казалось, складывалось удачно, но...
     - Но, - уныло добавила она, - вышло совсем не так.
     Больше она ничего не сказала. Я, разумеется, не спрашивал.
     Обыкновенно я просиживал у нее до обеда; к обеду возвращался домой. Все
были уверены, что я был на лекциях.
     Но  мать  чуяла  что-то  недоброе и  заметно  волновалась.  Обыкновенно
спокойная,  ровная,  она стала раздражительна,  пытливо всматривалась в  мое
лицо и  отворачивалась неудовлетворенная.  Чаще стала она говорить на тему о
женском  коварстве,  вызывая  обычную  добродушную улыбку  на  лице  Наташи.
Нередко по вечерам она тихо подходила к моей комнате,  чуть-чуть приотворяла
двери и  заглядывала,  не решаясь войти.  Я звал ее.  Она хитрила,  объясняя
каким-нибудь пустым предлогом необходимость зайти в мою комнату,  и тревожно
справлялась  о  моем  здоровье.   Когда  я  отвечал,  что  здоров,  она,  по
обыкновению,  обхватывала мою шею руками и,  заглядывая мне в глаза, пытливо
спрашивала:
     - Правда?
     Но,  несмотря на  утвердительный ответ,  в  ее  добрых,  нежных  глазах
заметна была тревога. Она грустно качала головой и тихо уходила из комнаты.
     Наташа,  очевидно, заметила, что я изменился, но делала вид, что ничего
не замечает, а между тем я часто ловил на себе ее беспокойный взгляд. Наташа
не  спрашивала;  не  в  ее  манере было  мешаться в  "чужие дела",  как  она
говорила.
     Раз только,  когда у нас зашел спор -  она очень любила "теоретические"
споры -  о  пожертвовании во имя долга,  и  я горячо доказывал,  что тяжелее
всего пожертвовать чувством к женщине, Наташа взглянула пристально на меня и
тихо, совсем тихо прошептала:
     - Уж не влюбился ли ты, Вася?
     - Что за вздор! - отвечал я, вспыхивая.
     - То-то! - строго заметила сестра. - Ты - натура несчастная. По