одумал он, потягиваясь и не сознавая ясно, бредит ли он
наяву или засыпает.
     - Нельзя  спать!  -  прошептал он  и  тотчас же  заснул.  Что-то  точно
толкнуло его в бок, он проснулся и быстро присел на постели, испуганный, что
проспал и  обманул Максима,  и  первое мгновение не мог сообразить,  сколько
теперь  времени.  Он  протер глаза  и  озирался вокруг.  Сквозь белую  штору
пробивался слабый свет. Слава богу! Еще, кажется, не поздно.
     Он вскочил с  постели,  отдернул штору и  взглянул в  окно.  Только что
рассветало, и в саду стоял еще полумрак.
     - Пора!
     Едва ступая босыми ножонками,  пробрался он в комнату няни, взял оттуда
платье и  платок,  лежавший около  ее  постели,  и  вернулся к  себе.  Через
несколько секунд он уж был одет, все похищенное свернуто в два полотенца.
     Надо было решить вопрос:  как  пробраться в  сад -  через окно или идти
через  комнаты?  Тихонько растворив окно,  он  заглянул вниз  и  отвернулся:
слишком высоко!  Тогда он  снял  с  себя башмаки и  в  одних чулках вышел за
двери.
     Сердце его  сильно билось,  когда он,  затаив дыхание,  прислушиваясь к
каждому шороху,  пробирался по коридору, мимо комнат сестер, и наконец вошел
в  диванную.  Вот  и  дверь...  Осторожно повернул он  ключ...  раз,  два...
раздался шум...  Он на минуту замер в  страхе и  со всех ног пустился в сад,
перепрыгивая ступеньки лестниц.  Вот и  вторая терраска сверху...  Стремглав
добежав до  конца аллеи,  он положил платье в  указанное место,  набросал на
него кучу виноградных листьев и побежал домой.
     Когда он  благополучно вернулся и  лег  в  постель,  его трясло точно в
лихорадке.  Он был бесконечно счастлив и  в то же время страшно трусил,  что
вдруг все откроется и отец прикажет его самого отдать в арестанты.


VI

     Проснулся он на другой день поздно.  Няня стояла перед ним. Он вспомнил
все,  что было ночью,  и  поглядел на  нее.  Ничего.  Она,  по  обыкновению,
ласковая и добрая,  -  видно,  ни о чем не догадывается. На голове ее другой
платок.
     - Ишь, соня... Заспался сегодня... Вставай, уже девятый час...
     Вася  быстро  поднялся,  оделся  и  позволил сегодня  няньке  расчесать
основательно свои кудри.
     - А не видал ты где-нибудь,  Васенька,  моего платка с головы?  Искала,
искала -  нигде не могла найти,  точно скрозь землю провалился! - озабоченно
проговорила она, обыскивая Васину кровать.
     - Нет, няня, не видал.
     - Чудное дело! - прошептала старуха.
     - Да ты, няня, не тревожься. Я тебе новый платок куплю.
     - Не в том дело... Не жаль платка, да куда он девался?
     И когда Вася был готов, няня сказала:
     - А папенька сердитый сегодня.
     - Отчего?
     - У нас, Васенька, беда случилась.
     - Беда? Какая беда, няня?
     - Один арестант из сада убежал утром.
     У  Васи  радостно забилось сердце.  Однако  он  постарался скрыть  свое
волнение и с напускным равнодушием спросил:
     - Убежал? Как же он убежал?
     - То-то  и  диво.  Только  что  хватились...  Платье свое  арестантское
оставил и убежал...  Все дивуются,  - откуда он достал платье... Не голый же
ушел...  Теперь  идет  переборка.  Всех  допрашивает конвойный  офицер...  И
папеньке доложили...  Прогневался...  Вдруг из губернаторского сада арестант
убежал!
     Ни жив ни мертв явился Вася в кабинет отца.  Действительно, адмирал был
не в  духе,  и в ответ на обычное "здравствуйте,  папенька" -  только кивнул
головой.  С  облегченным сердцем ушел Вася,  убедившись,  что отец ничего не
знает,  и  вскоре услышал крики отца,  который распекал явившегося к  нему с
рапортом полицмейстера.
     Вася целый день провел в  тревоге,  ожидая,  что вот-вот его позовут на
допрос к отцу.
     Но  никто его не звал.  За обедом отец даже был в  духе и  соблаговолил
сказать адмиральше,  высокой, полной, пожилой женщине, сохранившей еще следы
былой красоты:
     - А  ты  слышала,  что  сегодня случилось?  Каналья арестант убежал  из
нашего сада.
     - Как же это он мог?
     - Арестанты показывают,  что у него с собою узелок был, когда их вели с
блокшива...  Верно, там платье и было... Он переоделся и убежал... Комендант
совсем распустил их...  Уж я ему говорил... И конвойные плохо смотрят... Ну,
да недолго побегает...  Сегодня или завтра,  верно,  поймают... Как проведут
сквозь строй, не захочет бегать!
     У Васи екнуло сердце. Неужели поймают?
     Однако,  когда  через  несколько дней  мать  спросила отца,  поймали ли
арестанта, тот сердито отвечал:
     - Нет... Словно в воду канул, мерзавец! И никак не могли узнать, откуда
он достал платье!
     Когда  через неделю Вася  уже  совсем успокоился и  вышел утром в  сад,
пожилой арестант с  всклоченными черными бровями,  срезавший гнилые сучья  с
дерева,  таинственно поманил мальчика к  себе и,  когда тот подошел к  нему,
осторожно, чтобы никто не видал, сунул ему в руки маленький резной крестик и
проговорил:
     - Максимка приказал вам передать, барчук.
     И, ласково глядя на Васю, прибавил необыкновенно нежным голосом:
     - Пошли вам бог всего хорошего, добрый барчук!



    Константин Михайлович Станюкович.
    Максимка


                         Из цикла "Морские рассказы"


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"
     Издательство "Юнацтва", Минск, 1981
     Художник Е.А.Игнатьев
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 16 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


                                                          Посвящается Тусику


I

     Только что  пробил колокол.  Было  шесть часов прелестного тропического
утра на Атлантическом океане.
     По  бирюзовому  небосклону,  бесконечно высокому  и  прозрачно-нежному,
местами  подернутому,  словно  белоснежным  кружевом,  маленькими  перистыми
облачками, быстро поднимается золотистый шар солнца, жгучий и ослепительный,
заливая  радостным  блеском  водяную  холмистую поверхность океана.  Голубые
рамки далекого горизонта ограничивают его беспредельную даль.
     Как-то торжественно безмолвно кругом.
     Только   могучие  светло-синие   волны,   сверкая  на   солнце   своими
серебристыми верхушками и  нагоняя одна  другую,  плавно переливаются с  тем
ласковым,  почти  нежным ропотом,  который точно  нашептывает,  что  в  этих
широтах,  под тропиками,  вековечный старик океан всегда находится в  добром
расположении духа.
     Бережно, словно заботливый нежный пестун, несет он на своей исполинской
груди плывущие корабли, не угрожая морякам бурями и ураганами.
     Пусто вокруг!
     Не  видно сегодня ни одного белеющего паруса,  не видно ни одного дымка
на горизонте. Большая океанская дорога широка.
     Изредка блеснет на  солнце серебристою чешуйкой летучая рыбка,  покажет
черную спину  играющий кит  и  шумно выпустит фонтан воды,  высоко прореет в
воздухе  темный  фрегат  или  белоснежный альбатрос,  пронесется  над  водой
маленькая серая петрель, направляясь к далеким берегам Африки или Америки, и
Снова  пусто.  Снова рокочущий океан,  солнце да  небо,  светлые,  ласковые,
нежные.
     Слегка  покачиваясь на  океанской зыби,  русский военный паровой клипер
"Забияка" быстро  идет  к  югу,  удаляясь все  дальше  и  дальше от  севера,
мрачного, угрюмого и все-таки близкого и дорогого севера.
     Небольшой,  весь черный,  стройный и красивый со своими тремя чуть-чуть
подавшимися  назад  высокими  мачтами,   сверху  донизу  покрытый  парусами,
"Забияка" с  попутным и  ровным,  вечно дующим в  одном и том же направлении
северо-восточным пассатом бежит себе миль по  семи -  восьми в  час,  слегка
накренившись  своим  подветренным  бортом.  Легко  и  грациозно  поднимается
"Забияка" с  волны  на  волну,  с  тихим  шумом  рассекает их  своим  острым
водорезом,  вокруг которого пенится вода и рассыпается алмазною пылью. Волны
ласково лижут бока клипера. За кормой стелется широкая серебристая лента.
     На  палубе  и  внизу  идет  обычная утренняя чистка и  уборка клипера -
подготовка к  подъему флага,  то есть к восьми часам утра,  когда на военном
судне начинается день.
     Рассыпавшись по  палубе  в  своих  белых  рабочих  рубахах  с  широкими
откидными синими  воротами,  открывающими жилистые  загорелые шеи,  матросы,
босые, с засученными до колен штанами, моют, скребут и чистят палубу, борты,
пушки и медь -  словом, убирают "Забияку" с тою щепетильною внимательностью,
какою отличаются моряки при уборке своего судна, где всюду, от верхушек мачт
до трюма,  должна быть умопомрачающая чистота и где все,  доступное кирпичу,
суконке и белилам, должно блестеть и сверкать.
     Матросы усердно работали и весело посмеивались,  когда горластый боцман
Матвеич, старый служака с типичным боцманским лицом старого времени, красным
и от загара и от береговых кутежей,  с выкаченными серыми глазами,  "чумея",
как  говорили матросы,  во  время  "убирки" выпаливал какую-нибудь уж  очень
затейливую ругательную импровизацию,  поражавшую даже привычное ухо русского
матроса.  Делал  Матвеич это  не  столько для  поощрения,  сколько,  как  он
выражался, "для порядка".
     Никто за это не сердился на Матвеича.  Все знают,  что Матвеич добрый и
справедливый человек, кляуз не заводит и не злоупотребляет своим положением.
Все давно привыкли к тому,  что он не мог произнести трех слов без ругани, и
порой  восхищаются его  бесконечными вариациями.  В  этом  отношении он  был
виртуоз.
     Время от времени матросы бегали на бак,  к кадке с водой и к ящику, где
тлел фитиль,  чтобы наскоро выкурить трубочку острой махорки и  перекинуться
словом.  Затем снова принимались чистить и оттирать медь, наводить глянец на
пушки  и  мыть  борты,  и  особенно старательно,  когда приближалась высокая
худощавая фигура  старшего офицера,  с  раннего  утра  носившегося по  всему
клиперу, заглядывая то туда, то сюда.
     Вахтенный офицер,  молодой блондин,  стоявший вахту с четырех до восьми
часов,  уже  давно разогнал дрему первого получаса вахты.  Весь в  белом,  с
расстегнутою ночной сорочкой,  он  ходит взад и  вперед по  мостику,  вдыхая
полной грудью свежий воздух утра,  еще не накаленный жгучим солнцем.  Нежный
ветер приятно ласкает затылок молодого лейтенанта, когда он останавливается,
чтобы взглянуть на  компас -  по  румбу ли  правят рулевые,  или на паруса -
хорошо ли они стоят, или на горизонт - нет ли где шквалистого облачка.
     Но все хорошо,  и лейтенанту почти нечего делать на вахте в благодатных
тропиках.
     И  он снова ходит взад и  вперед и  слишком рано мечтает о том времени,
когда  вахта  кончится и  он  выпьет стакан-другой чаю  со  свежими горячими
булками,  которые так  мастерски печет  офицерский кок,  если  только водку,
которую он требует для поднятия теста, не вольет в себя.


II

     Вдруг  по  палубе  пронесся  неестественно громкий  и  тревожный  окрик
часового, который, сидя на носу судна, смотрел вперед:
     - Человек в море!
     Матросы  кинули  мгновенно  работы,   и,  удивленные  и  взволнованные,
бросились на бак, и устремили глаза на океан.
     - Где  он,   где?  -  спрашивали  со  всех  сторон  часового,  молодого
белобрысого матроса, лицо которого вдруг побелело как полотно.
     - Вон,  -  указывал дрогнувшей рукой матрос. - Теперь скрылся. А сейчас
видел,  братцы...  На  мачте держался...  привязан,  что ли,  -  возбужденно
говорил матрос, напрасно стараясь отыскать глазами человека, которого только
что видел.
     Вахтенный лейтенант вздрогнул от  окрика  часового и  впился  глазами в
бинокль, наводя его в пространство перед клипером.
     Сигнальщик смотрел туда же в подзорную трубу.
     - Видишь? - спросил молодой лейтенант.
     - Вижу, ваше благородие... Левее извольте взять...
     Но в  это мгновение и  офицер увидел среди волн обломок мачты и  на ней
человеческую фигуру.
     И взвизгивающим,  дрожащим голосом, торопливым и нервным, он крикнул во
всю силу своих здоровых легких:
     - Свистать всех наверх! Грот и фок на гитовы! Баркас к спуску!
     И, обратившись к сигнальщику, возбужденно прибавил:
     - Не теряй из глаз человека!
     - Пошел все наверх!  - рявкнул сипловатым баском боцман после свистка в
дудку.
     Словно бешеные, матросы бросились к своим местам.
     Капитан и старший офицер уже вбегали на мостик.  Полусонные,  заспанные
офицеры, надевая на ходу кители, поднимались по трапу на палубу.
     - Старший офицер принял команду,  как всегда бывает при аврале,  и, как
только  раздались его  громкие,  отрывистые командные слова,  матросы  стали
исполнять их  с  какою-то лихорадочною порывистостью.  Все в  их руках точно
горело. Каждый словно бы понимал, как дорога каждая секунда.
     Не  прошло и  семи минут,  как почти все паруса,  за исключением двух -
трех,  были  убраны,  "Забияка" лежал в  дрейфе,  недвижно покачиваясь среди
океана,  и  баркас с  шестнадцатью гребцами и  офицером у руля спущен был на
воду.
     - С богом! - крикнул с мостика капитан на отваливший от борта баркас.
     Гребцы навалились изо всех сил, торопясь спасти человека.
     Но в  эти семь минут,  пока остановился клипер,  он успел пройти больше
мили, и обломка мачты с человеком не видно было в бинокль.
     По компасу заметили все-таки направление, в котором находилась мачта, и
по этому направлению выгребал баркас, удаляясь от клипера.
     Глаза  всех   моряков  "Забияки"  провожали  баркас.   Какою  ничтожною
скорлупою казался он,  то показываясь на гребнях больших океанских волн,  то
скрываясь за ними.
     Скоро он казался маленькой черной точкой.


III

     На палубе царила тишина.
     Только порой матросы,  теснившиеся на юте и на шканцах,  менялись между
собой отрывистыми замечаниями, произносимыми вполголоса:
     - Должно, какой-нибудь матросик с потопшего корабля.
     - Потонуть кораблю здесь трудно. Разве вовсе плохое судно.
     - Нет, видно, столкнулся с каким другим ночью...
     - А то и сгорел.
     - И всего-то один человек остался, братцы!
     - Может, другие на шлюпках спасаются, а этого забыли...
     - Живой ли он?
     - Вода теплая. Может, и живой.
     - И как это,  братцы,  акул-рыба его не съела.  Здесь этих самых акулов
страсть!
     - Ддда,  милые!  Опаская эта  флотская служба.  Ах,  какая  опаская!  -
произнес,  подавляя  вздох,  совсем  молодой  чернявый  матросик с  серьгой,
первогодок, прямо от сохи попавший в кругосветное плавание.
     И  с  омраченным грустью лицом он снял шапку и  медленно перекрестился,
точно  безмолвно  моля  бога,  чтобы  он  сохранил  его  от  ужасной  смерти
где-нибудь в океане.
     Прошло три четверти часа общего томительного ожидания.
     Наконец сигнальщик,  не  отрывавший глаза  от  подзорной трубы,  весело
крикнул:
     - Баркас пошел назад!
     Когда он стал приближаться, старший офицер спросил сигнальщика:
     - Есть на нем спасенный?
     - Не видать, ваше благородие! - уже не так весело отвечал сигнальщик.
     - Видно, не нашли! - проговорил старший офицер, подходя к капитану.
     Командир "Забияки", низенький, коренастый и крепкий брюнет пожилых лет,
заросший сильно  волосами,  покрывавшими мясистые щеки  и  подбородок густою
черною заседевшею щетиной,  с небольшими круглыми,  как у ястреба,  глазами,
острыми  и  зоркими,  -  недовольно  вздернул  плечом  и,  видимо  сдерживая
раздражение, проговорил:
     - Не думаю-с.  На баркасе исправный офицер и  не вернулся бы так скоро,
если б не нашел человека-с.
     - Но его не видно на баркасе.
     - Быть может,  внизу Лежит,  потому и не видно-с...  А впрочем-с, скоро
узнаем...
     И капитан заходил по мостику, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть
на  приближавшийся баркас.  Наконец он  взглянул в  бинокль и  хоть не видел
спасенного,  но по спокойно-веселому лицу офицера, сидевшего на руле, решил,
что спасенный на баркасе. И на сердитом лице капитана засветилась улыбка.
     Еще несколько минут,  и  баркас подошел к  борту и  вместе с людьми был
поднят на клипер.
     Вслед  за   офицером  из   баркаса  стали  выходить  гребцы,   красные,
вспотевшие, с трудом переводившие дыхание от усталости. Поддерживаемый одним
из  гребцов,  на  палубу вышел и  спасенный -  маленький негр,  лет десяти -
одиннадцати, весь мокрый, в рваной рубашке, прикрывавшей небольшую часть его
худого, истощенного, черного, отливавшего глянцем тела.
     Он  едва  стоял на  ногах и  вздрагивал всем телом,  глядя ввалившимися
большими глазами с  какою-то безумною радостью и  в то же время недоумением,
словно не веря своему спасению.
     - Совсем полумертвого с  мачты сняли;  едва  привели в  чувство бедного
мальчишку, - докладывал капитану офицер, ходивший на баркасе.
     - Скорее его в лазарет! - приказал капитан.
     Мальчика тотчас же отнесли в лазарет,  вытерли насухо, уложили в койку,
покрыли одеялами,  и  доктор начал  его  отхаживать,  вливая в  рот  ему  по
несколько капель коньяку.
     Он жадно глотал влагу и умоляюще глядел на доктора, показывая на рот.
     А  наверху ставили паруса,  и  минут  через  пять  "Забияка" снова  шел
прежним курсом, и матросы снова принялись за прерванные работы.
     - Арапчонка спасли!  -  раздавались со  всех  сторон веселые матросские
голоса.
     - И какой же он щуплый, братцы!
     Некоторые бегали в лазарет узнавать, что с арапчонком.
     - Доктор отхаживает. Небось, выходит!
     Через час марсовой Коршунов принес известие, что арапчонок спит крепким
сном, после того как доктор дал ему несколько ложечек горячего супа...
     - Нарочно для арапчонка,  братцы, кок суп варил; вовсе, значит, пустой,
безо всего, - так, отвар быдто, - с оживлением продолжал Коршунов, довольный
и тем,  что ему,  известному вралю,  верят в данную минуту, и тем, что он на
этот раз не врет, и тем, что его слушают.
     И,  словно  бы  желая  воспользоваться таким  исключительным  для  него
положением, он торопливо продолжает:
     - Фершал,  братцы,  сказывал, что этот самый арапчонок по-своему что-то
лопотал, когда его кормили, просил, значит: "Дайте больше, мол, этого самого
супу"...  И  хотел  даже  вырвать у  доктора чашку...  Однако не  допустили:
значит, брат, сразу нельзя... Помрет, мол.
     - Что ж арапчонок?
     - Ничего, покорился...
     В  эту  минуту к  кадке  с  водой подошел капитанский вестовой Сойкин и
закурил остаток капитанской сигары.  Тотчас же  общее внимание было обращено
на вестового, и кто-то спросил:
     - А не слышно, Сойкин, куда денут потом арапчонка?
     Рыжеволосый,  веснушчатый, франтоватый, в собственной тонкой матросской
рубахе и  в  парусинных башмаках,  Сойкин не  без  достоинства пыхнул дымком
сигары  и   авторитетным  тоном   человека,   имеющего  кое-какие  сведения,
проговорил:
     - Куда деть? Оставят на Надежном мысу, когда, значит, придем туда.
     "Надежным мысом" он называл мыс Доброй Надежды.
     И, помолчав, не без пренебрежения прибавил:
     - Да и что с им делать, с черномазой нехристью? Вовсе даже дикие люди.
     - Дикие не  дикие,  а  все божья тварь...  Пожалеть надо!  -  промолвил
старый плотник Захарыч.
     Слова   Захарыча,   видимо,   вызвали  общее   сочувствие  среди  кучки
курильщиков.
     - А  как же арапчонок оттель к  своему месту вернется?  Тоже и  у  его,
поди, отец с матерью есть! - заметил кто-то.
     - На Надежном мысу всяких арапов много. Небось, дознаются, откуда он, -
ответил Сойкин и, докурив окурок, вышел из круга.
     - Тоже вестовщина.  Полагает о себе!  - сердито пустил ему вслед старый
плотник.


IV

     На  другой день  мальчик-негр  хотя  и  был  очень слаб,  но  настолько
оправился  после  нервного  потрясения,   что  доктор,  добродушный  пожилой
толстяк,  радостно улыбаясь своею широкою улыбкою, потрепал ласково мальчика
по щеке и дал ему целую чашку бульону, наблюдая, с какой жадн