м,  я
требователен по  службе,  школю всех  вас,  но  будто уж  я  такой отчаянный
деспот,  каким вы  меня расписывали,  а?..  И  знаете ли  что?  Не  услышь я
случайно вашего разговора,  были бы вы сегодня на "Голубчике"!  - неожиданно
прибавил адмирал.
     Леонтьев удивленно взглянул на адмирала, ничего не понимая.
     - Я  имел  намерение  вас  перевести на  "Голубчик",  но  после  вашего
разговора не перевел... А знаете ли почему?..
     - Не могу догадаться, ваше превосходительство.
     - Чтоб вы не подумали,  будто я вас перевожу из-за того, что вы бранили
своего адмирала... Теперь поняли?..
     - Понял, - отвечал мичман.
     - И я рад,  что так случилось...  Очень рад,  что будем вместе.  Вы, по
крайней мере,  убедитесь,  что я  не  такой уж  тиран...  Поживете,  увидите
настоящих злых... адмиралов... Тогда, быть может, и вспомните добром такого,
как ваш.
     - Я  никогда не  забуду сегодняшнего дня,  ваше  превосходительство!  -
порывисто и с чувством произнес молодой человек.  -  Я никак не ожидал,  что
вы... так снисходительно отнесетесь к моему поступку... Я думал...
     - Вы  думали,  что я  в  самом деле надену на  вас матросскую куртку?..
Отдам вас под суд за то,  что вы назвали меня "бешеной собакой"?  - спросил,
улыбаясь, адмирал.
     - Признаться, думал, ваше превосходительство.
     - Плохо же вы знаете своего адмирала!  -  с выражением не то грусти, не
то неудовольствия промолвил адмирал. - А, кажется, меня нетрудно узнать... Я
перед всеми вами весь,  каков есть...  Вот если бы  вы осмелились ослушаться
моего приказания или  были малодушный или нечестный офицер,  позорящий честь
флага,  тогда я  не задумался бы строго наказать вас...  Не пожалел бы.  А в
военное время  и  расстрелял бы  офицера-труса или  изменника!  -  энергично
воскликнул адмирал, сверкнув глазами и сжимая кулаки... - Но губить молодого
мичмана,  да еще такого славного, только за то, что он такой же бешеный, как
и его адмирал, и на дерзость ответил дерзостью... Как вы могли, как вы смели
об этом думать...  А еще неглупый человек,  и так мало понимать людей?! Нет,
любезный друг,  я не обращаю внимания на такие пустяки и из-за них никого не
губил...  Не в  них дело...  Не в  этом дух службы...  Этим пусть занимаются
какие-нибудь  мелочные люди...  какие-нибудь  торгаши адмиралы,  не  любящие
флота...
     И с обычной своей экспансивностью адмирал стал излагать свои взгляды на
службу,  на ее дух,  на отношения начальника к подчиненным,  на связь, какая
должна быть  между  ними.  Разумеется,  не  обошлось без  указаний на  таких
"незабвенных" моряков, как Нельсон, Лазарев, Нахимов и Корнилов...
     Отпуская после этой интимной беседы молодого мичмана,  адмирал сердечно
проговорил:
     - Помните,   что  во  мне  вы  всегда  найдете  преданного  друга...  И
впоследствии,  если  я  вам  могу быть в  чем-нибудь полезен,  идите прямо к
прежнему своему адмиралу.  Что могу, всегда сделаю... А сегодня прошу ко мне
обедать... Вы любите поросенка с кашей?
     - Люблю, ваше превосходительство.
     - Так у меня сегодня поросенок о гречневой кашей!  -  весело проговорил
адмирал.
     Молодой  мичман  вышел   из   адмиральской  каюты  горячим  поклонником
беспокойного адмирала.
     И  спустя много  лет,  когда  ему  пришлось служить с  более  покойными
"цензовыми" адмиралами новейшей формации,  сколько раз  и  с  каким  теплым,
благодарным чувством вспоминал он об этом "беспокойном" и жалел,  что такого
уже нет более во флоте...
     - Эй, Васька! - крикнул адмирал, когда ушел Леонтьев, но крикнул как-то
нерешительно, не так, как всегда.
     Тот  явился  словно  бы  нехотя,  еле  передвигая  ноги,  недовольный и
мрачный, с подвязанной черным платком щекой.
     Адмирал  покосился на  подвязанную щеку,  вспомнил,  что,  вернувшись в
каюту  после  того,   как  бесился  на   палубе,   он   за   что-то  толкнул
подвернувшегося ему Ваську, и виновато спросил:
     - Ты щеку-то... зачем подвязал?
     - Еще спрашиваете:  зачем?  -  грубо отвечал Васька,  зная, что адмирал
теперь в таком настроении, что ему можно грубить безнаказанно. - Зачем?! Мне
тоже даже довольно совестно показывать перед людьми свой срам...
     - Какой срам?
     - А  синяк...  В  самый глаз давеча звезданули...  Чуть выше -  и вовсе
глаза бы решился...  И хоть бы за какую-нибудь вину... А то вовсе зря, из-за
вашего бешеного характера...
     Адмирал не ронял слова,  и Васька, бросив быстрый лукавый взгляд своего
неподвязанного глаза на адмирала, после паузы решительно проговорил:
     - Как вам угодно, но только больше переносить от вас мук я не согласен.
Это сверх сил моего терпения...  Как,  значит,  придем в Нагасаки,  извольте
меня увольнить... Возьмите себе другого слугу.
     - Кого я возьму? Что ты врешь там?
     - Вовсе не вру... В Нагасаках дозвольте получить расчет.
     - Ну, ну... не сердись... Не ворчи...
     - Я  не сержусь...  Я  знаю,  что вы отходчисты,  но все-таки обидно...
Прямо в глаз!..
     Адмирал вышел  в  соседнюю каюту  и,  вернувшись,  подал Ваське большой
золотой американский игль (в десять долларов) и сказал:
     - Вот тебе... возьми... Не ворчи только...
     Почувствовав в  руке  монету,  Васька поблагодарил и  после  небольшого
предисловия  объявил,   что  он  готов  служить  адмиралу.  Он  останется  -
разумеется,  не "из антереса" ("какой мне антерес?"),  а только потому,  что
очень "привержен" к его превосходительству.
     Проговорив эту тираду, Васька, однако, не уходил.
     - Что тебе надо еще? - спросил адмирал.
     - Маленькая просьбица, ваше превосходительство.
     - Говори.
     - Дозвольте взять ваше штатское пальтецо.  Вы  не  изволите носить его.
Оно зря висит... А я бы переделал.
     - Бери.
     - И  пинжак у  вас один совсем для адмиральского звания не подходит.  А
вашему камердинеру отлично бы! - продолжал Васька.
     - Бери.
     - Премного благодарен, ваше превосходительство.
     - Большая ты каналья, Васька! - добродушно рассмеялся адмирал.
     Васька осклабился,  оскалил зубы от этого комплимента и вышел из каюты,
весьма довольный,  что  "нагрел" адмирала,  да  еще  за  сравнительно пустой
синяк, едва даже заметный.
     И  он  немедленно же  снял со  щеки платок,  надетый им  специально для
предъявления адмиралу больших требований после  его  гневного состояния,  во
время которого Васька,  кажется,  нарочно подвертывался под  руку  бушующего
барина и получал, случалось, экстренные затрещины, чтобы после предъявить на
них счет, разыгрывая комедию невинно обиженного человека.
     И адмирал всегда откупался,  так как,  по словам Васьки, после того как
отходил, бывал совсем "прост", и тогда проси у него что хочешь. Даст!


        "XV"

     Когда мичман Леонтьев появился в  кают-компании,  веселый и  радостный,
совсем непохожий на человека,  собирающегося одеть матросскую куртку,  - все
поняли,  что объяснение с  адмиралом окончилось благополучно,  и  облегченно
вздохнули, нетерпеливо ожидая сообщений Леонтьева.
     По-видимому,  более всех был рад за своего любимца старший офицер. Хоть
он  и  не  предвидел особых  бед  для  дерзкого мичмана,  но  все-таки  ждал
неприятностей и думал, что Леонтьева вышлют с эскадры.
     И его нахмуренное лицо озарилось доброй улыбкой, и маленькие близорукие
глаза заискрились радостью,  когда он  спросил,  уверенный по  веселому виду
мичмана, что все обошлось:
     - Под арест, значит, уж не нужно, Сергей Александрович?
     - Не  нужно,  Михаил Петрович,  не  нужно...  Сегодня зван  к  адмиралу
обедать.
     - Обедать?!  -  воскликнул тетка Авдотья и совсем выкатил свои ошалелые
глаза. - Вот так ловко!
     - И вы остаетесь на эскадре?
     - В Россию не едете?
     - И ничего вам не будет?
     - Остаюсь...  и ничего мне не будет! - отвечал на бросаемые ему со всех
сторон вопросы молодой человек.
     - Невероятно! - пробасил артиллерист.
     - Удивительно! - счел долгом удивиться даже и доктор.
     Штурман  значительно  и  торжествующе улыбался:  "Дескать,  что  я  вам
говорил?"
     - Но,  верно,  он пушил вас,  Сереженька?..  Здорово,  а?  -  спрашивал
Снежков.
     - И не пушил... Знаете ли, господа, ведь мы совсем не знаем адмирала. Я
только что сейчас его узнал...  Какая справедливая душа! Какая порядочность!
- восторженно восклицал мичман, присаживаясь у стола.
     - Влюбились в него теперь? - иронически заметил ревизор.
     - Да,  влюбился,  -  вызывающе проговорил молодой человек. - Влюбился и
буду теперь стоять за него горой,  и охотно прощаю ему и его крики, и минуты
бешенства...  Он -  человек!  И я был болван, считая его злым и мстительным.
Торжественно заявляю, господа, что был болван!
     - Да  вы  расскажите толком,  что  такое случилось?  Как  это вы  вдруг
обратились в христианскую веру? - нетерпеливо заметил доктор.
     - Рассказывайте, рассказывайте, Сереженька.
     - Что случилось?  А  вот что:  он извинился передо мной,  и  если б  вы
знали, как искренне и сердечно. Он... адмирал... Понимаете?
     Эти слова вызвали общее изумление.
     Действительно,  господам  морякам,  привыкшим  к  железной  дисциплине,
трудно  было  понять,   чтобы  адмирал,   получивший  дерзость,  мог  первый
извиниться.  Он мог простить ее,  но не просить прощения у подчиненного. Это
казалось чем-то диковинным.
     - И мало того,  -  порывисто продолжал мичман, - он понял, что я вызван
был  на  дерзость его дерзостью,  и  не  считает меня виноватым...  Скажите,
господа,  многие ли  начальники способны на  это?..  Ведь  надо  быть  очень
порядочным человеком, чтоб поступить так...
     Когда  Леонтьев  подробно  передал  свое  объяснение  с  адмиралом,   в
кают-компании  раздались восторженные одобрения.  Все  решили,  что  хотя  с
беспокойным адмиралом и тяжело подчас служить и он бывает бешеный, но что он
добрый и справедливый человек, достойный глубокого уважения.
     И  в этот самый день,  когда адмирал бесновался как сумасшедший и после
извинился пред мичманом,  сказавшим ему  дерзость,  на  "Резвом" незримо для
всех крепла духовная связь между беспокойным адмиралом и  его  подчиненными,
оставшаяся на всю жизнь добрым и  поучительным воспоминанием о  "человеке" -
воспоминанием,  которым -  увы!  -  едва ли похвалятся современные адмиралы,
вырабатывающие свои  отношения  к  подчиненным  лишь  на  безжизненной букве
устава или  на  торгашеских правилах "ценза",  хотя  бы  весьма корректные и
никогда не увлекающиеся профессиональным гневом.
     Пока в  кают-компании шли разговоры об  адмирале,  он  вышел из каюты и
разгуливал взад и  вперед по  шканцам,  кидая по временам быстрые взгляды на
рыжего мичмана Щеглова, стоявшего на мостике.
     Расстроенный и  подавленный вид  молодого моряка  возбуждал в  адмирале
участие.  Он понимал,  что должен был переживать молодой самолюбивый офицер,
свершивший такое "преступление",  как он.  И  это его отчаяние и  вызывало в
адмирале  сочувствие и  заставляло простить  его  вину,  вселяя  в  адмирале
уверенность,  что  моряк,  так  сильно потрясенный,  уж  более не  прозевает
шквала,  и что,  следовательно,  отрешить его от командования вахтой, как он
собирался,  было бы  напрасным лишним оскорблением и  без того оскорбленного
самолюбия.
     И  адмирал поднялся на  мостик,  подошел к  Щеглову и  как ни в  чем не
бывало спросил:
     - Как ход-с?
     - Десять узлов, ваше превосходительство!
     В голосе мичмана звучала виноватая нотка.
     Адмирал поднял голову, осмотрел паруса и заметил:
     - Отлично-с у вас стоят паруса...
     Этот комплимент,  который в другое время порадовал бы мичмана,  теперь,
напротив,  заставил  его  только  вспыхнуть.  Он  напомнил  ему  о  парусах,
потерянных по его вине, и казался ему какою-то насмешкой.
     "Уж лучше бы он опять разнес и назвал прачкой!" -  подумал мнительный и
нервно настроенный моряк.
     Адмирал,  казалось, понял и это. Ему стало жаль молодого человека. И он
мягко промолвил:
     - Не следует падать духом, любезный друг... Вы получили тяжелый урок и,
конечно,  им воспользуетесь...  Беда у всех возможна...  И вам только делает
честь,  что вы так близко приняли ее к сердцу...  Это доказывает,  что в вас
морская душа бравого офицера... Да-с!
     Молодой мичман,  все  еще думавший,  что ему место только в  "прачках",
ожил от  этих ободряющих слов адмирала и  в  эту минуту желал только одного:
чтобы на  корвет немедленно налетел самый отчаянный шквал.  Он  показал бы и
адмиралу и всем, как лихо бы он убрался.
     Но горизонт со всех сторон был чист,  и  мичман мог только взволнованно
проговорить:
     - Я,  ваше  превосходительство,  поверьте...  заглажу свою  вину...  Вы
увидите...
     - Не сомневаюсь...  И  скажу вам,  что на ваших вахтах я  буду спокойно
спать! - проговорил адмирал и спустился с мостика.
     Мичман,  не находя слов,  благодарно взглянул на адмирала, оказывающего
ему  такое  доверие,  и  окончательно почувствовал себя  снова неопозоренным
моряком, могущим оставаться на службе.
     И  адмирал не  ошибся.  Действительно,  он  мог потом спокойно спать на
вахтах Щеглова, так как после этого дня на корвете не было более бдительного
вахтенного начальника.
     Ободряющие,   вовремя  сказанные  слова  отчаявшемуся  молодому  моряку
сохранили флоту  хорошего офицера  и  были  убедительнее всяких  выговоров и
арестов и  всего того  мертвящего формализма,  который особенно губителен во
флоте.
     Николай Афанасьевич долго кейфовал у  себя  в  каюте и  не  показывался
наверху, чтобы не встретиться с адмиралом.
     Наконец он послал вестового за старшим офицером,  и  когда тот присел в
капитанской каюте, капитан спросил:
     - Ну что, Михаил Петрович, адмирал отошел?
     - Отошел,  Николай Афанасьич...  Только что  с  Леонтьевым объяснился и
извинился перед ним.
     Монте-Кристо пожал плечами и, улыбаясь, сказал:
     - Сумасшедший!..  С  ним ни минуты покоя...  Значит,  и  нас с  вами не
отдаст под суд?
     - Мало ли что он скажет...
     - Ну и накричался же он сегодня... Уф! - отдувался Николай Афанасьевич.
- И главное: почему, скажите на милость, наш корвет - кафешантан? - внезапно
раздражился капитан,  вспомнив обидные слова адмирала.  - Что он нашел в нем
похожего на кафешантан, а?.. Ведь это черт знает что такое...
     - Осрамились мы сегодня, Николай Афанасьевич, надо сознаться.
     - Да...  все из-за Щеглова...  И  потом этот фор-марсель...  Отчего его
долго не несли?
     - Подшкипер в спешке не мог его найти...
     - Экая каналья...  Но все-таки:  почему же кафешантан?  Кажется,  у нас
корвет в порядке...
     - Кажется, - скромно отвечал старший офицер.
     - Нет,  решительно  с  ним  невозможно служить...  Если  он  будет  так
продолжать, я, Михаил Петрович, попрошусь в Россию... Надоело... Но пока это
между нами...  "Распустил офицеров!"...  Не ругаться же мне,  как боцману...
Что значит: "распустил"?..
     Капитан еще несколько времени изливался перед старшим офицером и, когда
тот ушел,  снова улегся на диван и морщился при мысли, что после сегодняшних
треволнений придется идти обедать к беспокойному адмиралу.  Правда,  обеды у
него отличные и вино хорошее, но...
     - Нет...  почему кафешантан? - воскликнул снова Монте-Кристо и никак не
мог сообразить, что этим хотел сказать адмирал.


        "XVI"

     Адмирал обедал в  шесть часов.  Стол  у  адмирала был  обильный и  вина
превосходные.  В  море  у  него  каждый день  обедало человек десять.  Кроме
постоянных его гостей - командира, флаг-капитана и флаг-офицера, обедавших у
адмирала ежедневно,  приглашались: вахтенный начальник, вахтенные гардемарин
и кондуктор, стоявшие на вахте с четырех часов до восьми утра и, по очереди,
два  или три офицера из  числа остального персонала кают-компании.  Довольно
часто кто-нибудь приглашался и  экстренно,  не в  очередь.  По воскресеньям,
случалось, адмирала приглашали офицеры обедать в кают-компанию.
     Все на "Резвом" хорошо знали,  что адмирал не любил, когда приглашенные
являлись  ранее  назначенного времени.  Он  держался  английских  обычаев  и
допускал опоздание минут  на  пять,  но  никак  не  появление гостя хотя  бы
минутой раньше.
     Вначале,  когда еще не  всем были известны эти "правила",  один мичман,
приглашенный к адмиралу, желая быть вполне корректным, по его мнению, пришел
в  адмиральскую каюту  минут за  восемь и  был  принят далеко не  с  обычной
приветливостью радушного и гостеприимного хозяина.
     Молча  протянул адмирал гостю  руку,  молча  указал  пальцем на  диван,
присел сам и,  видимо, чем-то недовольный, упорно молчал, подергивая плечами
и теребя щетинистые усы.
     В отваге отчаяния гость решился завязать разговор и сказал:
     - Отличная сегодня погода, ваше превосходительство...
     Вместо  ответа  адмирал  только  покосился на  мичмана  и  после  паузы
проговорил:
     - А знаете ли, что я вам скажу, любезный друг?..
     "Любезный друг",  успевший  уже  изучить  другие  привычки  "глазастого
черта", взглянул на него с некоторой душевной тревогой.
     И  по  тону,  и  по упорному взгляду круглых,  выкаченных глаз адмирала
гость предчувствовал,  что адмирал,  во  всяком случае,  не  имеет намерения
сказать что-либо приятное.
     "Уж не хочет ли он перед обедом разнести?"
     И  он  мысленно перебирал в  своей  памяти  все  могущие  быть  за  ним
служебные вины, за которые могло бы попасть.
     Адмирал, между тем проговорив обычное свое предисловие, остановился как
бы в раздумье.
     Так прошла еще секунда-другая тяжелого молчания.  Гость чувствовал себя
не особенно приятно.
     Наконец  адмирал,  видимо,  бессильный побороть  желание  выразить свое
неудовольствие и  в  то  же  время  придумывая  возможно  мягкую  форму  его
выражения, продолжал:
     - У вас, должно быть, часы бегут-с, вот что я вам скажу.
     Молодой человек,  совсем не догадывавшийся,  к  чему клонит адмирал,  и
несколько изумленный таким категорическим мнением о неверности его отличного
"полухронометра",  торопливо достал из  жилетного кармана часы,  взглянул на
них и поспешил ответить:
     - У  меня совершенно верные часы,  ваше превосходительство...  Без пяти
минут шесть.
     - А я, кажется, любезный друг, приглашал вас обедать в шесть часов?
     - Точно так, в шесть! - промолвил мичман, все еще не догадываясь, в чем
дело.
     - Так вы и должны были прийти ровно в шесть! - отрезал адмирал.
     Мичман наконец догадался.
     - Виноват, ваше превосходительство... я не знал... я уйду-с...
     И с этими словами он стремительно сорвался с места,  словно бы в диване
оказалась игла, готовый немедленно исчезнуть.
     - Куда уж теперь уходить! Садитесь! - приказал адмирал.
     Сконфуженный молодой человек покорно опустился на диван.
     И  беспокойный адмирал,  облегчив свою  душу,  тотчас  же  успокоился и
заговорил уже более мягким тоном:
     - Я позволил себе заметить вам,  любезный друг, об этом для того, чтобы
вы вперед знали, что если вас зовут в шесть, то и надо приходить в шесть.
     - Слушаю, ваше превосходительство.
     - Вот англичане деловой народ и  понимают цену времени.  У  них принято
являться в  назначенное время,  ни минутой раньше.  И это,  по-моему,  умно,
весьма умно... А то хозяин может быть занят мало ли чем - бреется, например,
а гость лезет не вовремя.  Согласитесь, что это неделикатно. Наконец, хозяин
просто может не  быть дома до  назначенного времени,  а  вы пришли и  сидите
один, как болван... Ведь это неприятно, а? Не правда ли?
     - Совершенно верно, ваше превосходительство.
     - А виноват не хозяин,  а гость...  Не приходи раньше времени. Надеюсь,
вы согласны со мной?
     Еще бы не согласиться!
     И мичман поспешил выразить полнейшее согласие.
     - А я все-таки рад вас видеть,  очень рад,  -  любезно говорил адмирал,
снова пожимая руку опешившему мичман