гости к  одним дачникам,  с  которыми познакомилась
летом.  Не нравились профессору эти новые знакомые - Искерские, совсем не их
круга,  совсем других взглядов и привычек,  праздные, богатые люди, жившие в
недалеком  соседстве,  в  собственной роскошной даче-особняке.  Особенно  не
нравился Алексею Сергеевичу брат Искерского, господин лет за сорок, помятый,
стареющий франт,  изрекавший с  необыкновенным апломбом  разные  пошлости  в
современном  вкусе.  Он,  видимо,  щеголял  и  своими  взглядами,  и  своими
изысканными манерами,  и  своим фатовством и  произвел на старого профессора
отвратительное впечатление.
     Вощинин отдал Искерским визит и  больше не  бывал у  них,  но Танечка в
последнее время  часто  навещала Искерских;  гуляла с  ними,  каталась в  их
экипаже, бывала вместе на музыке в Ораниенбауме.
     Старику это казалось странным, но он, по обыкновению, ничего Танечке не
говорил.
     Он взглянул на часы. Скоро восемь часов.
     - Верно, Танечка к чаю вернется! - проговорил старый профессор.
     И действительно,  через несколько минут внизу раздался голос Танечки, и
вслед за тем на лестнице послышались ее шаги.
     Она вошла в кабинет. Старик отложил книгу и радостно взглянул на дочь.
     - Папочка!  Я пришла тебе сообщить очень важную вещь! - проговорила она
необыкновенно серьезным тоном.
     - Что такое, моя родная?.. Какая такая важная вещь?
     - Сейчас Николай Николаич Искерский сделал мне предложение.
     - И ты, конечно, отказала этому шуту гороховому, моя девочка? - смеясь,
ответил старик.
     - Нет,  папа.  Я  приняла его предложение!  -  чуть слышно,  но  твердо
произнесла Танечка.
     Старик,  казалось,  не  расслышал.  Он во все глаза смотрел на Танечку.
Лицо его выражало испуг и изумление.
     - Что ты сказала, Танечка? - переспросил он.
     - Я сказала, что приняла предложение.
     - Тебе понравился Искерский... этот...
     Он не досказал фразы.
     - Неужели  это  правда,   Танечка?   Неужели  ты  предпочла  его  Петру
Александровичу?
     - У Поморцева ничего нет. Чем бы мы жили?
     Старик слушал, пораженный и подавленный. Слова ее точно молотом ударяли
его по голове и разрывали бедное любящее сердце.
     - А  этот...  господин  Искерский  очень  богат?  -  глухо,  с  видимым
страданием, произнес старик. - Ты, следовательно, собираешься выйти замуж по
расчету.  Ведь не  могла же ты полюбить такого человека...  Или полюбила?  -
ядовито прибавил он.
     - Я его не люблю,  но... но он не хуже других. Он вовсе не такой дурной
человек,  как ты  думаешь,  папа...  Не  всем же  иметь одинаковые взгляды с
тобой.
     Старик все  ниже и  ниже опускал свою седую львиную голову,  словно под
бременем позора.
     - Танечка,  Танечка!  -  вдруг воскликнул он, и в старческом его голосе
стояли рыдания,  -  ведь ты пошутила,  моя голубка... Да? Ведь ты шутишь, не
правда  ли?..  Ведь  ты  не  сделаешь такой  гадости...  Ты  ведь  не  такая
испорченная, моя девочка...
     Танечка хранила молчание.
     Отец взглянул на ее красивое личико,  взглянул в ее ясные слишком ясные
глаза и вдруг вспомнил свою покойную красавицу жену.
     "Такая же!  Такая же!" - пронеслось у него в голове и словно озарило ее
неожиданным  открытием.   Гнетущая  скорбь  охватила  его  всего.  Скорбь  и
презрение.  Ему вдруг показалось,  что перед ним не его любимая, взлелеянная
девочка,  не его славная,  честная Танечка,  а какая-то другая,  чужая, злая
девушка,  которая пришла оскорбить его  самые  лучшие верования,  осквернить
самую чистую любовь.
     И он совсем опустил свою голову.  Ему было стыдно и больно взглянуть на
дочь.
     Несколько мгновений царило  молчание.  Старик  точно  окаменел в  своем
кресле.
     - Так  что  же,  папа,  ты  согласен?  Может Николай Николаевич просить
твоего согласия? - спросила Танечка.
     - Делайте как знаете! - прошептал он.
     Танечка ушла.  Старик еще долго сидел в кресле,  неподвижный, переживая
свое горе.  Стакан с чаем стоял нетронутый на его столе. Уж стало светать, а
старик все  сидел,  стараясь понять,  как  это Танечка могла такою вырасти у
него на глазах. Не он ли сам виноват в этом? Или это знамение времени?
     По  временам он  прислушивался к  шороху,  словно  ждал:  не  придет ли
Танечка,  и не скажет ли она, что пошутила, что хотела только испытать отца.
Но Танечка не приходила.  Старик чувствовал,  что отныне он совсем одинок, и
скорбные слезы незаметно текли из глаз профессора.
        "1890"



        Константин Михайлович Станюкович.
        "Бесшабашный"


                           Из современных нравов


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: К.M.Станюкович. Избранные произведения. В 2-х т. Том 2
     Издательство "Художожественной литературы", Москва, 1988
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 ноября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     - А  почему,  позвольте вас спросить,  я  должен стесняться?  Ради чьих
прекрасных глаз?
     - Но известные принципы... правила...
     - А если у меня нет никаких?
     - Как никаких?
     - Да так, никаких-с. Мой принцип: беспринципность.
     - А боязнь общественного мнения? Страх перед тем, что скажут?
     В  ответ на  эти  слова мой сосед за  обедом в  честь одного почтенного
юбиляра,  бессменно и  безропотно просидевшего на  одном  и  том  же  кресле
двадцать пять  лет,  -  молодой человек того  солидного и  трезвенного вида,
каким  отличаются  нынешние  молодые  люди,   выстриженный  по-модному,  под
гребенку,  с  бородкой a la Henri IV*,  в изящном фраке,  румяный от избытка
здоровья и  выпитого вина,  -  взглянул на  меня,  щуря  свои серые,  слегка
осоловелые,  наглые глаза,  словно на  человека,  только что вырвавшегося из
больницы "Всех скорбящих", с одиннадцатой версты.
     ______________
     * как у Генриха IV (фр.).

     - Вы из...  из какой неведомой Аркадии изволили приехать?  - насмешливо
сказал он.
     Он  подлил в  стакан кло-де-вужо,  отпил  не  спеша несколько глотков с
серьезностью человека,  знающего толк  в  хорошем вине,  и  продолжал слегка
докторальным тоном своего мягкого и нежного баритона:
     - Я,  милостивый государь мой,  боюсь только своего патрона. Одного его
боюсь и никого больше!..  Вы знаете Проходимцева? Нет? Вон, наискосок сидит,
рядом с  худощавым седым стариком и,  верно,  заговаривает ему  зубы,  такой
приземистый и  широкоплечий пожилой  господин,  с  пронизывающими маленькими
глазками, лысый, в очках... Видите?
     - Вижу.
     - Ну, вот это и есть мой патрон. Слышали, конечно, о нем?
     - Слышал...
     - Это  замечательный  человек.   Был  когда-то  приходским  учителем  в
каком-то захолустье, а теперь председатель трех правлений, учредитель многих
предприятий,  общественный деятель,  меценат,  филантроп и  ко  всему этому,
разумеется,   продувная  бестия,   стоящая,   выражаясь  языком  янки,  двух
миллионов.  Нынче  он  сыт  и  потому  позволяет себе  роскошь быть  честным
человеком и преследовать злоупотребления. Он больше уже не получает промесс,
не  рвет процентов с  заказов,  не пишет дутых отчетов,  не устраивает общих
собраний с  подставными акционерами и  не  играет на  бирже.  Он проповедует
теперь  экономию и  воздержание;  как  бывший  искусный вор,  отлично  ловит
неискусных воров,  пишет  записки о  народном благосостоянии,  называет себя
патриотом  восемьдесят четвертой  пробы  и  по  воскресеньям ездит  в  Лавру
помолиться о своих грехах...
     - Однако ваш патрон...
     - Весьма большая умница! - с авторитетом и видимым сочувствием произнес
молодой человек.  -  Un homme a tout faire...* Знает где раки зимуют и умеет
влезть куда угодно. Голова золотая.
     ______________
     * На все руки мастер... (фр.)

     - Отчего же вы его боитесь?
     - Наивный вопрос!  Причина простая:  Проходимцев может выгнать меня  из
своего правления, как только придет ему в голову эта глупая фантазия...
     - Но такая фантазия не приходит?
     - Положим,  Проходимцев ко  мне благоволит и  даже верит...  На всякого
мудреца довольно простоты...  верит в  мою преданность,  как я  верю в  свои
шесть тысяч жалованья и  две ежегодной награды.  Положим,  я  работаю много:
сижу целый день в  правлении и  по  вечерам правлю литературные произведения
Проходимцева...  Он говорит не хуже Гамбетты, а пишет, как сапожник. Но ведь
и его может укусить муха? Могут ему ловко шепнуть через даму его сердца, что
я  недостаточно усердно мечусь в  своей канцелярии и  недостаточно проникнут
его идеями... А он любит проникновение... Ведь могут?
     - Ну, допустим, что могут...
     - И тогда ваш покорный слуга на тротуаре. Ищи другого места, ищи нового
принципала!  Вот я и боюсь Проходимцева и вполне проникаюсь его идеями...  А
общественное мнение?  -  усмехнувшись, протянул молодой человек. - Какое мне
до него дело?  Что мне Гекуба,  и что я Гекубе? Кто из мало-мальски неглупых
людей  боится его?  Возьмите хоть  Проходимцева!  Разве  его,  нажившего два
миллиона  без  вмешательства  прокурорского  надзора,   общественное  мнение
преследует?  Разве от него отворачиваются?  Напротив!  Его везде принимают с
большим почетом.  Он свой в обществе и выдает дочь за испанского гранда... У
него бывают,  в  нем ищут,  его просят о  местах.  Его портрет с  биографией
помещается в  "Ниве",  и газеты не иначе упоминают его имя,  как предпослав:
"Наш  известный железнодорожный деятель  и  истинно  русский  человек".  Все
знают,  что его два миллиона не с неба упали,  все помнят,  как трепали, лет
пятнадцать тому назад,  его имя в  газетах,  и все тем не менее ласкают его,
втайне  завидуя  ему,   как  умному  человеку,   который,  так  сказать,  из
ничтожества сделался тузом,  избегнув бубнового туза на спину,  и  обеспечил
себя и своих близких.  Все это старо, как божий мир, и известно, как таблица
умножения...  А  вы:  боязнь общественного мнения!  Какое такое общественное
мнение?  Кого оно удерживает?  Вон,  взгляните на  того толстяка с  отвислой
губой и с оголенным черепом,  похожего на раскормленного борова,  со звездой
Льва и  Солнца...  Это крупный землевладелец в одной из южных губерний.  Все
знают,  что  сын  его,  юноша,  застрелился,  ужаснувшись  действий  отца...
Конечно,  психопат был...  а дочь убежала... А посмотрите, как любезно все с
ним говорят...  И он, как видите, совсем не похож на кающегося... Посмотрели
бы вы,  какие он фестивали задает,  приезжая по зимам в Петербург... Обеды -
восторг.
     - Вы бываете у него?..
     - Бываю.  Отчего ж не бывать?  У него все бывают. А вон... на том конце
стола...  красивый молодой человек,  такой здоровый и сильный, покручивающий
усы...  Разве его тоже преследуют, - продолжал мой собеседник, становившийся
все  более и  более словоохотливым к  концу обеда,  после нескольких бутылок
вина,  -  разве преследуют его за то,  что он за приличный гонорар состоит в
артюрах? Его, не без некоторого основания, оправдывают отсутствием средств и
необходимостью сделать карьеру при  помощи чужой бабушки,  если своей нет...
Да и  по правде сказать,  если отрешиться от предрассудков,  профессия как и
всякая другая!..  Кому же,  скажите на  милость,  мешает ваше так называемое
общественное мнение?  Кто только не плюет на него? - с циничным, откровенным
смехом добавил молодой человек.


        "II"

     Кстати,  надо  его  представить читателю.  Рекомендую:  кандидат прав и
естественных наук  Николай Николаевич Щетинников.  От  роду  двадцать восемь
лет,  но  его  серьезный и  строгий вид  заставляет ему  давать больше.  Сын
небогатых и почтенных родителей,  из захудалого дворянского рода,  обожавших
своего первенца и выбивавшихся из сил, чтоб дать ему образование и поставить
на ноги.  С  отроческих лет подавал надежды,  что не пропадет,  и в гимназии
слыл под прозвищем "бессовестного" за  отвагу,  с  какою он  разрешал разные
этические вопросы.  Учился отлично и,  поступив в  университет,  окончил два
факультета.  Родителей почитал,  получая ежемесячно по пятидесяти рублей, но
считал отца порядочным дураком за  то,  что он,  бывши одно время на хорошем
месте, не сумел воспользоваться случаем и пребывал в бедности, а мать считал
дурой за то,  что потакала отцу в его,  давно потерявших смысл, идеях. Еще в
университете,  слыша  про  чужие  успехи,  выработал теорию  полной  свободы
личности делать то,  к чему влекут желания,  не стесняясь средствами,  и эту
теорию успешно оправдывал историческими примерами и  ссылался на Шопенгауэра
и  Гартмана,  которых изучал с  удовольствием.  В эту же пору он усвоил себе
докторальный самоуверенный и  несколько наглый тон и  щеголял откровенностью
мнений.  Он говорил,  что у  молодого поколения и иные изгибы мозговых линий
(эту чепуху он,  впрочем,  вычитал в каком-то журнале), и особого устройства
нервная система, и более чувствительная организация, в особенности желудка и
кишечника,  и следовательно,  и иные задачи,  чем у старого поколения.  Надо
принимать жизнь как она есть и  не стесняться предрассудками и  разными,  по
счастью,  забывающимися словами.  Бери от жизни всякий,  что может,  и думай
лишь о себе. Успех оправдывает решительно все.
     Все это он не без гордости называл "новым словом".
     Надо  сказать  правду,   это  "новое  слово",   подкрепленное  немножко
философией,  немножко историей,  немножко естествознанием, немножко статьями
распространенных газет и  даже  стихотворениями некоторых молодых поэтов,  -
хотя  и  всецело  заимствованное у  щедринского  Дерунова,  имело  благодаря
оскудению мысли и глухому времени успех среди некоторых товарищей, хотя их и
шокировала,  так сказать, оголенность этого нового слова. Молодость все-таки
брала  свое  даже  и  у  "молодых стариков",  выраставших в  неблагоприятных
условиях.  Но  Щетинников именно  хвастал  этой  самой  наготой,  называя ее
доблестью независимого мнения.  Внимательное наблюдение над жизнью еще более
укрепляло его  теорию  и  дало  санкцию  его  вожделениям,  и  он  вышел  из
университета вполне готовый для  практической деятельности,  лозунг которой:
"Прочь предрассудки, и да здравствует бесшабашность!"
     По   окончании  курса  Щетинников  мало-помалу  прекратил  переписку  с
родителями.  Не было никакого расчета,  ибо они,  по недостатку средств,  не
могли ему больше помогать. Кроме того, отец надоедал ему разными вопросами о
душевном его  настроении и  о  планах  будущей  деятельности,  -  вопросами,
которые представлялись молодому человеку совсем наивными,  чтоб  не  сказать
глупыми.  А мать, кроме того, требовала длинных писем. Ему было не до писем.
Он искал места.
     Сперва он  хотел было  поступить в  судебное ведомство,  рассчитывая со
временем быть отличным товарищем прокурора. На этом месте можно было, по его
мнению, показать себя какой-нибудь пикантной обвинительной речью или лукавой
прозорливостью в уловлении неосторожных сограждан,  - недаром же у господина
Щетинникова был  такой  мягкий,  такой вкрадчивый баритон.  Но,  на  великое
счастье будущих клиентов будущего прокурора,  судьба столкнула Щетинникова с
Проходимцевым.  Они  познакомились,  и  молодой человек пришел в  восторг от
этого умного и  превосходно говорящего дельца.  В  свою очередь и Щетинников
понравился Проходимцеву.  Он  словно узнал в  молодом человеке самого себя в
молодости,  с тою же отвагой и с тою же бесшабашной беззастенчивостью,  но в
улучшенном  издании,   дополненном  образованием  и   научным   обоснованием
бесстыдства.   И  была  еще  разница:  Проходимцев  рассуждал  и  действовал
исключительно как художник, не ведая дебрей науки, а только чутьем угадывая,
где  что  плохо лежит,  а  Щетинников -  как трезвый мыслитель,  по  наперед
составленному плану, без страха и сомнений.
     Судьба  Щетинникова  была  вскоре  решена.  Он  поступил  на  службу  к
Проходимцеву и  с тех пор служит у него.  Он -  член правления и управляющий
делами Проходимцева.  Кроме того,  он  секретарь дамского благотворительного
кружка,  член Общества мореходства и  торговли и  надеется,  что  звезда его
поднимется высоко.  У  него на черный день уж есть десять тысяч.  Он холост,
выжидает богатой невесты и широкого поприща.


        "III"

     Щетинников положил на  тарелку спаржи и  принялся есть,  запивая вином.
Под  шум  многочисленных тостов  в  честь  почтенного юбиляра,  просидевшего
двадцать  пять  лет  на   одном  и   том  же  кресле  и   ни  разу  даже  не
воспользовавшегося отпуском,  несмотря на гнетущую боль в  пояснице и вообще
расстроенное здоровье - такова была любовь его к служебным обязанностям (обо
всем  этом,  конечно,  упомянули ораторы!),  -  Щетинников снова  вернулся к
прерванному разговору.
     Несколько возбужденный после пяти бокалов шампанского и еще наглее щуря
свои глаза, он сказал:
     - Уж не называете ли вы общественным мнением газетную болтовню,  -  это
ежедневное переливание из  пустого в  порожнее с  более или менее пикантными
faits divers*,  скандальчиками и,  подчас,  игривыми фельетонами да  руганью
между  собою журналистов?  Не  этой  ли  выразительницы общественного мнения
прикажете  бояться?  Ха-ха-ха!  Кого  пугает  отечественная  пресса?  Какого
серьезного человека,  понимающего,  что он  не актер и  не певичка,  которых
можно пробирать на здоровье!  Разве еще провинциальную сошку,  какого-нибудь
мелкого  воришку,  бездарных артистов,  страдающих манией  величия,  молодых
беллетристов  да,   по  временам,  самих  же  газетчиков,  когда  они  вдруг
почувствуют  себя  не  на  настоящем  курсе  для...   для  успеха  розничной
продажи... Они ведь народ пугливый... эти выразители общественного мнения...
и доходами не брезгуют!
     ______________
     * происшествиями (фр.).

     Щетинников   помолчал,    погладил   свою   выхоленную,    благоухающую
светло-русую бородку и заметил со смехом:
     - Меня  самого,  я  вам  скажу,  года  два  тому  назад две-три  газеты
удостоили своим вниманием...
     - Вас? За что?
     - Да,  видите ли, на работах при железной дороге в один прекрасный день
обвалилась насыпь и...  три человека рабочих были задавлены, а пять вытащены
увечными...  Дураки сами были виноваты.  Я  тогда имел главное наблюдение за
работами.   Проходимцев  меня  командировал  из  Петербурга.  Ну-с,  газеты,
разумеется,  обрадовались случаю.  Не всегда же им представляются случаи, на
которых можно разыграть,  так сказать,  героическую симфонию и в то же время
не бояться никаких largo...* И завопили о том,  что ваш покорнейший слуга да
еще один техник виноваты и  что следует нас по меньшей мере в места не столь
отдаленные,   благо  мы   с   техником  состояли  на   частной  службе,   и,
следовательно,  нас можно было,  во  имя торжества справедливости,  посылать
хоть  на  Сахалин без  риска  задеть  чье-нибудь корпоративное самолюбие.  И
торжество справедливости, и надлежащий курс! Чего же более желать газетчику?
А  ведь есть дураки:  верят,  что это геройство!  Ну  и  что же  вы думаете,
проиграл я от этой газетной травли? - внезапно обратился он ко мне.
     ______________
     * Здесь промедлений затруднений (ит.).

     - Не знаю.
     - Напротив, даже выиграл в глазах моего патрона Проходимцева. Выиграл и
награду получил.  А  вернувшись в  Петербург,  я  вскоре познакомился с этим
самым джентльменом,  который посылал меня на Сахалин. Премилый человек... Мы
с  ним  у  Кюба завтракали и  до  сих  пор сохранили приятельские отношения.
Смеялся тогда,  как узнал,  что я тот самый,  который и так далее... "Очень,
говорит,  рад что вы не на Сахалине. А я, говорит, рад был случаю... Как же:
три убитых и пять раненых. По крайности, можно было не об Аркадии да Ливадии
писать.  И  без того,  говорит,  вроде девицы легкого поведения...  Строчишь
неизвестно о чем и в каком