е любя выходила замуж...
     Неволин отвел губы. И жена облегченно вздохнула. Снова жалость охватила
ее, и слезы лились из ее глаз.
     - Да ты что же...  плачешь?..  Садись,  милая, лучше в кресло... Дышать
трудно... А я посмотрю на тебя...
     Она торопливо села в кресло и, улыбаясь сквозь слезы, проговорила.
     - Плачу... от волнения... встречи...
     - Милая!..  Не тревожься...  Не бойся...  я  поправлюсь!..  И  какая ты
красавица,  Леля!  Рассказывай о себе,  что делала,  кого видела... А мне не
позволяй говорить много... Это очень вредно...
     - Так не позволяю! - попробовала пошутить молодая женщина.
     - Ты не умеешь, Леля... Я тебя не слушаюсь... И мне лекарство пора.
     В голосе Неволина уже слышалось раздражение.
     - Я тебе дам.
     - Ты не знаешь...
     - Так позвать сиделку?
     - Да... она знает! А ты рассказывай!..
     Через  минуту  пришла  сиделка,  подала лекарство,  поправила постель и
подушки, подняла голову больного, и он удовлетворенно сказал:
     - Леля... Она умеет... Ну, рассказывай!
     Молодая женщина стала рассказывать.  Но,  видимо,  Неволин не  особенно
интересовался и часто закрывал глаза.
     Тогда перед Еленой Александровной был мертвец... И она смолкала...
     - Рассказывай... Рассказывай...
     Она опять говорила...  И скоро муж заснул...  Дыхание было тяжелое.  Из
груди вырывался свист.
     Молодая женщина отвела глаза и задумалась.
     - Господи!  -  вдруг вырвалось у нее, когда она поймала себя на мысли о
том,  что смерть мужа - счастье новой ее жизни, что теперь она только знает,
что значит любить, и думает о любимом человеке...
     - Ты,  Леля, о чем рассказывала? - вдруг сонно промолвил Неволин, вдруг
открывая глаза...
     - О... маме! - отвечала Елена Александровна и густо покраснела.
     - Да... Она здорова?..
     - Здорова...
     - А ты не позволяй мне говорить, Леля...
     И снова заснул.


XIV

     Елена Александровна притаилась в кресле и часто взглядывала на мужа.
     Опять  перед ней  проносилось недавнее прошлое.  И  опять замужество ее
представлялось ошибкой, ужасной ошибкой...
     "Не  ошибка...  хуже.  Поругание  чувства...  Поругание  тела.  Ложь...
Сознательный обман доверчивого влюбленного человека,  чтобы пристроиться!" -
говорила возмущенная совесть молодой женщины.
     Она не гнала совести. Не старалась скрыть от себя правды. Не обманывала
себя оправданиями.
     Напротив!
     С тех пор,  как полюбила,  она точно прозрела всю ложь прошлой жизни и,
мучительно преувеличивая свою  вину,  считала себя безмерно виноватой не  за
то, что любит другого, а за то, что вышла замуж...
     Ее  не  успокаивали примеры.  Ведь многие так же выходят замуж и  после
обманывают... живут и с мужьями и с любовниками.
     "Так что же.  Чем она была лучше продажной женщины?  Она продавалась за
обеспеченную жизнь только одному - вот и вся разница".
     Она знала,  что делала. Не глупая. В двадцать пять лет понимала, что не
любовь  диктовала  ответ  на  предложение.  Не  уважение  к  чужому  чувству
влюбленного,  а  эгоизм заставил ввести человека в  заблуждение и продолжать
его...  Она  чувствовала,  что не  любит по-настоящему,  а  только терпела и
жалела.  И  женщина в ней тогда не оскорблялась.  Муж мог заблуждаться,  что
жена его любит. Ведь он так влюблен в нее. Так старался, чтоб ей было лучше,
и  делал  все,  чтоб  только доставить ей  удовольствие...  Он  был  добрый,
внимательный и  счастливый...  А  она  не  могла  не  благодарить  за  такую
привязанность. Она не лгала, когда говорила, что привязана к нему, но лгала,
что  не  прибавляла,  что это не  любовь...  Не  говорила,  что по  временам
тосковала, что ей хотелось иной жизни... иного друга с иными запросами. И не
было воли. Да и не было сильного желания искать иной жизни... иной среды. Не
полюби она,  разве давно не  была бы  она около него?..  Или она должна была
приехать и лгать уже позорно...
     Все существо протестовало против такой жертвы.
     И к чему? К чему?
     Но что-то говорило в ней: "должна была!.."
     Молодая женщина взглянула на мертвенное лицо Неволина.
     И оно, казалось, ей говорило:
     "Должна была!"
     К вечеру Неволину стало хуже. Он стонал и метался, и по временам впадал
в забытье и бредил о том, что завтра встанет и пойдет гулять...
     Настала ночь, чудная звездная ночь.
     И  Неволина и  сиделка  не  отходили от  умирающего.  Казалось,  он  уж
находился в  агонии...  Глаза безумно горели...  Он громко вскрикивал и весь
горел. Никого не узнавал.
     И жена и сиделка измучились, удерживая больного и ежеминутно вливая ему
в рот воду с ложечки.  Обе они желали,  чтобы Неволин скорей умер,  и обе не
смели признаться в этом истинно добром желании.
     Ракитин  приносил  Елене  Александровне  есть,  приносил  чай,  но  она
отказывалась. Отказывалась и отдохнуть.
     Теперь,  когда она была уверена, что муж умрет, казалось, ей нужно было
оставаться при нем.
     На рассвете Неволин успокоился и дремал...
     Задремала и Елена Александровна.
     И вдруг ее разбудил голос мужа.
     - Леля!
     И жена и сиделка вскочили и увидели Неволина сидящим на постели,  лицом
к окну, из которого врывались снопы света поднимавшегося солнца...
     Жена подошла к Неволину.
     - А мне совсем хорошо... Поправлюсь... Ты рада? Леля?
     - А то как же?..
     - Ведь ты меня любишь?.. Не ехала... Нельзя было... Никак нельзя?.. А я
был один...  один...  И,  прости, подумал, что ты лгала в письмах. Прости...
меня... Прости... Разве ты могла бы... Скажи?
     Глаза умирающего впились в лицо молодой женщины. Казалось ей, что в них
были и страх и мольба.
     - Валерий... Успокойся... Я люблю тебя!
     - Я  так и знал...  О,  теперь мне лучше...  Гораздо...  Дай мне чаю...
Душно...
     И Неволин тяжело вздохнул, рванулся к воздуху и повалился.
     Наутро уж тела Неволина в пансионе не было.
     Через день его похоронили на прелестном кларанском кладбище, и в тот же
день Елена Александровна уехала.
     В том же поезде уехал и молодой англичанин.


ПРИМЕЧАНИЯ

ДОЖДАЛСЯ

     Впервые - в журнале "Современный мир", 1901, Э 10.

     Стр.  7.  Коховские палочки  -  старое  название  туберкулезных бацилл,
открытых в 1882 году немецким бактериологом Робертом Кохом (1843-1910).
     Стр.  12.  Шильон  -  замок,  расположенный  на  маленьком  островке  в
восточной части Женевского озера.  В одном из его подземелий в течение шести
лет  был  заточен  швейцарский  национальный  герой  Ф.Бонивар  (1493-1570),
историю которого Байрон положил в основу своей поэмы "Шильонский узник".
     Стр. 18. Если б только наше правительство... не поощряло мильерановских
бредней...  -  Александр  Мильеран  (1859-1943)  -  французский политический
деятель.   В   1892   году   им   была   организована  парламентская  группа
"радикал-социалистов";  одним из  основных требований новой организации было
проведение национализации некоторых отраслей крупной промышленности.
     Стр.  20.  Бэдлам  (Бедлам)  -  старинный  лондонский  сумасшедший дом,
название которого стало нарицательным.
                                                                    П.Еремин



    Константин Михайлович Станюкович.
    Елка



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 1. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


I

     В  этот  поистине  "собачий" вечер,  накануне сочельника,  холодный,  с
резким леденящим ветром,  торопившим людей  по  домам,  в  крошечной каморке
одной  из  петербургских  трущобных  квартир  подвального  этажа,   сырой  и
зловонной,  с  заплесневевшими стенами и щелистым полом,  мирно и благодушно
беседовали два обитателя этой каморки, попивая из кружек чай и закусывая его
ситником.
     Эти двое людей, чувствовавшие себя в относительном тепле своего убогого
помещения, по-видимому, весьма недурно, были: известный трущобным обитателям
под  кличкой  "майора" (хотя  "майор" никогда в  военной службе  не  служил)
пожилой  человек  трудно  определимых лет,  с  одутловатым,  испитым  лицом,
выбритым на щеках,  с небольшой,  когда-то рыжей эспаньолкой{173},  короткой
седой щетиной на продолговатой голове и с парой юрких серых глаз,  глядевших
из-под нависших,  взъерошенных бровей, и приемыш-товарищ "майора", худенький
тщедушный мальчуган лет восьми-девяти с бледным личиком, белокурыми волосами
и оживленными черными глазами.
     Мальчик только что вернулся с "работы", прозябший и голодный, и, утолив
свой голод горячими щами и отогревшись,  рассказывал майору о тех диковинах,
которые он  видел в  окнах магазинов на Невском,  куда он ходил сегодня,  по
случаю ревматизма,  одолевшего "майора", надоедать прохожим своим визгливым,
искусственно-жалобным голоском:  "Миленький барин! Подайте мальчику на хлеб!
Миленькая барынька! Подайте милостинку бедному мальчику!"
     Майор  с  сосредоточенным вниманием слушал оживленный рассказ мальчика,
переполненного впечатлениями,  и по временам ласково улыбался, взглядывая на
своего сожителя с трогательной нежностью,  казавшейся несколько странной для
суровой по внешнему виду наружности майора.
     - Так ты,  братец,  находишь,  что эта елка очень хорошая?  - спрашивал
майор своим сиплым, надтреснувшим баском, наливая мальчику новую кружку чая.
     - Страсть какая хорошая,  дяденька!  - с восторгом воскликнул мальчик и
лениво отхлебнул чай.
     - Какая же она такая? Рассказывай!
     - Большущая... а под ей старик весь белый-пребелый с длинной бородой...
а  на елке-то,  дяденька,  видимо-невидимо всяких штучек...  И  яблоки...  и
апельсины...  и  фигуры...  И  вся-то  она горит...  свечей много...  И  все
вертится...  Я  так  загляделся на  нее,  что  чуть  было  черта-фараона  не
прозевал...  Однако,  небось,  вовремя дал тягу! - с веселым смехом прибавил
мальчик и плутовато сверкнул глазами.
     - А зазяб очень?
     - Зябко было...  Главная причина: ветер! - проговорил, напуская на себя
серьезный,  деловитый вид,  мальчуган с черными глазами. - А то бы ничего...
Два раза бегал чай пить...  Да работа была неважная... Всего тридцать копеек
насобрал... Погода!.. Вот что завтра бог даст!
     - Завтра ты не ходи!  - после минутного раздумья сказал майор. - Завтра
я выйду на работу!
     Это  известие,  по-видимому,  не  особенно  обрадовало мальчика,  и  он
заметил:
     - Да ведь ты нездоров, дяденька.
     - За ночь нога отойдет.  А ты не ходи!  - внушительно повторил майор. -
Нечего шататься,  да  и  заболеть по  этой погоде недолго.  Ты  ведь у  меня
дохленький!  -  прибавил майор.  -  И то сегодня в своей кацавейке,  небось,
попрыгал... Никак уж простудился?
     И  с  этими  словами  майор,  одетый  в  какую-то  обтрепанную хламиду,
заменявшую халат и  покрывавшую его бурое голое тело,  поднялся с табурета и
приложил свою вздрагивавшую, грязную, но маленькую, видимо дворянскую руку к
голове возбужденного и раскрасневшегося мальчика.
     - Ишь... горячая! - сердито проворчал майор и спросил: - Болит?
     - Не болит!
     - И нигде не болит? Смотри, Федя, говори правду.
     - Вот-те крест, нигде не болит! Только будто жарко немного.
     - А ты спать ложись. Я тебя укрою. Выспишься, и ладно будет!
     Мальчик послушался и,  сняв с  себя навернутое тряпье,  лег на постель,
устроенную из  пустого  большого  ящика,  поверх  которого лежал  соломенный
тюфяк.  Майор заботливо укрыл ребенка рваным одеялом и  своим так называемым
"пальто", изображавшим собой нечто рыжее, неизвестно какой материи.
     - Ну спи, спи теперь.
     - А ты?
     - И я скоро лягу.
     Несколько минут в маленькой каморке, освещенной скупым светом небольшой
лампочки,  царила тишина. Майор сидел на своем табурете у кривоногого стола,
погруженный в какие-то думы.
     Товарищу  его   не   спалось.   Голова  его  полна  была  впечатлениями
сегодняшнего дня, и он проговорил:
     - Дяденька!
     - Что тебе?
     - А должно быть, такая елка дорого стоит?
     - А ты думал дешево? - усмехнулся майор.
     - То-то я и говорю. Поди, рублей десять.
     Майор вместо ответа протяжно свистнул.
     - Двадцать, что ли?
     - И сто платят.
     - Ишь ты. Богатые покупают?
     - Да, брат. Нам с тобой такой елки не купить. А ты спи лучше!
     - Не хоцца, дяденька...
     - А ты все спи.
     Мальчуган замолк и вздохнул.
     Тем  временем майор стал считать небольшую кучку медных денег,  лежащую
на столе. Оказалось всего сорок две копейки. Майор задумчиво покачал головой
и тоже вздохнул.
     - А  у  тебя  была елка,  когда ты  был  маленький?  -  снова заговорил
мальчик.
     Этот   неожиданный  вопрос,   по-видимому,   возбудил  в   майоре  кучу
воспоминаний из  далекого прошлого,  представлявшего такой резкий контраст с
настоящим.   Счастливое  детство  пронеслось  перед  ним  каким-то  светлым,
радостным призраком и потонуло во мраке позднейших лет постепенного падения,
воровства, пьянства и нищеты.
     И он раздумчиво ответил:
     - Была.
     - Каждое Рождество была?
     - Да... В сочельник всегда была...
     - И хорошая?
     - Чудесная... вроде той, какую ты сегодня видел...
     И майор, невольно увлеченный нахлынувшими воспоминаниями, стал подробно
рассказывать,  какие у него бывали елки, и как он, одетый в шелковую красную
рубашку,  танцевал и веселился вместе с другими детьми, такими же нарядными,
и  сколько было на елке игрушек,  фруктов и  конфет,  и как их раздавала его
мать, красивая, статная барыня...
     Мальчик  слушал,   как  очарованный,   словно  сказку,   этот  рассказ,
наполовину правдивый,  наполовину прикрашенный фантазией  павшего  человека,
желавшего осветить лучезарным блеском хоть далекое прошлое.
     И, когда майор замолк, мальчик несколько минут спустя спросил:
     - Это ты, дяденька, все наврал? У тебя таких елок не было?
     - Были!.. - ответил майор.
     - Ну? - с сомнением протянул мальчик.
     Майор понял, почему сомневался его товарищ, и пояснил:
     - Прежде я, Федя, богатый был...
     - Ишь ты...  А  теперь,  значит,  нищий!  -  недоумевал мальчик и вдруг
грустно проговорил: - А у меня так никогда елки не было!
     - А ты хотел бы елку?
     - А то нет?
     - Так,  может,  и у тебя будет елка! - решительно произнес майор, и его
сиплый басок зазвучал нежностью.
     В ответ на это мальчик недоверчиво усмехнулся,  словно бы хотел сказать
своему старому сожителю: "Ври, дяденька, больше!"
     - Однако довольно-то нам языки чесать. Давай лучше, братец, спать.
     И,  потушив лампочку,  майор улегся на  свою убогую койку,  прикрывшись
всем своим гардеробом.
     В  скором  времени мальчик заснул,  и  громкое его  дыхание раздавалось
среди тишины.  Но майор долго еще кряхтел и ворочался на жестком ложе. Мысль
об  елке для  этого бездомного сироты,  скрасившего печальные дни горемычной
жизни майора,  гвоздем засела в его голове.  Недаром же он, старый пропойца,
так  привязался к  маленькому существу и  излил на  него  всю  любовь своего
сердца. Недаром же он стал менее пить с тех пор, как этот сирота был взят им
от пьяной,  развратной бабы,  тетки мальчика,  которая его била и  с  охотой
отдала майору.  И  мальчик скоро полюбил своего доброго товарища и  пестуна,
никогда не обижавшего своего "дохленького" маленького приемыша...
     Разные планы о  том,  как  добыть рубля два-три,  чтобы устроить завтра
елку,  бродили в  голове  майора  и  казались несбыточными.  Надежды на  его
засаленное прошение,  с  которым он  ходил  иногда  по  домам  и  в  котором
изъяснялись  беды  престарелого  майора,   отца  многочисленного  семейства,
раненного  на  войне,   казались  слишком  рискованными,  ввиду  скептицизма
петербуржцев,  бессердечия швейцаров, торчащих перед праздниками у дверей, и
ввиду собственной его,  далеко не респектабельной наружности,  в особенности
его сиво-багрового мясистого носа,  не внушавшего большого доверия...  А эти
уличные подачки слишком малы, чтобы набрать такую сумму, какая требовалась.
     Но  чем более казались недостижимыми мечты майора об елке,  тем сильнее
загоралось   желание   осуществить  их   и   доставить   радостный   сюрприз
единственному в мире существу,  привязанному к нему,  давно всеми забытому и
презираемому.
     И майор заснул наконец неспокойным,  тяжелым сном, но полный решимости,
словно Наполеон перед Бородинской битвой.


II

     Собрался он в поход рано утром,  когда его маленький товарищ еще сладко
спал. Перед тем майор, при свете лампочки, привел свою физиономию в возможно
приличное состояние,  закрутил усы  по-военному и  преобразился в  раненого,
т.е.  подогнул колено и  привязал его к  деревяшке.  После того он осторожно
снял с  мальчика свое пальто,  накрыв спящего халатом,  натянул пальто сверх
дырявой жилетки,  прикрывавшей голую  грудь,  повязал шею  большим шерстяным
шарфом и надел картуз с большим козырем.  В общем получался военный вид, что
и дало бывшему когда-то чиновнику кличку "майора"...
     Квартирная хозяйка,  бойкая вдова  городового,  уже  возилась у  плиты,
когда в кухне появился майор.
     - Что так рано, майор? - спросила она.
     - Сами   знаете...   праздники...   -   сосредоточенно  ответил  майор,
прикладываясь к козырьку и уже входя в роль военного человека. - Да и привык
на службе-то рано вставать. Служба царская, сами понимаете!
     Он вручил хозяйке пятнадцать копеек и,  наказав купить ситника к  чаю и
накормить обедом мальчугана,  попросил передать ему,  чтобы  он  не  выходил
никуда из дому,  пока майор не вернется,  и вообще присмотреть за мальчиком,
если он сделается нездоров.
     - И то вчера прозяб!  - прибавил он и, галантно приложившись к козырьку
картуза, вышел вон.
     Утро стояло морозное,  такое же  ветреное,  как вчера,  и  прохватывало
майора.  Но он,  казалось,  не обращал на это внимания и  твердыми,  бодрыми
шагами,  серьезный и  решительный,  шел  по  направлению к  кабаку,  где был
завсегдатаем.  Войдя туда, он молча раскланялся с заспанным сидельцем, выпил
стаканчик водки, крякнул и конфиденциально шепнул ему:
     - А я к вам, Иван Филиппыч, сегодня с маленькой просьбой.
     - Какая же будет ваша просьба, майор? - отвечал краснощекий ярославец.
     - Тут  есть одно обстоятельство...  Мне  бы  рублик в  долг...  дней на
пяток... Верьте...
     - Ну  уж это извините,  майор...  Насчет напитку,  сами знаете,  я  вам
завсегда оказываю кредит,  а чтобы деньгами... Уж не прогневайтесь, майор...
Небось, сегодня вы и больше рубля насбираете.
     Майор молча приложился к козырьку и вышел на улицу.
     Сперва  он  обходил лавки  и  собирал копейки.  Много  обошел он  таким
образом лавок и насбирал копеек сорок. А мороз крепчал, и майору становилось
жутко от холода.  Надо было согреться,  и  к  полудню он зашел в закусочную,
выпил еще стаканчик,  съел порцию селянки, приготовленной бог весть из каких
отбросов,  и,  обогревшись,  снова  вышел на  улицу,  рассчитывая "работать"
теперь, обращаясь к проходящим, и при удобном случае заходить в квартиры.
     Майор благоразумно избегал очень бойких улиц и  шатался более по улицам
глухим,  где не  бывало городовых.  Завидя какую-нибудь даму,  майор не  без
достоинства прикладывал руку  к  козырьку  и  тихо,  словно  желая  сообщить
какой-нибудь секрет, говорил: "Отставному военному, мадам. Не откажите?"
     Но  дамы по большей части пугливо прибавляли шаги и  озирались:  нет ли
поблизости городового.  Что же касается до мужчин,  то они как-то безучастно
внимали и  русским и  французским фразам майора,  и трагическим и комическим
его обращениям.  Таким образом,  пробродив часа два, бедный