раз она!  -  усмехнулся Дмитрий Алексеевич. - Она
так близко принимает мои интересы к сердцу,  да и вообще кипяток!" - подумал
он,  чувствуя к  матери  горячую  привязанность и  глубокую благодарность за
светлое и радостное детство...
     Так  размышлял  Кропотов,   пока  наконец  не   почувствовал  аппетита.
Вследствие этой "истории",  заставившей его бросить службу раньше того,  как
подавался в  правлении чай  с  булкой,  он  ничего с  утра не  ел  и  весьма
соблазнительно вспомнил теперь  о  стакане кофе  с  куском  ситного хлеба  с
маслом.  Но выйти из комнаты не решался: пожалуй, встретишь мать и только ее
раздражишь опять;  надо  дать  ей  время  успокоиться.  Он  было  попробовал
заглушить голод чтением;  однако это средство не  помогло.  Но  в  ту  самую
минуту,  когда стакан кофе занял первенствующее место в  его  мыслях,  дверь
комнаты отворилась и  в дверях неожиданно появилась сама полковница с ветвью
мира - стаканом горячего кофе в одной руке и целым пеклеванником в другой.
     - Не хочешь ли кофе?  - произнесла значительно уже остывшая полковница,
хотя и сухо, но с оттенком мягкости в голосе.
     Дмитрий  Алексеевич не  заставил повторять просьбы  и  не  отказался от
второго стакана.  Марья  Ивановна,  очевидно,  чувствовала угрызение совести
(что всегда бывало у  нее  после "бенефиса") и  желание загладить свою вину,
хотя и с соблюдением некоторой постепенности в переходе от ссоры к миру.  Не
говоря уже о густых пенках,  которых она совсем не пожалела,  ее миролюбивые
стремления  выразились  и   в   нескольких  ругательствах,   адресованных  в
правление,  где служил сын,  и в отрывочных замечаниях, что на нее сердиться
нельзя,  что она иногда наговорит лишнего,  у нее такой дурацкий характер...
Когда, таким образом, начало было положено, полковница спросила:
     - Ты  толком-то  расскажи,  Митя,  что  у  тебя там вышло.  За  что они
придрались?
     Сын рассказал. Он и сам не ожидал, чтобы из разговора, который он вчера
вел с некоторыми из служащих, произошли такие последствия.
     - Разговор был частный... Я высказал свое мнение...
     - И  зачем  ты  сунулся разговаривать...  Считал  бы  себе  цифры!..  -
вставила мать, вздыхая. - О чем же ты разговаривал? - прибавила она, понижая
голос. - Может быть, что-нибудь такое... Ах, Митя, Митя!
     - То-то что ничего такого, маменька! - усмехнулся Дмитрий Алексеевич. -
Просто говорили в  конторе между собой...  интимно.  Очень уж исключительно,
можно даже сказать,  безжалостно высказывались там двое...  Я возразил, меня
многие поддержали... вот и все.
     - Но как же начальство узнало? Слышало, что ли?
     - Верно, какой-нибудь негодяй донес... Подслужиться, что ли, захотел.
     - Мерзавец! - вставила от себя с обычной энергией полковница.
     - А сегодня директор правления призывает и черт знает чего не наплел. В
конце концов объявил, что я уволен... Вот и вся история.
     - И  какие,  господи,  подлецы  нынче  развелись!  -  воскликнула Марья
Ивановна.  - Один на товарища шпионит, другие - слушают и человека оставляют
без куска хлеба! О-о-ох, времена!
     Помолчав, она спросила:
     - Выдали ли тебе хоть месячное жалованье вперед?
     - Черт с ними! Я не спрашивал.
     - Вот это напрасно. Они обязаны выдать. Нельзя же так человека на улицу
выбросить.  Хорошо,  у тебя вот есть мать, а у другого ни души-то нет. А ты,
Митя,  не тревожься,  -  вдруг прибавила она, - насчет там меня... Проживем,
пока  место найдешь.  Слава богу,  справимся!  Только послушай моего совета,
голубчик.  Молчи ты лучше, молчи! Ни с кем не разговаривай, а то долго ли до
греха.  Захочется тебе поговорить,  приди ко мне и  поговори.  Молчи,  Митя,
право, молчи!


IV

     Действовавшая всегда и  при  всяких обстоятельствах с  решительностью и
энергией,  нередко приводившими в смущение даже чиновников правительственных
учреждений,   с   которыми  полковнице,   в  течение  ее  долгого  вдовства,
приходилось вступать в  непосредственные сношения -  хлопоты о  пенсионе,  о
пособии из инвалидного капитала,  об определении детей в  учебные заведения,
всего было!  -  Марья Ивановна в  тот  же  день  обдумала за  починкой белья
некоторый план.
     Теперь, когда она остыла от первых взрывов гнева и первого впечатления,
вся  эта  история представлялась ей  такой  вопиющей мерзостью,  которую так
оставить нельзя.  И она не оставит,  не такая она женщина,  чтобы оставить -
нет!  Пусть этот тюлень Митя относится к этому делу с своим непостижимым для
нее равнодушием, но она не согласна.
     Тот   самый  Митя,   которого  она  час  тому  назад  ругала  с   таким
ожесточением,  в  эту минуту преобразился в  ее  глазах совершенно.  Он  был
невинной жертвой,  кротким  ребенком,  соединением всех  хороших  качеств  -
только бы не такой рохля!  -  таким "бедненьким мальчиком" (полковница в это
время забыла о  летах Дмитрия Алексеевича и  чуть ли  не представляла Митю в
ситцевой рубашке),  что святая обязанность матери заступиться за него,  если
он сам не может. По его робости и простодушию, всякий его обидит, но мать не
позволит обижать. Она найдет управу!
     И  в  ее  довольно пылком воображении уже рисовалась картина свидания с
директором правления, с главным начальником, кто там у них есть. Она изложит
ему тихо,  скромно,  как следует порядочной даме -  горячиться она не будет,
нет!  - как было все дело и, конечно, выяснит это недоразумение. Разумеется,
директор правления был введен в  заблуждение,  но,  когда узнает истину,  он
поправит ошибку,  и Митя не только будет приглашен опять с извинением,  но и
получит давно обещанную прибавку.  Если у "него" есть хотя капля совести, он
не может иначе поступить.
     Фантазия полковницы разыгрывалась на  эту тему,  пока ее  ловкие пальцы
быстро  работали  над   штопанием  чулка.   Разумеется,   она  прежде  всего
посоветуется с  братом Андреем,  расскажет ему об этой подлости и разузнает,
какие  там  в  правлении главные  начальники.  При  всяких  затруднениях она
советовалась только с ним, чувствуя большое уважение и привязанность к этому
старому холостяку,  отставному адмиралу,  несмотря на то,  что ни одна почти
встреча брата и сестры не обходилась без горячей схватки между ними.
     Тотчас же  после  обеда она  поспешно надела шляпку,  накинула на  себя
тальму и, не говоря ни слова сыну, посматривавшему с некоторым удивлением на
ее решительный вид, вышла из комнаты, проговорив на ходу детям:
     - К чаю не ждите... Да смотри, Люба, со свечой осторожней, когда будешь
ложиться спать...
     Однако,  прежде  чем  идти  на  Васильевский остров,  к  адмиралу,  она
завернула к Покрову,  где шла в это время вечерня.  Поставивши свечку образу
Николая Чудотворца,  она стала сзади,  между несколькими старухами, обычными
посетительницами церкви, и минут десять усердно молилась богу, несколько раз
становясь на  колени,  припадая ничком к  полу...  После этого она  вышла из
храма;   на   паперти  перекинулась  двумя-тремя   словами  с   псаломщиком,
приветствовавшим   ее    почтительно-радушным    поклоном,    как    обычную
посетительницу Покрова и приятельницу всего клира, осведомилась у попавшейся
навстречу дряхлой салопницы,  которая по привычке плелась в церковь провести
время службы,  дан ли ход наконец ее прошению о  принятии в  богадельню,  и,
получив один и тот же,  в течение десятилетних встреч,  ответ,  что "на днях
велели наведаться",  -  полковница сердито повела бровями,  сунула ей в руки
пятак,   быстро  спустилась  с  паперти  и  понеслась  на  всех  парусах  на
Васильевский остров.


V

     Такой же высокий,  прямой,  как и сестра, брат Андрей, совсем седой, но
бодрый  и   румяный  старик  с   запущенной  бородой,   в  коротком  морском
пальто-буршлате,  сидел в  своем кабинете,  погруженный в  занятия с большим
черным  водолазом  "Понтом",  который  развлекал  только  что  проснувшегося
старика своими фокусами.  Он подавал адмиралу поноску,  недвижно лежал перед
куском сахара,  схватывая его не раньше,  как раздавались слова хозяина: "Из
бухты вон,  отдай якорь!",  умирал, оживал по команде и выслушивал замечания
старика,  иногда даже и не касавшиеся непосредственно собачьих интересов,  с
таким  вниманием хорошего собеседника,  что  старик  недаром  гордился своим
старым Понтом и рассказывал об его уме и понятливости чудеса.
     Полковница застала брата в  ту  самую минуту,  как Понт,  хотевший было
броситься на звонок,  по приказанию адмирала "умер" и лежал неподвижно, пока
Андреи Иванович облобызался с  сестрой,  усадил на  диван  и  приказал лакею
поставить самовар;  тогда только он  разрешил Понту "ожить" и  облизать руки
полковницы.
     - Пить чай вместе будем, сестра? Останешься?
     - Останусь, братец. Здоровы?
     - Как  видишь.  Утром только мозоль ныла,  верно,  к  погоде.  Барометр
опускается, термометр показывает четыре градуса, к вечеру еще опустится. А у
тебя все, надеюсь, благополучно?
     - Не совсем благополучно. Митя потерял место!
     Старик покачал головой. Дело было серьезное.
     - Как же это случилось?.. Однако непоседа твой Митя. Сколько уж он мест
переменил!..
     Полковница,  позволявшая  себе  в  минуту  вспышек  обвинять  детей  во
всевозможных пороках  и  преступлениях,  не  позволяла  никому,  даже  брату
Андрею,  сделать какое-нибудь не совсем благоприятное о  них замечание.  При
словах брата она внезапно вскипела.
     - Сколько мест потерял!? И вы, братец, готовы обвинить Митю?.. Да разве
он виноват?  Разве он по своей воле места-то терял...  Не делать же в  самом
деле подлостей.  Вы  за  это тоже не похвалите...  Вспомните-ка...  Ведь вы,
братец, знаете Митю...
     - Да полно,  полно...  Уж и загорелась! Ну, как не знать Митю - мальчик
хороший...  только,  жалко,  курса  не  кончил...  Оно  и  трудней теперь  с
местами...
     - Не  кончил?..  С  этими  строгостями поди-ка  кончи...  Спасибо графу
Толстому{196},  большое спасибо...  за эту зрелость!  Ну, да что говорить...
Нет,  вы лучше выслушайте-ка, братец, какую сделали подлость с Митей... Ведь
если б я Митю не знала, так не поверила бы...
     И полковница рассказала происшествие с сыном.
     - Ну,  что вы скажете на это,  братец?  -  заметила она,  когда старик,
выслушавший рассказ с большим вниманием, молчаливо покачивал головой.
     - Дддда... - протянул он, словно затрудняясь приискать надлежащее слово
для  выражения чувства гадливости и  отвращения,  которое ясно  выражалось в
гримасе,  искривившей его лицо.  -  Ддда...  Что тут сказать?  По-моему, эту
гнусную тварь, этого (адмирал произнес очень резкое слово)... этого подлеца,
передавшего частный разговор товарища,  мало выдрать как Сидорову козу.  Вот
что я  тебе скажу,  сестра!  Хороши товарищи,  нечего сказать!  В наше время
знаешь что делали в корпусе с фискалами?..  Правда,  таких немного было... Я
помню, как в тысяча восемьсот двадцать шестом году...
     - Вы рассказывали,  братец,  этот случай,  - перебила сестра, зная, что
адмирал, раз отклонившись, очень долго будет бродить в воспоминаниях.
     - Рассказывал?  То-то...  Еле живого подлеца снесли в лазарет.  Хорош и
директор правления,  нечего  сказать,  хорош!  Слушает наушника и  гонит  со
службы не доносчика,  а  оговоренного...  Приди ко мне такой молодец,  я  бы
тотчас его выгнал со службы, как паршивую собаку. Помнил бы! А ему, пожалуй,
за это там повышение дали, а? Нынче, сестра, на это иначе смотрят! - заметил
старик с презрительной усмешкой.
     Помолчав, он прибавил:
     - А ты сердись не сердись,  сестра,  но я тебе скажу, что Мите все-таки
не  следовало разговоров на службе вести...  Хотя и  частная служба,  а  все
служба, и коль скоро служишь - служи, а мнений не высказывай...
     - Уж слова нельзя сказать! - вставила полковница.
     - Быть может,  он и  в самом деле там что-нибудь такое говорил,  за что
похвалить нельзя? - продолжал адмирал.
     - Ах,  братец,  что вы!  Я передавала вам его разговор. Митя никогда не
лгал... Я знаю его.
     - То-то знаешь.  И я знаю...  Положим,  в словах его ничего такого нет.
Ну,  молодость,  сердце доброе,  поневоле жалость вырвется.  И я вот старик,
слава богу,  государю и отечеству пятьдесят лет служил верой и правдой, и я,
говорю,  мог бы то же сказать... Все это ничего, а как вдруг да твой Митя...
- прибавил Андрей Иванович, понижая голос, и необыкновенно строго и серьезно
взглянул на сестру.
     - Митя-то? - проговорила полковница, внезапно пугаясь. - Да бог с вами,
братец!  К  вам иногда такая мысль взбредет в голову,  что даже испугаешься!
Эка что выдумали!..  Да куда Мите! Он и знакомств-то таких никогда не водит,
и характера не такого...  Да и пуглив он на эти дела... Поговорить он иногда
- это  точно,  поговорит там  насчет  разных несправедливостей,  а  чтобы...
Господь с вами! Придет же вам в голову, братец Андрей... даже напугали!..
     - Ну  и  слава богу.  Нынче ведь,  сама  знаешь,  всякая мысль придет в
голову. Вот еще сегодня в газете пишут...
     Адмирал пустился в  политику.  Ах,  что такое делается!  Что пишут!  Он
искренно  возмущался разрушительными стремлениями,  имевшими целью,  как  он
полагал,  добросовестно цитируя передовую статью, уничтожить решительно все:
дворцы,  памятники,  дома,  магазины,  лавки,  отобрать у  всех  имущество и
деньги,  словом - не оставить ничего в целости и затем перерезать, повесить,
перетопить всех,  несочувствующих такому решительному образу действий. Когда
Андрей Иванович прочитывал такие статьи,  он приходил в негодование,  хотя и
решительно отказывался понимать,  как  все  это  может быть,  и  иногда даже
подозревал,   не  хватил  ли  автор  статьи  через  край,  приписывая  такие
намерения.
     - Теперь  я  получаю  восемьсот пятьдесят рублей  пенсии!  -  говаривал
старик,  пытаясь на конкретном примере уяснить себе вопрос.  -  Получаю я за
какую ни на есть,  а все за службу.  Хорошо. И что же? Так вот придут ко мне
они и  скажут:  "Шабаш твоей пенсии,  а  тебе,  адмиралу,  капут!" Разве это
справедливо?  Уж если отнимать по совести, - фантазировал, бывало, старик, -
то отними ты у тех,  кто там разными хапанцами да арендами,  да землями,  да
мало ли чем неправедно набил себе мошну, но за что же у меня?.. За то, что я
по чести прожил свой век!? Шалишь, братцы!
     Но так как никто к  старику за пенсией не приходил,  то он,  помечтавши
после прочтения передовой статьи на эту щекотливую тему,  скоро успокаивался
насчет всеобщего разрушения. Тем не менее нельзя сказать, чтобы он оставался
совершенно равнодушным,  когда от таких статей переходил к вопросам, имеющим
отношение к более близким интересам.  Старик нередко негодовал и возмущался,
что  много несправедливостей и  несовершенств творится в  божьем мире и  что
дела на свете идут не так, как бы им следовало идти.
     - Но  все это поправимо и  без того,  чтобы отнимать у  него пенсию,  -
философствовал адмирал.  -  Ну,  можно,  пожалуй,  сократить ее,  что ли,  -
жертвовал он  самоотверженно pour  le  bien  public* частью пенсии,  -  если
находят,  что  она  велика;  вероятно,  и  другие согласятся на  это...  Все
поправимо,  стоит только всем действовать по  совести,  по чести,  не обижая
никого. Тогда и разрушать ничего не придется...
     ______________
     * для общественного блага (франц.).

     - Каждый поступай по совести, а у кого совести нет, того на Сахалин! Не
так ли, сестра?
     Таким   вопросом  обыкновенно  заканчивались  политические  соображения
старика,  на склоне жизни получившего вкус к политике.  Прежде он о ней и не
думал.
     И  теперь  адмирал,  несмотря  на  нетерпение сестры,  не  охотницы  до
рассуждений о предметах,  не имеющих непосредственного интереса,  - заставил
сперва сестру выслушать себя, прежде чем задать ей вышеприведенный вопрос.
     Она,  конечно,  не  задумалась бы  в  эту  минуту не  только сослать на
Сахалин,  но даже и куда-нибудь подальше директора правления,  выгнавшего со
службы ее сына,  -  о том мерзавце и говорить нечего, - но, как практическая
женщина,  очень хорошо понимала, что это невозможно. И потому на "философию"
брата ответила без всякого философского спокойствия:
     - Когда еще это все будет,  а  пока Митю-то выгнали!..  Но я этого дела
так не оставлю.
     - Что ж ты думаешь делать?  -  спросил адмирал,  взглядывая с некоторым
беспокойством на сестру.
     Она рассказала о своем плане идти в правление и спрашивала совета.
     - О,  когда  нужно,  я  сумею,  братец,  говорить самым дипломатическим
языком!  -  прибавила она в  успокоение брата Андрея и при этом взглянула на
него с такой самоуверенностью,  что после этого,  казалось,  усомниться в ее
дипломатических способностях было преступлением.
     Однако  брат  отрицательно и  энергично  покачал  головой.  Она  только
напрасно пойдет туда.  Уж если директор уволил,  не разобравши даже дела, то
нечего с таким человеком и разговаривать.
     - Но, быть может, ему наплели на Митю.
     - Тем хуже. Зачем слушает!
     - Так неужели так и оставить эту подлость?  Нет, братец, я не согласна.
Если директор оказался мерзавцем,  я ему выскажу это,  - она уж забыла в эту
минуту о дипломатии,  -  а потом пойду к другому. Кто там выше?.. Вы знаете,
братец? У них Совет еще есть... Так я найду и туда дорогу.
     - Не ходи,  сестра!  Уж если ты так хочешь,  я  сам схожу к  директору,
хоть,  признаюсь,  и не надеюсь на успех,  но попытаюсь.  По крайней мере, я
поговорю толком, объяснюсь.
     - Отчего же  мне  не  сходить?  Точно  я  дура  какая,  толком не  умею
говорить.  Слава богу, вы знаете, братец, детей определила я, из инвалидного
капитала четыре года не хотели выдавать пенсии,  все говорили:  выйдут новые
правила!  -  а я все-таки получила.  Говорить-то я толком умею.  Меня, слава
богу,  знают там. Спросите-ка у них, как я говорю!.. - отстаивала свои права
полковница.
     - То-то очень уж ты говоришь...  Кипяток! Да ты там, пожалуй, директору
такого напоешь,  что потом к мировому.  Ведь у тебя язык, когда ты вспылишь,
известный!
     - А у вас, братец, не язык, что ли?..
     - Все-таки я хладнокровнее тебя, сестра Мария.
     - Ну,  братец Андрей, а вспомните-ка ваше хладнокровие, когда вы... Ну,
да что вспоминать... У нас в крови это...
     Дело, по обыкновению, чуть было не дошло до горячего спора между братом
и сестрой.  Адмирал стал горячиться,  доказывая,  что он владеет собой и что
морская служба приучила его к этому; полковница тоже горячилась, ссылаясь на
правительственные учреждения,  которые хорошо знают:  умеет ли она говорить.
По  счастию,  лакей доложил,  что  подан самовар,  и  старик прекратил спор,
заметив:
     - Тебя не переспоришь. Пойдем-ка чай пить...
     За  чаем  однако  полковница согласилась,  чтобы  адмирал  отправился к
директору и поговорил с ним,  так как "мужчина мужчину более слушает" - этот
мотив старик придумал для успокоения сестры;  если же  будет неудача,  тогда
полковница пойдет к председателю Совета. Кроме того, брат обещал похлопотать
за Митю у  одного старого товарища,  который имеет связи с  разными банками.
Завтра же он пойдет и попросит. Бог даст, что-нибудь и удастся.
     - Спасибо вам,  брат Андрей!  -  с чувством проговорила Марья Ивановна,
останавливая нежный взгляд на брате, всегда принимавшем горячее участие в ее
судьбе, - вы...
     - А Митя как...  философом?  - перебил старик, торопясь замять излияния
сестры.
     - Именно философ...  Пожалуй,  если он  и  недоволен,  что  остался без
места,  так больше из-за меня.  Вы знаете, какой Митя деликатный; скорей все
мне отдаст,  чем от  меня возьмет.  Недавно завелись у  него какие-то десять
рублей,  он принес:  "нате, говорит, маменька, Любе платье сделайте". Теперь
вот,  верно, об уроках хлопочет... Всем хорош, только одно: совсем он тюлень
какой-то,  и нет у него никакой амбиции,  как у других. Точно ничего он и не
хочет!.. Я