скулы
своротил!..  Такая это меня злость взяла.  -  "Не скажу, говорит...", а сама
так  листом трясется,  потому видит злость эту  мою.  -  Скажи да  скажи,  -
пристал я к ней,  -  ничего,  мол,  не сделаю!..  -  "Лексеев, - отвечает, -
фершал девятого экипажа!  Вы, Леонтий Иваныч, бережите, говорит, слово, а то
грех..."  Что  мне грех...  коли все нутро ест!  Ушел это я  от  нее,  да  в
кабак...  Оттель к фершалу и давай его бить...  И бил я его... бил плюгавого
фельдшеришку,  поколь сердце не отошло.  Замертво оставил...  Выдрали меня и
разжаловали...  был я,  брат, и унтером! - усмехнулся Леонтий. - И стало мне
легче быдто,  как я  спакосничал Сашке-то...  Опосля встретил этто я  ее  на
улице...  Она  отвернулась и  плюнула,  а  мне  -  словно бес  радует какой.
"Видели,  говорю,  вашего  миленького?..  жив,  что-ль,  еще?.."  Ничего  не
ответила,  словно от  чумы прочь пошла...  Через год ушел я  из  Кронштадта.
Опоскудела жисть-то.
     Левка вдруг вытянул свою могучую руку и  что есть силы хватил по столу.
Зазвенели на  полу  стаканы...  Подлетел гарсон...  Леонтий достал  франк  и
швырнул гарсону.
     Скоро Рябкин был совсем пьян и ровно сноп повалился на пол...
     - Вяжи меня, Вася, вяжи... не то убью! - кричал он.
     Подошли еще матросы с  улицы.  Леонтия связали,  положили в шлюпку и на
веревке подняли на корвет...
     Кричал он целую ночь;  грозился кому-то,  говорил,  что правды на свете
нет и матрос безвинно терпит.  Наконец он заснул.  Наутро,  проснувшись,  он
целый день ни с кем не говорил.
     Впоследствии  Рябкин   спился  совсем,   и,   когда   корвет  пришел  в
Николаевск-на-Амуре, его списали с корвета и перевели в Сибирский экипаж.
     После  этого  я  еще  раз  видал Леонтия.  Сказывали мне  матросы,  что
пьянствовал он шибко...  И драли его шибко,  да розги его не брали.  Выпорют
его, - он встанет и снова пьет; все пропивает...
     А корвет уже готовился оставлять Брест...  Первого декабря 1860 года он
был совсем готов к уходу,  и после полудня,  отсалютовав крепости, выходил с
рейда, чтоб идти далеко-далеко и долго не видать Европы.
     Первые дни океан не пугал. Погода стояла отличная. Одно худо: противный
ветер заставлял лавировать и подвигаться миль по тридцати в сутки. Океанская
качка уж  и  не  беспокоила никого.  Качка Немецкого моря  приучила ко  всем
качкам.
     Но вот 10-го декабря заревел ветер... И пошел аврал. Раздался свисток и
вслед за ним зычный боцманский окрик:
     - Пошел все наверх третий риф брать!
     Ветер не шутит. Заревел он на просторе и застонал в снастях.
     Океан словно рассердился,  - вспенился. Забурлил и гонит высокие волны,
седые гребешки которых бешено разбиваются в серебристую пыль о бока корвета.
     Словно птица морская летит корвет...  Нет ему препятствия... Грациозно,
легко подымается он  на  волнистую гору и  снова опускается,  имея ее уже за
кормой...  Только дрожь какая-то  идет по всему судну,  да дух захватывает у
непривычного,  если  за  борт посмотреть...  Одна пена,  густая пена сердито
клокочет сбоку.
     Словно  бешеные,  бросаются  матросы  наверх...  Рассыльный врывается в
кают-компанию,  "всех наверх",  говорит, и сам летит наверх. Все бежит сломя
голову...  Для  не  моряка показалось бы,  что  судно ко  дну идет...  такая
суматоха.
     Андрей  Федосеич,  старый  лейтенант,  из  породы таких,  которые любят
матроса и  в  то  же  время не  прочь его побить,  несется на  бак,  на лету
надевает пальто и еще со шканец кричит, простирая руки к небесам: "на местах
стоять!", не замечая в усердии к службе, что все на местах стоят...
     Все идет хорошо...  Обезьянами взбежали матросы по марсам и расползлись
по  реям.  Работа у  них кипит...  Они делают свое трудное матросское дело и
изредка промеж себя без всякой злобы переругиваются.
     Офицеры стоят внизу,  и от нетерпения многих словно трясучка берет. Они
покрикивают,  да  подчас  в  припадке  служебности и  прошипят сквозь  зубы:
"Петров... ах ты...", но фразы не доканчивают, ибо недавно только что приказ
капитанский вышел, запрещающий к службе не идущие окончания.
     Крепят паруса и...  о ужас! У фок-мачты одна веревочка, махонькая такая
веревочка,  нейдет... Уж Андрей Федосеич простер к небесам руки, но пока еще
крепится.  И  только в безмолвии кажет изрядный кулак на марс...  А веревка,
чтобы ей пусто было, словно нарочно нейдет.
     В  этот-то  злосчастный  момент  -  момент,  многим  морякам  знакомый,
раздается крик:
     - На баке! Что делают?.. Отчего снасть не идет?..
     Андрей Федосеич напускается на Никитича.
     - Ну,  уж и боцман!..  Чего смотришь?..  Смотри,  смотри же!  -  пустил
Андрей Федосеич fortissimo*.
     ______________
     * очень сильно (итал.).

     Наконец  терпение  Андрея  Федосеича  лопается,  и  он  шумно  забывает
недавний приказ об окончаниях, к службе не идущих.
     Никитич только сплюнул на сторону и  сам,  по окончании выговора,  стал
ругаться направо  и  налево  (больше для  очистки совести),  выделывая такие
замысловатые и чисто артистические вариации на тему поминания родственников,
которые,  конечно,  незнакомы сухопутному жителю и в которых моряки дошли до
виртуозного совершенства.
     Изругав  родственников и  ближайших знакомых и  унтер-офицера Матвеича,
что под руку подвернулся,  ни в  чем неповинного в веревочке,  Никитич снова
сплюнул и засвистал по-соловьиному в дудку.
     Матвееву,  в свою очередь, захотелось на ком-нибудь потешиться. "За что
мне-то  попало!"  Он  взбежал  на  марс,  дал  незаметного стрекача молодому
матросу Гаврилке,  виновному,  что не  шла снасть,  и,  сорвав таким манером
сердце, незаметно же сошел вниз.
     Почесался Гаврилка...  Нельзя  было  сорвать  ему  сердце  на  предмете
одушевленном (а  уж  как хотелось!),  и  он сперва выругал на чем свет стоит
бедную веревку и только тогда ее раздернул.
     - А ты что драться лазил? - замечает Андрей Федосеич.
     - Согрешил, ваше благородие, просто сами на грех наводят.
     - Согрешил...  Ах  ты,  подлая шкура,  -  сурово замечает стоящий сбоку
Леонтий.
     - Ты, смотри, не драться... А то просушу... Слышишь?
     - Да  помилуйте,  ваше благородие.  Я-то  что же  один терпеть буду?  -
жалобно говорил Матвеев,  -  меня ж обфилатили... а я уж и не смей... Они за
все подводят.
     - Нну... Терпи!
     - Не стерпишь, - под нос себе ворчит унтер-офицер и уходит.
     Но,  увидев, что Андрей Федосеич ушел, он не мог удержаться (так велика
привычка),  чтобы не показать отошедшему Гаврилке хоть издали кулака;  потом
подошел к нему и сказал:
     - А уж ты,  швандырь окаянный!..  Смотри!.. Скажи, варвар ты этакой, за
тебя я нешто ответы принимать должон? Погоди, голубчик... усахарю...
     - Чего усахаришь-то?
     - Ужо  припомню,  -  шипит змеей унтер-офицер,  -  припомню,  голубчик,
припомню, лентяйка вологодская... припомню.
     - Ну, чаво вы пристали-то... Матвеич?
     - Не разговаривать! - крикнул офицер и обернулся.
     Матвеев юркнул за мачту.
     - Что, брат, - с участием тихо шепчут Гавриле другие матросы, - отошло?
     - Отошло,  братцы,  -  говорит Гаврила,  махнув рукой,  и  идет  снасть
тянуть.
     - Андрей Федосеич!.. Андрей Федосеич!.. Посмотрите, ради бога, - кричит
шканечный офицер, - контра-брас у вас не тянут!..
     Голос  и  лицо  этого  офицера выражают такую искреннюю грусть и  такое
отчаяние,  что не моряк подумал бы,  что он о пособии просит,  говоря,  что,
мол,  малые дети с голоду умирают.  Но моряк в душе, конечно, поймет все это
отчаяние и грусть...
     Рифы взялись благополучно... "Подвахтенные вниз!" - скомандовал старший
офицер.
     Матросы "невахтенные" тоже сошли на палубу.
     - Уж как ты,  Гаврилка, прозевал... просто не знаю... Трес я тебе, трес
снасть-то... ровно ослеп ты, право.
     - Какое ослеп... видать-то видал я, что надо ее раздернуть, да думаю...
сама,  подлая,  раздернется...  а она,  каторжная,  и не раздернулась... Под
марсом,  выходит, заело... Как не заметить-то! - поясняет Гаврилка. - А уж я
Матюшке-подлецу не спущу...  Съездил...  хоша и не больно, а съездил... Еще,
говорит, припомню... Ишь, раскуражился!
     - Ну его к богу, Гаврилка... Ишь толчки считать вздумал.
     - Ужо съедем на берег... взмылю его... право, взмылю...
     - Ну уж и взмылишь... врешь!
     - А нешто не взмылю. Хайло ему начищу!
     - Ты что тут раскричался! - замечает боцман, проходя мимо.
     - Да  как же,  Никитич...  за  что Матвеев обидел понапрасну...  Ныне и
господа не дерутся, а тут всякой в рожу лезет, ровно в свою.
     - Ну,  говори!..  Что ж и не лезть!.. С вашим братом иначе нельзя. Надо
когда и в рожу.
     Тем и кончилось все дело.
     Скоро забылись неприятности авральной работы,  и по всем уголкам палубы
пошли разговоры... лясы матросские...
     Гаврила уже рассказывал,  как он проводил в отпуску время... Около него
составился порядочный кружок.
     - Ты,  Гаврилка,  сказывай, как ублажали-то тебя... в деревне, когда на
побывку ходил.
     - Известно...  ублажали...  Потому рази матрос -  солдат... Солдат что?
Только и знает делов, что "на плечо", да "на караул", да "здравия желаем"...
а ты теперь сумей брамсель крепить да лот кинуть... И нешто понимает он, что
такое лот?..  Опять не  понимает,  потому солдат,  и  где  ему это понять?..
Пришел я,  братцы,  в село накануне самого Миколина дня{42}... Прямо вошел в
избу...  Почали ахать да охать...  Ох, Гаврилко, да какой ты, говорят, куцый
да поджарый стал...  ровно тебя не кормили,  говорят,  долго... Мать сдуру в
слезы...  Бабье и ну реветь... Не кормили да не кормили... Одначе что с ними
делать станешь -  известно,  деревня!  Сходил я,  братцы,  в  баню -  знатно
выпарился,  опосля наелся и лег спать... Наутро в церкву... Как есть в новом
казакине,  при медали...  Ну,  известно,  почет...  Девки на  тебя глядят...
ребятишки за тобой бегут:  "кавалер да кавалер"...  Опять наелся до отвалу и
выпил...  Стали спрашивать и дивиться...  "Ты скажи да скажи,  Гаврилка, как
это там у вас на море?" -  Известно,  говорю,  на море как... Теперче выдет,
говорю,  приказ собираться в кампанию...  Возьмешь,  говорю,  свои потроха и
переберешься на корабль...  Ну,  известно,  дивуются...  "Как,  говорят,  на
корабле-то?" -  Ну,  скажешь,  как на корабле.  Порядок, скажешь, и ежели ты
какую снасть теперче не отдал,  либо не раздернул -  бьют, сказываю. - "Бьют
нешто за  веревку?"  -  спрашивают.  За все бьют,  и  ежели,  говорю,  ты не
выскочил,  когда всех  наверх засвистали...  опять же  бьют!..  И  поднялся,
братцы мои,  мужицкий хохот!.. "Как, говорят, свищут?" - Ну, сказал им. Так,
мол, и свищут... "А што, страшно, спрашивают, на окияне?" - Говорю, не был я
на  окияне,  а  што в  море,  говорю,  страшно,  опять потому,  когда штурма
бывает...  Так,  братцы,  сперва просто мочи не давали... Все ты им скажи да
расскажи...  И какое-такое море,  и как ветер в паруса дует, и часто ли тебя
порют,  и как офицеры живут... Ну, опосля перестали спрашивать... И пошла же
мне, братцы, жисть... Потому лежи себе.
     - А бабы?..
     Тут Гаврилка только усмехнулся.
     А  в  другом  уголке старик рассказывал об  одном  матросе,  который на
линьки "был снослив".
     - Драли его часто...  Да не брало уж... Бывало, дадут ему с сотню, а он
оденется да и спрашивает,  и так это спрашивает,  словно и не дран:  "а что,
братцы,  скоро обедать-то?" Капитан узнал,  значит,  об эфтом, и бросили его
драть.
     - Заговор какой знал... - замечает молодежь.
     - Небось, с чертом связался!.. Эх, дуралье!.. Просто шкура пообилась! -
замечают старые.
     И в таком роде шли беседы далеко на океане...
     И хотя ветер не стихал,  и хоть корвет сильно качало, однако все это не
мешало и  в кают-компании одному из товарищей наших играть на фортепиано,  а
другим преспокойно слушать,  вовсе не думая ни о ветре, ни о качке. Конечно,
кто был на вахте,  тому было скверно...  а кто внизу - что тому, кроме разве
скуки?..
     Дня через три стих ветер. Развели пары, и корвет взял курс на Мадеру.


ПРИМЕЧАНИЯ

ОТ БРЕСТА ДО МАДЕРЫ

     Впервые -  в  журнале "Эпоха",  1864,  Э  9,  под названием:  "Глава из
очерков  морской жизни".  Для  сборника "Из  кругосветного плавания",  СПб.,
1867,  рассказ был  подвергнут значительной стилистической правке и  получил
окончательное название.
     В  рассказе  Станюкович  использовал материалы  своих  писем  домой  из
кругосветного  плавания  (см.  "Литературный  архив",  VI,  Л.,  1961,  стр.
421-464).

     Стр. 24. Брест - город и порт на западном побережье Франции.
     Мадера -  группа островов в  Атлантическом океане близ  северо-западных
берегов Африки.
     Стр.  25. Эспланада - здесь: незастроенное пространство между крепостью
и ближайшими городскими постройками.
     Киль - немецкий город и порт, расположенный у входа в Кильский канал со
стороны Балтийского моря.
     Бревзен - правильно: Грейвзенд - город на восточном побережье Англии.
     Жако -  правильно:  жабо (франц.) - полотняный стоячий воротник мужской
сорочки, выходящий из-за галстука по обе стороны; так называются и кружевные
или кисейные оборки на груди сорочки у ворота.
     Стр. 27. Сертификат (франц.) - удостоверение, письменное свидетельство.
     Стр. 34. Немецкое море - другое название Северного моря.
     Матрос из кантонистов.  -  Кантонист - так в крепостной России называли
солдатских и  матросских детей,  с  самого рождения прикрепленных к военному
ведомству и воспитывавшихся в особой школе;  по ее окончании их обычно на 20
лет зачисляли на военную службу.
     Стр. 37. Бюветка - небольшой трактир, буфет (франц.).
     Стр.  42. Миколин (Николин) день - празднуется 9 мая и 6 декабря по ст.
стилю.
                                                                 Л.Барбашова



    Константин Михайлович Станюкович.
    Дождался


                                  Рассказ


     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 10. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 7 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


I

     Валерий Николаевич Неволин, молодой брюнет небольшого роста, исхудалый,
с впалой грудью и с блестящими глазами,  -  две недели ежедневно приходил на
станцию маленького Кларана - встречать курьерский поезд из Лозанны.
     Он не сомневался, что сегодня жена приедет.
     И  в это утро Неволин особенно заботливо приоделся в обновку -  пару из
белой с синими полосками фланели,  повязал белый галстук, надушился, еще раз
занялся подстриженной кудрявой бородкой и особенно внимательно разглядывал в
зеркале свое смуглое землистое лицо,  осунувшееся,  с  заострившимся носом и
мертвенно-бледным лбом.
     Возбужденный ожиданием, он чувствовал себя бодрее и сильнее и, радостно
взволнованный,  вышел из пансиона,  предварив горничную Берту, что с поездом
приедет жена.
     Короткое расстояние до станции Валерий Николаевич прошел, не задыхаясь,
хотя сентябрьское утро было жаркое.
     Только подъем на небольшую лестницу,  ведущую на станцию,  очень утомил
его. Он порывисто дышал, жадно вдыхая воздух, и в груди что-то хрипело.
     Неволин передохнул у лестницы, вышел на платформу и присел на скамейку.
     До прихода поезда оставалось пять минут.
     - Извините...   не   опоздает?   -   спросил  Неволин  глухим,   слегка
заискивающим  голосом  проходившего начальника  станции,  приподнимая  белую
полотняную шляпу.
     Шеф приостановился.
     - Доброго утра,  господин Неволин...  Ни минуты опоздания! - приветливо
ответил старый, сухощавый и крепкий швейцарец.
     И с ласковой, подбадривающей уверенностью прибавил:
     - Надеюсь, сегодня дождетесь.
     - О, разумеется!
     - Получили телеграмму?
     - Жена не любит телеграмм! - внезапно сочинил Неволин и смутился.
     Эти пять минут казались ему бесконечными. Он предвкушал радость встречи
и волновался еще более.  Ему казалось, что с поездом что-нибудь случилось, и
Неволин беспрестанно вынимал часы.
     Наконец раздался протяжный свисток.
     Неволин  сорвался  со  скамейки и  приблизился к  краю  платформы.  Он,
видимо, бодрился и старался крепче стоять на ногах.
     Еще  несколько  секунд,  и  небольшой  поезд,  окутанный черным  дымом,
вылетел из туннеля и на всем ходу сразу остановился на станции.
     - Три минуты остановки! - прокричал кондуктор.
     Неволин жадно взглядывал на  окна,  на  двери вагонов.  Вышло несколько
пассажиров  с   ручным  багажом.   Неволину  бросилась  в  глаза  приехавшая
прелестная девочка,  тоненькая,  хрупкая, бледная как смерть, с букетом роз.
Она  весело  улыбалась.   И  сопровождающие  ее  мужчина  и  дама  старались
улыбнуться девочке-подростку  и,  казалось,  их  печальные,  серьезные  лица
просветлели надеждой.
     "Привезли умирать!" - подумал Неволин.
     И  не думавший,  что и  на него смотрят,  как на приговоренного,  он не
терял  еще  надежды найти замешкавшуюся жену  и  стал  обходить все  вагоны,
заглядывая в окна, и видел чужие лица, внезапно становившиеся серьезными при
виде взволнованного, растерянного и страшно исхудалого чахоточного.
     - En voitures!*
     ______________
     * По вагонам! (франц.)

     Поезд помчался дальше.
     Неволин  проводил  его  тоскливыми глазами  и  вдруг  почувствовал себя
одиноким, сиротливым и несчастным.
     И  голубое  озеро,  и  савойские  горы,  и  высокое  бирюзовое  небо  с
ослепительно-жгучим солнцем,  и  тополи,  и  платаны,  все,  все,  казалось,
потеряло в глазах Неволина красоту и прелесть.
     Неволин  ушел  со  станции,  избегая  встретить  начальника  станции  и
сторожей. И, опустив голову, еще медленнее пошел домой.


II

     Порыв безнадежного отчаяния скоро прошел.
     Он  подумал о  жене,  вспомнил ее письма,  и  ему стало стыдно за такое
малодушие. Снова оживший и воспрянувший духом, он поднял голову и уверенно и
вызывающе прошептал:
     - Завтра приедет!
     Ни в одно мгновение он не упрекнул,  даже мысленно, жены за то, что она
все откладывает отъезд.
     Еще бы!
     Не  такой же  он больной,  чтобы Леля бросила срочную работу,  оставила
серьезно заболевшую мать и полетела бы к нему, точно к умирающему.
     Недаром  же  Неволин  в  своих  частых,  длинных  и  влюбленных письмах
постоянно повторял,  что здоровье улучшается,  и доктор Вернэ, необыкновенно
внимательный  и  добросовестный  старик,   не  сомневается  в  выздоровлении
больного. По словам доктора, коховских палочек{7} не найдено. И чахотки нет.
Упорный катар легких,  из-за  него и  слабость по временам.  Но все пройдет.
Следует только хорошо питаться, бояться простуды и держать строгий режим.
     Неволин верил,  ждал  выздоровления с  такою  же  верой,  с  какой ждал
приезда жены, и старался пунктуально исполнять все предписания доктора.
     Только, при всем желании, не мог, как предписывал врач, не волноваться,
не скучать и не худеть.
     И  он деликатно умалчивал в письмах,  что скучает один до одури и очень
волнуется, если от жены долго нет письма.
     Уставший, поднялся Валерий Николаевич в первый этаж пансиона.
     - Опять возвратились один,  дорогой monsieur Nevoline? Что случилось? -
с  порывистым,  горячим  и,  видимо,  притворным участием спросила откуда-то
появившаяся в  коридоре хозяйка,  говорившая на  многих  языках  и  на  всех
довольно скверно.
     Это была пожилая,  величественного роста дама, надушенная, напудренная,
затянутая в корсет,  с рыхлым,  красноватым лицом,  когда-то,  казалось,  не
лишенным несколько грубоватой красоты,  всегда  приятно улыбавшаяся жильцам,
всегда  предупредительная и  не  без  достоинства поддерживавшая репутацию и
своего пансиона и с