Щупленький только ахнул.
     - Ты, пьяница? Ты, старая каналья, спал на часах?
     - Точно так. Задремал, ваше благородие.
     - Эй,  боцман!  Дать ему завтра пятьдесят линьков,  чтобы он  вперед не
дремал!..
     И лейтенант торопливо ушел с бака и поднялся на мостик.
     - Левонтий!..  Это как же...  За что?  -  дрогнувшим голосом начал было
Щупленький.
     Взволнованный и умиленный,  он продолжать не мог,  чувствуя,  что слезы
подступают к горлу...
     - Сказано: молчи да гляди вперед! - ласково ответил Егоркин.
     И после паузы прибавил:
     - Мне пятьдесят линьков наплевать.  Я и по двести принимал.  А ты?.. Ты
ведь у нас Щупленький...  Тебя пожалеть надо!..  А должно, пароход идет!.. -
круто оборвал он речь.
     Действительно,   скоро  в  полусвете  лунной  ночи  вырисовался  силуэт
большого океанского парохода с тремя мачтами.
     Через четверть часа он  уже попыхивал дымком из  своей горластой трубы,
приближаясь навстречу, окруженный серебристым поясом сверкнувшей воды.
     Оба часовые глядели на проходивший пароход молчаливые.
     Щупленький утирал слезы.  Лицо Егоркина, обыкновенно суровое, светилось
какою-то проникновенной задумчивостью.
     А месяц и звезды, казалось, еще ласковее смотрели с высоты бархатистого
темного купола.
     И старик океан,  казалось,  еще нежнее рокотал в эту чудную тропическую
ночь, бывшую свидетельницей великой любви матросского сердца.



    Константин Михайлович Станюкович.
    Гибель "Ястреба"


                        Рассказ старого матроса

                      Из цикла "Морские рассказы"


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"
     Издательство "Юнацтва", Минск, 1981
     Художник Е.А.Игнатьев
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 16 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Небось  в  те  поры  бога-то  мы  вспомнили,   вашескобродие!  Еще  как
вспомнили-то!  Уж на что старший офицер был у нас отчаянный: никакого страха
не имел и только,  бывало,  ругался да нам зубы полировал, - в старину, сами
изволите знать,  полировка была форменная!  -  а  и  он  на  тот раз вдруг в
понятие  вошел.   "Братцы,   мол,  голубчики  любезные!"  Совсем  по-другому
заговорил:  понял,  значит,  что смерть не  то,  что безответного матроса по
зубам съездить:  она сама в  лучшем виде тебя съездит,  сколько ты  форцу на
себя ни напускай.  И все мы вовсе были обезнадежены тогда;  прямо сказать, в
отчаянность пришли;  так и полагали,  что всем нам будет крышка в этом самом
Немецком море.  Довольно даже  подлое  это  море,  вашескобродие!  Завсегда,
сказывают,  на нем погода.  Волна какая-то шальная, безо всякой правильности
бросается и мотает судно во все стороны.  Оттого и качка там самая что ни на
есть нудная.  Крепкого человека -  и того обескуражит.  И видал я, по своему
матросскому званию,  всякие моря и  окияны,  а  хуже этого моря нет морей...
Однако господь внял  матросским молитвам -  матросская-то  молитва шибчее до
бога доходит!  -  и  вызволил.  Многие которые и живы остались...  Ну,  да и
командир-то  наш,  Левонтий Федорыч Белобородов -  может,  изволили слышать,
вашескобродие? - башковатый и добрый человек был... Показал тогда себя... Не
стерпел гибели "Ястреба", царство ему небесное!
     И Иваныч,  с которым мы жарким летним днем сидели в тенистом прохладном
саду в имении моего приятеля,  бывшего моряка,  где старый матрос был ночным
сторожем,  обнажил белую  как  лунь  голову  и  истово осенил себя  крестным
знамением.
     - А  случилась гибель  нашему  "Ястребу" в  проливе,  вашескобродие!  -
продолжал Иваныч. - Мелистый пролив... много этих самых мелей да каменьев. И
берега обманные,  низкие.  Запамятовал,  как  проливу название...  Память-то
старая, вашескобродие! Вроде быдто Рака прозывается...
     - Скагерак, - подсказал я.
     - Он самый и есть... Шли мы это по нем глубокой осенью под зарифленными
парусами,  а  день был пасмурный...  солнышка и  звания не было...  и погода
свежая...  а  к  вечеру и  последний риф взяли для безопасности,  потому как
ветер во всю силу входить начал и волны вовсе освирепели, ровно сбесились...
Воют воем и  на  "Ястреб" набрасываются.  Однако конверт-то наш крепкий был,
летом только что выстроен и  отправлен был из  Кронштадта в  дальнюю на  три
года,  - поскрипывает себе, мотаясь, как угорелый, на волнах. И ничего они с
ним поделать не могут,  как ни стараются. Только брызгами нас обдают... Ну и
то сказать -  рулевые были исправные,  не зевали...  Знали,  что за зевки не
похвалят...  Хорошо.  Просвистали это  брать  койки...  Пошли,  значит,  мы,
подвахтенные,  вниз,  подвесили койки и рады были после трудного дня заснуть
до полуночи.  Ну,  известно,  уставший человек лег - и готов. Долго ли спал,
обсказать не могу,  вашескобродие, но только вдруг меня подбросило, и я чуть
не вылетел из койки.  Слышу страшный треск. "Ястреб" задрожал и остановился.
И  тую же минуту все повскакали с  коек.  А уж боцман сверху кричит в люк не
своим голосом:  "Пошел все  наверх!"  А  мы  и  без того торопимся одеться и
наверх бежать -  потому все в страхе.  Поняли,  что на мель встали. Выскочил
это я, как полоумный, наверх, к своему месту, - я марсовым служил, - гляжу -
одна страсть! Ночь темная, кругом море гудит, а ветер так и ревет в снастях.
А командир сам уж в рупор командует: "Марсовые, к вантам! Паруса крепить!" И
голос у его успокоительный,  ровно бы никакой беды и нет... Очень много было
твердости в Левонтье Федорыче,  вашескобродие. И дока по флотской части был,
и добер был к матросу. Зря не забижал, и если наказывал, то с рассудком... А
было много и таких, что без всякого рассудка нашего брата в тоску вгоняли...
Было, вашескобродие! - раздумчиво прибавил старик.
     Он примолк,  вздохнул, словно бы сожалея о тех людях, которые вгоняют в
тоску, и продолжал:
     - Полезли мы,  марсовые,  наверх...  Разошлись по  реям и  изо всех сил
стараемся,  чтобы скорей закрепить свой парус...  Спустились вниз... А уж из
орудия палят...  Сигнал о бедствии,  значит,  даем.  И матросики уже на всех
помпах стоят,  воду откачивают из  трюмов...  А  она  все  больше да  больше
прибывает...  А "Ястреб" наш так и бьется,  так и бьется о каменья...  Жутко
было,  вашескобродие!  Однако все еще надежда есть,  что откачаем воду и  до
утра продержимся, а там, может, и берег близко, как-нибудь спасемся... Ну, и
налегаем на помпы...  И  холоду не чувствуем.  И  капитан подбадривает:  "Не
робей,  говорит,  молодцы!"  Так надеялись мы до утра вашескобродие,  а  как
рассвело,  то поняли,  что нам крышка. Вода уж под верхнюю палубу подошла, и
через корму ходят волны...  А буря не унимается, и кругом ничего не видно...
Одни волны бунтуют,  кружатся,  и  в  них -  смерть.  А из орудий еще палят.
Последние заряды расстреливают,  потому вниз,  под палубу,  уже нет ходу.  А
капитан,  и вахтенный,  и штурман -  все стоят на мостике.  Левонтий Федорыч
бледный как смерть и за эту ночь совсем постарел...  Смотрит с тоской. И все
мы с тоской смотрим.  Бросили помпы и стали было готовить на случай к спуску
гребные суда и  вязать плот...  Куда тебе!..  Вода хлынула из люков и  стала
заливать переднюю палубу...  Волны захлестывали...  Все  люди  столпились на
носу, потому как "Ястреб" передней частью на камнях сидел, то и выше он был,
а как стало покрывать водой и верхнюю палубу, полезли все на ванты, держимся
друг около дружки,  и кои и на марсы забрались,  чтобы смерть не достала.  А
она  тут как тут,  из  воды смотрит...  В  отчаянности ждем мы,  что вот-вот
"Ястреб" сломается и  мы потопнем...  И батюшка нам отходную стал читать:  к
смерти, значит, готовить... Но не успел он окончить, как его смыло волной, и
он скрылся в море...  И многих, кои не успевали забраться на ванты, смывало,
и они на наших глазах погибали.  Жутко было смотреть,  и всякий думал, что и
ему недолго ждать.  И кои молились,  кои плакали, кои от страха сидели ровно
ополоумевшие, с выпученными глазами. Два матросика с отчаянности сами в воду
бросились,  чтобы не томиться зря... Великое мучение послал тогда господь...
Давно это было, а как вспомнишь, и то вовсе жутко... Иной раз приснится, как
это мы бедовали,  так в  холодном поту проснешься.  Несколько человек хоть и
живы  остались,  а  рассудка навсегда решились.  И  каких только страстей не
пришлось тогда увидать,  вашескобродие!.. Опасная эта флотская служба... Нет
такой другой.  На сухой пути ты, по крайности, можешь распорядиться собой, а
ежели кругом вода?..  То ли дело на земле!..  И тебе травка,  и тебе лес,  и
тебе поле,  и  тебе цветики...  Небось,  хорошо!  Вот мы  с  вами тут сидим,
вашескобродие,  и чувствуем землю-матушку.  Дух-то какой от цветов идет... И
птаха-то  как  заливается,  бога  хвалит...  И  комар  жужжит...  И  вон  он
муравей-то,  работяга,  соломинку несет... Одно слово - благодать! - говорил
Иваныч.
     И его маленькие,  все еще живые лучистые глаза любовно смотрели вокруг.
И его морщинистое, сухое, отдававшее желтизной лицо было полно умиления...
     Он достал из кармана широких парусинных штанов маленькую трубку,  набил
ее махоркой и, с наслаждением сделав несколько затяжек, продолжал:
     - А взять теперь море?.. Один в нем обман.
     - То есть как обман?  - спросил я, не совсем понимая, что хотел сказать
Иваныч.
     - А  так,  обман  -  как  бывает в  лукавом человеке...  вроде здешнего
управляющего!  -  понижая голос,  вдруг  добавил старик.  -  Небось,  я  его
наскрозь вижу, даром что лукав... Сделай, братец, одолжение!
     И только что умиленное лицо Иваныча приняло сердитое выражение, и глаза
заискрились...  Видно было,  что у  Иваныча были какие-то неприятные счеты с
управляющим.
     - Иной  раз  море  ласковое  такое,  льстивое...  не  шелохнется,  -  а
поверь-ка ему!  И опять же:  каждую минуту жди от него,  прямо-таки сказать,
подлости, вашескобродие!.. Каждую минуту имей опаску! Еще прежде, в старину,
когда деревянные суда были, все еще обнадеженность могла быть в случае беды;
а теперь,  когда пошли эти броненосцы хваленые,  попади-ка на камень,  так и
выскочить на палубу не успеешь, как уж на дне!
     Иваныч еще  несколько времени продолжал бранить броненосцы,  называя их
неповоротливыми черепахами,  и  только после  моего  деликатного напоминания
продолжал свой рассказ.


II

     - Сидели мы  так на вантах день,  холодные,  голодные...  Рядом со мной
первогодок сидел,  землячок из одной деревни,  Акимка Костриков,  -  так тот
совсем духом упал...  Плачет, как дите... А был он паренек хороший, душевный
такой, только по флотской части трудно в понятие входил, и попадало ему и от
старшего офицера, и от боцмана часто-таки, и очень даже довольно накладывали
ему в кису. И много он терпел и жаловался, бывало, на матросскую службу и по
дому скучал -  по земле,  значит.  Ну,  утешаю я землячка, говорю: "Еще, бог
даст, какой-нибудь корабль купеческий мимо проходить будет, - небось, подаст
помощь...  подойдет... И буря, - говорю, - стихать стала. И "Ястреба" не так
бьет о каменья...  Еще,  пожалуй, продержится!" И как только я обнадежил его
таким манером, гляжу - и взаправду на горизонте парусок белеет и идет курцом
на  нас...  Увидали судно и  другие,  и  вдруг,  словно бы  по команде,  все
закричали "уру", до трех раз. От радости, значит. Глядим все обнадеженные на
парус,  платками  машем,  флагами...  чтоб  заметили...  Акимка  просто-таки
обезумел... То плачет, то смеется, и сам весь дрожит, посинелый от холода...
А вскорости обозначился бриг... Жарит под всеми парусами прямо на нас и флаг
аглицкий развевается.  Тут  все опять "уру" прокричали...  Видят -  спасение
близко...  крестятся...  А капитан с грот-марса кричит,  - он туда с мостика
перебрался,  потому как мостик уж был под водой: "Поздравляю, ребята! Помощь
близка!"  И все опять "уру"...  да такую громкую и радостную,  что и сказать
нельзя...  И  опять все стали махать шапками...  Вот уж бриг совсем близко и
спустился к  "Ястребу".  Видно было и  капитана ихнего и матросов...  Все мы
замерли от радости...  Ждем:  вот с  брига спустят шлюпки...  Уж капитан наш
что-то по-ихнему на бриг кричит...  "Подходи, мол, ближе! спасай нас!.." Так
что  ж  бы,  вы  думали,  вашескобродие,  сделал  этот  гличанин?  Прошел  в
нескольких саженях от нас и...  только его,  подлеца, и видели!.. Повернул и
пошел далее и  скоро пропал из  глаз...  Мы  все только ахнули...  И  если б
только мог  слышать капитан,  какими проклятиями мы  его провожали и  как мы
ругали эту  собаку!..  Какая собака?..  Хуже...  Зверь самый лютый -  и  тот
жалость имеет к  своему брату,  а  этот...  Бывают же на свете такие злодеи,
вашескобродие!   Не  помочь  погибающему!..  Как  только  бог  терпит  таких
дьяволов!  И как этот самый капитан потом на свете жил?..  И как это матросы
гличане не  взбунтовались тогда против него и  не заставили его помочь таким
же людям, как и они сами?.. Где совесть у людей?!
     Иваныч смолк, полный негодующего недоумения, видимо, и на старости лет,
после долгого житейского опыта сохранивший веру в  человеческую совесть и до
сих пор удивлявшийся, что ее иногда не бывает.
     - И,  знаете ли,  вашескобродие, что я полагаю насчет этих самых... что
тогда бросили нас на погибель? - проговорил, наконец, он.
     - Что?
     - А  то,  что  совесть их  потом замучила.  Без этого никак невозможно,
вашескобродие.  Потому, какой ты ни будь отчаянный человек, а придет время -
совесть объявится.  "Так,  мол,  и так...  Честь имею явиться!.." А капитан,
может, ночей не спал... Все перед им матросики с погибающего корабля стояли.
Если которого человека бог не накажет,  того совесть накажет... Это верно! -
убежденно промолвил Иваныч и примолк, погрузившись в раздумье.


III

     - Ну,  рассказывайте,  Иваныч,  дальше!  -  попросил я  через несколько
минут.
     - А  дальше была,  вашескобродие,  одна мука.  Обезнадежили мы  совсем.
Думали:  если не потопнем,  все равно голодной смертью помрем.  И  шлюпок не
было:  все смыло,  только капитанский вельбот каким-то чудом уцелел.  Да где
ему в такую погоду выгрести?..  Ветер хоть и стихал,  а все же волнение было
большое.  Однако капитан крикнул охотников:  кто,  значит,  желает ехать  на
вельботе,  чтобы добраться до берега и  просить помощи?  А берег,  как потом
оказалось, был этак милях в трех. Охотников пожелало много, но только из них
выбрали  самых  крепких семь  человек,  под  начальством молодого мичмана...
Кое-как спустили шлюпку...  Отвалила и вскорости скрылась из глаз.  Мы так и
полагали,  что потонула. Наступила ночь. Ясная была, месячная ночь. И не дай
бог никому провести такой ночи!  Чего,  чего не было!  От голода да от жажды
многие кричали в бреду,  как исступленные,  и бросались в море.  И озверение
какое-то  на  многих нашло...  Всякий хотел  повыше забраться и  пихал  один
другого.  А мой Акимка вовсе закоченел. Жмется, бедный, ко мне, еле держится
за вантину и с открытыми глазами вовсе безумные слова безумолку говорит. Все
говорит,  говорит...  про деревню, как там хорошо, лошадь зовет... и все это
словно видит  перед  собой...  Просто жалостно было  слушать.  Вижу,  парень
совсем пропадает. И жалко его стало. И взял я его за руку - я матрос сильный
был,  вашескобродие!  -  и потащил его наверх,  на марс. Еле дотащил. А там,
вашескобродие,  матросы догадались и друг на дружке для тепла лежали...  Так
вроде как бы склад бревен.  Ну,  положил и я его на груду и сам на него лег.
Все  ему теплее станет.  И  стал он  понемногу отходить...  бредить бросил и
заснул.
     - А вы, Иваныч, заснули?
     - Никак нет,  вашескобродие...  Сна не было и очень есть хотелось...  И
главное -  жажда...  Так,  кажется,  за  глоток воды все бы отдал...  Однако
терпел,  потому еще  во  мне сила была.  Но  только уж  смерти покойно ждал.
Думаю:  другие умирают...  Чем же я лучше? Придет черед, свалюсь в море... А
жить все же хотелось.
     А  тут  на  марсе около меня  рядом лежал наш  же  фор-марсовой Егоров.
Пьяница он  был отчаянный и  в  пьяном виде на  руку нечист.  И  здорово его
наказывали за пьянство,  и били и пороли,  -  а он все свое:  как попадет на
берег -  мертвецки напьется.  А  так человек башковатый,  веселый и  сердцем
прост. И форменный матрос был. Он и говорит мне:
     "А знаешь, Иваныч, отчего мне помирать не хочется?"
     "Отчего?" - спрашиваю.
     "Оттого,  - говорит, - что я свинья... Деньги пропивал, а на дочку хоть
бы грош.  А дочка у меня без матери,  беспризорная сирота, и у кумы живет. А
кума сама еле  с  хлеба на  квас перебивается.  И  все  мне теперь махонькая
Дунька на уме. Кто пожалеет ее, если отец не пожалел? Пропадет ведь!"
     "Найдутся, - говорю, - добрые люди, пожалеют!"
     "Едва ли,  если отец родной...  И  знаешь,  Иваныч...  Если бы я спасся
каким чудом,  пить бы  бросил и  все деньги посылал бы дочке!"  -  Вот ведь,
вашескобродие, когда спохватился: когда смерть на носу была.
     - Что ж он, жив остался? - спросил я.
     - Жив... И посейчас в Кронштадте живет.
     - Ну, а зарок свой сдержал?
     - Еще как сдержал,  вашескобродие!  Просто дивился я: откуда карактер у
него  взялся?..   Дочка  вовсе  другим  человеком  отца  сделала...   Ну,  и
потрясение,  значит,  на "Ястребе"... Егоров после этого долго в госпитале в
Кронштадте лежал  в  повреждении рассудка...  Через  шесть месяцев только на
поправку пошел.
     - Ну, рассказывайте, Иваныч, как же вы спаслись?
     - А  через этот самый вельбот...  Спасибо матросикам:  не  оробели,  и,
мичман,  что с ними поехал,  не оробел...  Выгребли,  выбросились на берег и
оповестили...  А мы этого и не думали в те поры.  Никакой надежды на вельбот
не имели...  Так рассчитывали, что погиб, и ждем смерти... Прошла так вторая
ночь...  Рассвело...  Море затихло,  и  солнышко светит...  А  мы все -  как
приговоренные...  Нет даже силы,  чтоб на обломках спасаться...  И  я  начал
поддаваться...   Ослаб...   И   жажда  замучила...   И   только  слышим  мы,
вашескобродие,  что капитан не своим голосом закричал насчет питья, и насчет
того,  что он людей до смерти довел...  Кричит бедный Левонтий Федорыч, да и
шабаш!  Тоже,  значит, в потрясении был. И многие, которые кричали, охали, и
стонали,  и  призывали смерть.  И  не  обсказать,  как  тяжко было  слушать,
вашескобродие,  эти стоны да  крики.  Вспомнишь как,  и  то  жутко станет...
Хорошо. Кричал это таким манером капитан примерно с час или с два и затих...
И вдруг опять капитана крик жалобный такой... "Простите, братцы!" И вижу я -
он с  грот-марса вниз головой...  Бросился,  значит...  и  его волна в  море
унесла...  Окровавленный весь был, сказывали потом матросы, кои с грот-марса
видели... Царство ему небесное, голубчику!.. Добер был!
     Иваныч перекрестился и продолжал:
     - И  вскорости после  того,  как  бросился капитан,  вижу  я  парус  на
горизонте.  Думаю -  обман глаз...  многим в те дни все паруса мерещились...
Однако нет...  все увидали,  и  скоро шкунка обозначилась...  Идет на нас...
Опять мы закричали "уру",  только "ура" эта самая едва слышная была...  Силы
не было по-настоящему крикнуть. При последнем издыхании почти все находились
и  звали  смерть,  как  вместо этого жизнь пришла!..  Шкунка подошла борт  6
борт...  Повышли оттуда шведы и стали нас, как замерзших птиц, снимать да на
шкунку таскать...  А я, вашескобродие, от радости так-таки и заплакал. Слова
сказать не могу,  а плачу. И сняли с нас мокрую одежду, завернули в одеяла и
положили на палубу. И стал доктор ихний с фершалом обходить нас и давали нам
по  капельке рому,  а  потом горячего супу.  По самой малости давали,  а  то
помногу нельзя, говорят... И вскорости доставили нас благополучно на берег и
разместили по  домам  в  ихнем маленьком городке;  и  опр