вой большой рот,  что
Вася даже несколько сконфузился,  сообразив, что попал впросак, предложивши,
видимо, нелепый вопрос.
     - Кто это вам сказал, барчук? - спросил наконец Кирила со смехом.
     - Няня.
     - Набрехала она вам,  Василий Лександрыч, вроде хавроньи, а вы взяли да
и  поверили!  Слыханное  ли  это  дело,  чтобы,  с  позволения сказать,  ели
человеков?  Во  всем крещеном свете нет  такого положения,  хоть кого вгодно
спросите.  Есть,  правда, один такой остров, далеко отсюда, за окиянами, где
вовсе дикие люди живут,  похожие на обезьянов, так те взаправду жрут, черти,
человечье мясо.  Мне  один матрос сказывал,  что  ходил на  дальнюю и  везде
побывал.  Жрут,  говорит,  и крысу,  и всякую насекомую, и змею, и человека,
ежели чужой к ним попадется.  Но, окромя этого самого острова, нигде этим не
занимаются,  чтобы мальчиков есть.  А  русский человек и  подавно на  это не
согласится.  Это вас нянька нарочно пужала.  Известно -  баба!  Не понимает,
дурья башка, что брешет дитю! - пренебрежительным тоном прибавил Кирила.
     - Да я и не поверил няне. Я сам знаю, что людей не едят! - оправдывался
задетый за живое самолюбивый мальчик.  - Я так только спросил. И я знаю, что
арестанты вовсе не страшные!  -  прибавил Вася не вполне,  однако, уверенным
тоном,  втайне  желая  получить на  этот  счет  разъяснения такого  знающего
человека, каким он считал Кирилу.
     - С  чего им  быть страшными?  Такие же  люди,  как  и  все мы.  Только
незадачливые, значит, несчастные люди - вот и все.
     - А за что же они, Кирила, попали в арестанты?
     - А  за разные дела,  барчук.  Они ведь все из солдат да из матросов...
Долго ли до греха при строгой-то службе?  Кои и за настоящие, прямо сказать,
нехорошие вины...  На  грабеж  пустился или  в  воровстве попался...  Ну,  и
избывает свой грех... А кои из-за своего непокорного карахтера.
     - Как так? - спросил Вася, не понимая Кирилу.
     - А так.  Не стерпел,  значит, утеснениев, взбунтовался духом от боя да
порки -  ну и сдерзничал начальству на службе,  вот и арестантская куртка! А
то  и  за  пьянство попасть можно,  всяко бывает!  Ты и  не ждешь,  а  вдруг
очутишься в арестантских ротах.
     - За что же?
     - А  за  то,   ежели,   примерно,   нравный  человек  да  напорется  на
какого-нибудь  зверя-командира,  который порет  безо  всякого рассудка и  за
всякий,  можно сказать,  пустяк...  Терпит-терпит человек,  да наконец и  не
вытерпит,  да от обиды в сердцах и нагрубит...  Небось,  расправа коротка...
Проведут скрозь строй...  вынесут замертво и  потом  в  арестанты...  И  вы,
барчук,  не  верьте,  что  про  них нянька брешет...  И  бояться их  нечего,
пренебрегать ими не годится... Их жалеть надо, вот что я вам скажу, барчук.
     После таких разъяснений, вполне, казалось, подтверждавших и собственные
наблюдения Васи,  он  значительно меньше стал  бояться арестантов,  рисковал
подходить к  ним поближе и вглядывался в эти самые обыкновенные,  по большей
части  добродушные лица,  не  имеющие  в  себе  ничего  злодейского.  И  они
разговаривали,  шутили и  смеялись точно так,  как и другие люди,  а ели,  -
казалось Васе, - необыкновенно аппетитно и вкусно.
     И однажды,  когда Вася жадно глядел,  как они утром уписывали,  запивая
водой,  ломти черного хлеба,  посыпанные солью, - один из арестантов с таким
радушием предложил барчуку попробовать "арестантского хлебца",  что  Вася не
отказался и с большим удовольствием съел два ломтя и пробыл в их обществе. И
все смотрели на  него так доброжелательно,  так ласково,  все так добродушно
говорили с  ним,  что  Вася  очень жалел,  когда шабаш кончился и  арестанты
разошлись по работам, приветливо кивая головами своему гостю.
     С  тех  пор  между адмиральским сыном и  арестантами завязалось прочное
знакомство,  о котором Вася,  разумеется,  благоразумно умалчивал, зная, что
дома его за это не похвалят.  И  чем ближе он узнавал их,  тем более и более
убеждался,  что и  няня,  и  мать,  и сестры,  и старичок генерал решительно
заблуждаются,  считая их ужасными людьми. Напротив, по мнению Васи, они были
славные и  добрые,  и он только удивлялся,  за что таких людей,  которые так
усердно работали,  так хорошо к  нему относились,  баловали его самодельными
игрушками и  так гостеприимно угощали его,  за  что в  самом деле им  обрили
головы и на ноги надели кандалы, лишив бедных возможности бегать, как бегает
он.
     Вася  со  всеми своими новыми знакомыми был  в  хороших отношениях,  но
более  всего  подружился  с  одним  молодым,  белокурым,  небольшого  роста,
стройным арестантом,  с голубыми ласковыми глазами. Он не знал, за что попал
этот человек в арестанты,  и не интересовался знать,  решив почему-то,  что,
верно, не за важную вину.
     Он  чувствовал какую-то  особенную  привязанность к  этому  арестанту с
задумчивым грустным взглядом и за то, что тот рассказывал отличные сказки, и
за то,  что он был часто грустен,  и за его мягкий ласковый голос,  и за его
необыкновенно добрую и приятную улыбку, - короче, решительно за все.
     Звали его Максимом.  Арестанты называли его еще "соловьем",  за то, что
часто во время работы он пел песни и пел их замечательно хорошо.
     Когда мальчик,  бывало,  слушал его пение,  полное беспредельной тоски,
невольное чувство бесконечной жалости к  этому  певцу в  кандалах охватывало
его маленькое сердце, и к горлу подступали слезы.
     И нередко, нервно потрясенный, он убегал.


IV

     Вася попал в сад как раз вовремя.
     Арестанты только  что  зашабашили на  полчаса  и,  расположившись,  кто
кучками,  кто в одиночку, в конце одной из аллей под тенью стены, завтракали
казенным черным хлебом и купленными на свои копейки арбузами.
     Вася подбежал к ним и,  веселый,  зарумянившийся, полный радости жизни,
весело кивал головой в  ответ на общие приветствия с добрым утром.  С разных
сторон раздавались голоса:
     - Каково почивали, барчук?
     - Нянька не пужала вас?
     - Не угодно ли кавуна, барчук?
     - У меня добрый кавун!
     - Барчук с  Максимкой будет завтракать.  Максимка нарочно большой кавун
на рынке взял.
     - А где же Максим? - спрашивал Вася, ища глазами своего приятеля.
     - А вон он,  от людей под виноградник забился...  Идите к нему, барчук,
да прикажите ему не скучить... А то он опять вовсе заскучил...
     - Отчего?
     - А  спросите его...  Видно,  не  привык  еще  к  нашему  арестантскому
положению... тоскует, что птица в неволе.
     - А  вчерась дома еще от унтерцера попало!  -  вставил чернявый пожилой
арестант с нависшими всклоченными бровями,  придававшими его рябоватому лицу
несколько свирепый вид.
     - За что попало? - поинтересовался Вася.
     - А  ежели по  совести сказать,  то вовсе здря...  Не приметил Максимка
унтерцера и не осторонился, а этот дьявол его в зубы... да раз, да другой...
Это хучь кому, а обидно, как вы полагаете, барчук? Еще если бы за дело, а то
здря! - объяснил пожилой арестант главную причину обиды.
     Вася,  и  по  собственному опыту своей недолгой еще жизни знавший,  как
обидно, когда, бывало, и его наказывали дома не всегда справедливо, а так, в
минуты  вспышки  гнева  отца  или  дурного  расположения  матери,   поспешил
согласиться,  что  это  очень обидно и  что унтер-офицер,  побивший Максима,
действительно дьявол, которому он охотно бы "начистил морду".
     Вызвав последними словами, заимствованными им из арестантского жаргона,
одобрительный смех  и  замечание,  что  "барчук  рассудил  правильно",  Вася
поспешил к своему приятелю Максиму.
     - Здравствуй,  Максим!  -  проговорил он, когда залез под виноградник и
увидал молодого арестанта, около которого лежали только что нарезанные куски
арбуза, и несколько ломтей черного хлеба.
     - Доброго утра,  паныч! - ответил Максим своим мягким голосом с сильным
малороссийским  акцентом.  -  Каково  почивали?  Попробуйте,  какой  кавунок
добрый...  Кушайте на здоровье!.. - прибавил он, подавая Васе кусок арбуза и
ломоть хлеба и  ласково улыбаясь при этом своими большими грустными глазами.
- Я вас дожидался...
     - Спасибо, Максим... Я присяду около тебя... Можно?
     - Отчего не можно? Садитесь, паныч... Здесь хорошо.
     Вася присел и,  вынув из кармана несколько кусков сахара и щепотку чая,
завернутого в бумажку, подал их арестанту и проговорил:
     - Вот возьми... Чаю выпьешь...
     - Спасибо,  паныч...  Добренький вы...  Только как бы вам не досталось,
что вы сахар да чай из дома уносите.
     - Не бойся, Максим, не достанется. И никто не узнает... у нас все спят.
Только папенька встал и  сидит в  кабинете.  Да у нас чаю и сахару много!  -
торопливо объяснял Вася,  желая успокоить Максима,  и с видимым наслаждением
принялся уплетать сочный  арбуз,  заедая  его  черным  хлебом и  не  обращая
большого внимания на то, что сок заливал его курточку.
     Сунув чай и сахар в карман штанов, Максим тоже принялся завтракать.
     - Еще, паныч! - проговорил он, заметив, что Вася уже съел один кусок.
     - А тебе мало останется?  - заметил мальчик, видимо, колебавшийся между
желанием съесть еще кусок и не обидеть арестанта.
     - Хватит... Да мне что-то и есть не хочется.
     - Ну, так я еще съем кусочек.
     Скоро арбуз и хлеб были покончены, и тогда Вася спросил:
     - А ты что такой невеселый, Максим?
     - Веселья немного, паныч, в арестантах.
     - В кандалах больно?
     - В неволе погано,  паныч... И на службе было тошно, а в арестантах еще
тошнее.
     - Ты был солдатом или матросом?
     - Матросом,  паныч, в сорок втором экипаже служил... Может, слыхали про
капитана  первого  ранга  Богатова...   Он  у  нас  был  командиром  корабля
"Тартарархов".
     - Я его знаю... Он у нас бывает... Такой толстый, с большим пузом...
     - Так из-за этого самого человека я  и в арестанты попал.  Нехай ему на
том свете попомнится за то, что он меня несчастным сделал.
     - Что ж ты, нагрубил ему?
     - То-то...  нагрубил... Я, паныч, был матрос тихий, смирный, а он довел
меня до затмения... Так сек, что и не дай боже!
     - За что же?
     - А  за  все.  И  винно и  безвинно...  За  флотскую часть.  Два раза в
гошпитале из-за его лежал... Ну, душа и не стерпела... Назвал его злодеем...
Злодей и  есть...  И засудили меня,  паныч.  Гоняли скрозь строй,  а потом в
арестанты...  Уж  лучше  было  бы  потерпеть...  Может,  от  этого  человека
избавился и к другому бы попал -  не такому злодею.  По крайности в матросах
все-таки на воле жил...  А тут,  сами знаете, паныч, какая есть арестантская
доля... хоть пропадай с тоски... И всякий может тобой помыкать... Известно -
арестант, - прибавил с грустною усмешкой Максим.
     Вася,  слушавший Максима с  глубоким участием,  после нескольких секунд
раздумья, проговорил с самым решительным видом:
     - Так отчего ты, Максим, не убежишь, если тебе так нехорошо?
     Радостный огонек  блеснул в  глазах арестанта при  этих  словах,  и  он
ответил:
     - А вы как думаете?..  Давно убег бы, коли б можно было, паныч... Пошел
бы до своей стороны.
     - А где твоя сторона?
     - В Каменец-Подольской губернии...  Может, слыхали - город Проскуров...
Так от него верстов десять наша деревня.  Поглядел бы на мать да на батьку и
пошел  бы   за   австрийскую  границу  шукать  доли!   -   продолжал  Максим
взволнованным шепотом, весь оживившийся и словно бы невольно высказывая свою
давно лелеянную заветную мечту о побеге. - Только вы смотрите, паныч, никому
не сказывайте насчет того,  что я вам говорю, а то меня до смерти засекут! -
прибавил Максим и словно бы испугался, что поверил свою тайну барчуку. Долго
ли ему разболтать?
     Вася торжественно перекрестился и со слезами на глазах объявил,  что ни
одна душа не узнает о том, что говорил Максим. Он может быть спокоен, что за
него Максима не высекут. Хоть он и маленький, а держать слово умеет.
     И когда Максим,  по-видимому,  успокоился этим уверением,  Вася,  и сам
внезапно  увлеченный мыслью  о  побеге  Максима  за  австрийскую границу,  о
которой,   впрочем,  имел  очень  смутное  понятие,  продолжал  таинственно,
серьезным тоном заговорщика:
     - Ты говоришь, что нельзя убежать, а я думаю, что очень даже легко.
     - А как же, паныч? - с ласковою улыбкой спросил Максим.
     - А ты разбей здесь у нас в саду кандалы...  Я тебе молоток принесу,  а
потом перелезь через стену да и беги за австрийскую границу.
     Максим печально усмехнулся.
     - В арестантской-то одеже? Да меня зараз поймают.
     - А ты ночью.
     - Ночью с блокшивы не убечь...  Мы за железными запорами,  да и часовые
пристрелят...
     Возбужденное лицо Васи омрачилось... И он печально произнес:
     - Значит, так и нельзя убежать?
     Арестант  не  отвечал  и  как-то  напряженно  молчал.  Казалось,  будто
какая-то  мысль  озарила  его,   и   его  худое  бледное  лицо  вдруг  стало
необыкновенно возбужденным, а глаза загорелись огоньком. Он как-то пытливо и
тревожно глядел на мальчика,  точно хотел проникнуть в его душу, точно хотел
что-то сказать и не решался.
     - Что ж ты молчишь,  Максим?  Или боишься, что я тебя выдам? - обиженно
промолвил Вася.
     - Нет,  паныч... Вы не обидите арестанта... В вас душа добрая! - сказал
уверенно и  серьезно Максим и,  словно решившись на  что-то  очень для  него
важное, прибавил почти шепотом: - А насчет того, чтобы убечь, так оно можно,
только не так, как вы говорите, паныч.
     - А как?
     - Коли б, примерно, достать платье.
     - Какое?
     - Женское, скажем, такое, как ваша нянька носит.
     - Женское? - повторил мальчик.
     - Да, и, примерно, платок бабий на голову... Тогда можно бы убечь!
     Вася на секунду задумался и вслед за тем решительно проговорил:
     - Я тебе принесу нянино платье и платок.
     - Вы принесете... паныч?
     От волнения он не мог продолжать и,  вдруг схватив руку Васи, прижал ее
к губам и покрыл поцелуями.
     В ответ Вася крепко поцеловал арестанта.
     - Как же вы это сделаете?.. А как поймают...
     - Не бойся, Максим... Никто не поймает... Я ловко это сделаю, когда все
будут спать. Только куда его положить?
     - А  сюда...  под виноградник.  Да накройте его листом,  чтобы не видно
было.
     - А то не прикрыть ли землей?  Как ты думаешь,  Максим?  - с серьезным,
деловым видом спрашивал Вася.
     - Нет,  что уж вам трудиться, паныч; довольно и листом. Сюда никто и не
заглянет.
     - Ну,  ладно.  А  я  завтра рано-рано утром все сюда принесу.  А то еще
лучше ночью... Я не побоюсь ночью в сад идти. Чего бояться?
     - Благослови вас боже, милый паныч. Я буду век за вас молиться.
     - Эй! На работу! - донесся издали голос конвойного.
     - Я еще к тебе прибегу, Максим. Мы ведь больше не увидимся. Завтра тебя
не будет! - с грустью в голосе произнес Вася.
     С этими словами он пошел в дом.


V

     Целый  день  Вася  находился  в  возбужденном  состоянии,   озабоченный
предстоящим предприятием.  Увлеченный этими мыслями,  он  даже  ни  разу  не
подумал о том,  что грозит ему, если отец как-нибудь узнает об его поступке.
План похищения нянина платья и  молотка,  который он вчера видел в  комнате,
поглотил его всего,  и он уже сделал днем рекогносцировку в нянину комнату и
увидел,  где лежит молоток,  и наметил платье, висевшее на гвозде. День этот
тянулся для него невыносимо долго.  Он то и  дело выбегал в сад,  озабоченно
ходил по аллеям и часто подбегал к Максиму, когда видел его одного. Подбегал
и перекидывался таинственными словами.
     - Прощай,  голубчик Максим... Может быть, завтра уж ты будешь далеко! -
проговорил он  со  слезами на  глазах перед  тем,  как  арестанты собирались
уходить из сада.
     - Прощайте,  паныч! - шепнул арестант, взглядывая на мальчика взглядом,
полным неописуемой благодарности.
     Арестанты выстроились и  ушли,  позвякивая кандалами.  Вася  долго  еще
провожал их глазами.
     По счастью,  никто из домашних не обратил внимания на взволнованный вид
мальчика. Правда, за обедом отец два раза бросил на него взгляд, от которого
Вася замер от страха. Ему показалось, что отец прочел в душе его намерения и
вот сейчас крикнет ему: "Я все знаю, негодный мальчишка!"
     Но вместо этого отец только спросил:
     - Отчего не ешь?
     - Я ем, папенька.
     - Мало. Надо есть за обедом! - крикнул он.
     И  Вася,  не чувствовавший ни малейшего аппетита,  усердно набивал себе
рот, втайне обрадованный, что отец ни о чем не догадывается.
     К  вечеру молоток уже  лежал под кроватью Васи.  Пошел он  в  этот день
спать  ранее  обыкновенного,   хотя  за  чайным  столом  и  сидели  гости  и
рассказывали интересные вещи.
     Когда он подошел к матери, она взглянула на него и озабоченно спросила,
ощупывая его голову:
     - Ты, кажется, болен, Вася?.. У тебя все Лицо горит.
     - Я здоров, мама... Устал, верно.
     Он поцеловал ее нежную белую руку,  простился с  сестрами и  гостями и,
довольный,  что  отца не  было дома и  что  не  нужно было с  ним прощаться,
побежал в детскую.
     - Няня, спать! - крикнул он.
     - Что сегодня рано? Или набегался?
     - Набегался...  устал,  няня!  -  говорил он,  стараясь не глядеть ей в
глаза  и  чувствуя  некоторое угрызение совести  перед  человеком,  которого
собирался ограбить.
     Няня раздела его и  предложила ему рассказать сказку,  но он отказался.
Ему спать хочется. Он сейчас заснет.
     - Ну, так спи, родной!
     Она поцеловала Васю,  перекрестила его и хотела было уходить,  как Вася
вдруг проговорил:
     - А знаешь, няня, после моих именин я подарю тебе новое платье.
     - Спасибо, голубчик. Что это тебе взбрело на ум, к чему мне платье... У
меня и так много платьев.
     - А сколько?
     - Да шесть будет, окромя двух шерстяных.
     - А!  - удовлетворенно произнес мальчик и прибавил: - Так я тебе, няня,
что-нибудь другое подарю... После именин у меня будет много денег...
     - Ишь ты,  добрый мой...  Спасибо на посуле...  Ну, спи, спи. И я пойду
спать.
     Через  несколько времени  Вася  услышал из  соседней комнаты храп  няни
Агафьи.
     Нервы его были слишком натянуты,  и он не засыпал,  решивши не спать до
того времени,  пока не заснут все в  доме и он сможет безопасно пробраться в
сад  через  диванную,  тихонько отворив  двери  в  сад,  которые обыкновенно
запирались на ключ.  Мать не услышит,  а  спальня отца в  другом конце дома.
Наконец можно выпрыгнуть и из окна - не высоко.
     До   него  доносились  звуки  корабельных  колоколов,   каждые  полчаса
отбивавших   склянки.   Он   слышал   монотонное  и   протяжное   "слу-шай!"
перекрикивающихся в отдалении часовых и думал упорно и настойчиво о том, что
он  не  должен  заснуть  и  не  заснет,   -  думал,  как  он  отворит  окно,
прислушается,  все ли  тихо,  и  как пройдет к  няне на цыпочках за платьем,
думал о Максиме, как он завтра обрадуется и удерет на австрийскую границу. И
ему там будет хорошо, и его никто не поймает. И никто не узнает, что это он,
Вася,  помог ему убежать.  И  ему приятно было сознавать,  что он  будет его
спасителем.  Эти  мысли,  бродившие  в  его  возбужденной голове,  сменились
другими. И он убежит за австрийскую границу, если в пансионе, в Одессе, куда
его отвезут в сентябре,  будет нехорошо и его будут сечь.  Дома сечет отец -
он смеет,  а другие не смеют! Непременно удерет, разыщет Максима и поселится
вместе с ним. Эта мысль казалась ему соблазнительной, но еще соблазнительнее
была другая,  внезапно пришедшая,  -  как он уже большим и генералом,  после
долгого отсутствия,  вдруг подъедет на белом красивом коне к  дому и как все
удивятся,  что он генерал.  И отец не высечет его - он уж большой, - а будет
изумлен,  что он такой молодой и уже генерал.  А мать,  и сестры, и братья -
все будут удивлены и  все будут поздравлять его.  И он расскажет,  почему он
бежал и как отличился на войне.
     "Хо-ро-шо!" -  п